Аверкиев Д. В.: Аполлон Александрович Григорьев (Некролог) - старая орфография

"Эпоха", No 8, 1864 

Въ пятницу 25-го сентября умеръ нашъ другъ и сотрудникъ Аполлонъ Александровичъ Григорьевъ(¹).

Потеря его для насъ велика и незаменима. Многое еще не досказано имъ; многое, высказанное мимоходомъ, не получило достодолжнаго развитiя.

Чтобы понять и верно оценить жизнь и литературную деятельность Григорьева, надо уяснить себе его основныя воззренiя, или, вернее и лучше, верованiя. Мне кажется я не ошибусь, если скажу, что основой его личности была полная, безъ поворота, вера въ жизнь и вера въ искусство, какъ въ одно изъ главнейшихъ выраженiй жизни. Вера въ жизнь во всехъ ея проявленiяхъ; въ жизнь безустанно развивающуюся, по своимъ основнымъ извечнымъ законамъ; въ жизнь, которую нельзя затиснуть въ рамку никакой -- какъ-бы умна она ни была -- теорiи; въ вечно юную и любящую, постоянно обманывающую строгiя, но сухiя выкладки ума, -- въ то, что покойный называлъ иронiей жизни.

И такъ, не предписывать законы ей надо, а съ любовью изучать ихъ; не учить, но поучаться. Не съ легкой насмешливостью, а съ благоговенiемъ надо приступать къ этому изученiю. Тутъ дело въ томъ, чтобы понять, верно оценить данное явленiе; оценить жизненное-ли оно, коренное явленiе, или наносное, механическое; изучить исторiю его развитiя; по мере силъ, постигнуть основные законы этого развитiя; но законы эти не ставить меркой другимъ подобнымъ явленiямъ, не считать ихъ безусловно-справедливыми; жизнь не справляется о нашихъ выводахъ; жизнь творитъ. И потому-то всякое проявленiе жизни нужно судить, по вещему слову певца Полка Игорева, "по былинамъ сего времени, а не позамышленiю Бояню".

Какъ легко и удобно объясняется жизнь по мерке известной теорiи и какъ трудно изучать ее, открывать ея собственные сокровенные законы! Легко объяснять исторiю человечества простыми случайностями, механическимъ сцепленiемъ обстоятельствъ, особенно глупостiю и неразвитостiю предковъ; но не легко разгадать законы ея развитiя, -- тò какъ постепенно раскрывались они. Какъ легко, во время òно, объяснялась, напримеръ, исторiя земнаго шара! Геологическiй переворотъ, вследствiе чисто-механическихъ причинъ, -- и начинается новый перiодъ. Неизмеримо труднее понять органическую связь двухъ перiодовъ, разъяснить, что последующiй есть высшая степень развитiя предъидущаго!

Механическое, разсудочное объясненiе обыкновенно удовлетворяетъ многихъ, преимущественно скудно -- одаренныхъ жизненными силами и скудныхъ мышленiемъ; ктому-же льститъ амбицiи: "какъ это они такъ целые века бьются, а я такъ скоро все это взялъ да и понялъ." Мещанство было всегда не только закоренелымъ врагомъ, но и исказителемъ науки. Но не такой человекъ былъ Аполлонъ Григорьевъ, чтобы успокоиться подобными объясненiями. Онъ не удовлетворялся поверхностнымъ знанiемъ; онъ не могъ, въ угоду теорiи, не замечать жизненнаго явленiя, когда оно тутъ, передъ глазами, громко кричащее о своемъ существованiи. Ему требовалось изучить его, определить точно, безъ всякой предвзятой идеи. Не отъ предмета, не отъ частнаго явленiя шла его мысль, а къ предмету, къ изученiю частнаго явленiя.

Чтобы вполне и достодолжно оценить критическую деятельность покойнаго нужно также показать, какъ зародились въ немъ его воззренiя, какой источникъ оживилъ его мысль.

Бываютъ времена, когда жизнь громко заявляетъ свои требованiя; когда прежнiя спокойныя, отшлифованныя и отполированныя, воззренiя не удовлетворяютъ людей; когда чувствуется потребность , живаго слова; когда условныя понятiя тяготятъ; когда хочется жить не однимъ разсудкомъ, а всемъ существомъ, т. е. жить взаправду; когда хочется постигнуть тайну жизни не сухимъ логическимъ путемъ, а всемъ душевнымъ и сердечнымъ строемъ; когда мысль и слово становятся живыми, поэтическими, одухотворенными.

Такова была великая эпоха, выразителемъ стремленiй которой былъ великiй учитель людей Шеллингъ. Это было веянiе, охватившее все живое и свежее. Органическiй взглядъ на природу и человеческую жизнь, во всехъ ея многообразныхъ проявленiяхъ, -- такова основа этого ученiя. Что такое организмъ? Это есть нечто цельное, неделимое, законченное въ самомъ себе; монада, развивающаяся по своимъ собственнымъ, присущимъ ей, законамъ. Не внешнiя причины строятъ организмъ, а онъ самъ развивается изнутри; не внешнiя обстоятельства механически видоизменяютъ его, а онъ приспособляется къ нимъ; онъ вступаетъ съ ними въ борьбу, онъ силится раскрыть свои законы.

Все это теперь, такъ сказать, наглядно выяснено естественными науками, -- но не изъ почастнаго изученiя явленiй природы выведенъ этотъ законъ; изученiе въ этомъ случае шло высшимъ и более живымъ путемъ: отъ мысли къ предмету, а не на оборотъ. Философiя Шеллинга породила такъ называемую натурфилософiю, ученiе, которое Александръ фонъ Гумбольдтъ называлъ умственными сатурналiями, не постигая какой великiй толчокъ дало оно естественнымъ наукамъ(²).

Но влiянiе Шеллинга не было въ одну сторону; оно было слишкомъ жизненно и много-объемлюще, чтобы ограничиться сферой однихъ какихъ-нибудь наукъ. Здесь не место говорить объ этомъ подробно, но надо указать, какъ русская мысль откликнулась на это ученiе, какъ охватило ее это веянiе.

Ученiе Шеллинга не давало сухихъ логическихъ формъ; его нельзя было механически прилагать; оно требовало живого проникновенiя, конгенiальнаго пониманiя.

Подъ плодотворнымъ влiянiемъ этой-то философiи началось самостоятельное изученiе русской жизни. Уже нельзя было легкомысленно относиться къ русской исторiи, зачеркивать весь допетровскiй перiодъ ея, и находить его глупымъ потому только что онъ не подходилъ подъ законы чуждыхъ намъ европейскихъ государственныхъ организмовъ, другими словами -- потому только что мы сами не умели смотреть на него. Надо было начать изучать это своеобразное развитiе, отыскать его своеобычные законы и признать законность его бытiя; определить влiянiе постороннихъ причинъ, разъяснить безсилiе ихъ относительно коренныхъ основъ народной жизни.

Русская мысль проснулась и внятно заявила свою самостоятельность; тотчасъ-же получился и соответственный результатъ, весьма не маленькiй; именно: что мы совсемъ забывали про одну, не совсемъ-то маловажную силу русской земли -- про русскiй народъ.

Это заявленiе было встречено противной партiей ярыми, и нельзя сказать чтобы совсемъ честными, нападками. Славянофилы имели то нравственное преимущество въ этомъ споре, что хорошо знали чего они сами хотятъ и чего хотятъ ихъ противники; но западники совершенно не понимали своихъ противниковъ и ограничивались грубыми насмешками надъ зипунами, мурмолками и т. д. Печальная исторiя, продолжающаяся даже до сегодня.

О народе, о томъ народе, на котораго Белинскiй почти сердился за его упрямую оригинальность -- заговорили съ почтенiемъ; начали съ любовью изучать его исторiю и бытъ, его песни и былины. Тамъ, где прежде видели одну закоснелую грубость, -- тамъ оказались высокiе нравственные идеалы; тамъ где видели одну неуклюжую неумелость и почти неспособность къ гражданскому обществу, съ удивленiемъ увидели зародыши такихъ общественныхъ формъ, которыя оказались высокими даже для утопистовъ и избраннейшихъ друзей человечества западной цивилизацiи; и главное, что особенно было обидно для господъ, принявшихъ петровскiй переворотъ за высшую фазу внутренняго развитiя, -- заподозрена была вообще состоятельность западной цивилизацiи и ея идеаловъ по приложимости ихъ къ русской жизни и по отношенiю къ зачаткамъ самостоятельнаго русскаго просвещенiя.

Это умственное движенiе не могло не иметь влiянiя на впечатлительную и страстную натуру Аполлона Александровича. Собственно говоря, западникомъ, въ полномъ смысле этого слова, онъ никогда не былъ. Если одно время, при первомъ прiезде въ Петербургъ, въ 1844 году, онъ и казался западникомъ, то это надо приписать съ одной стороны молодости его, съ другой сильному влiянiю некоторой энергической и таинственной личности, о которой онъ, къ сожаленiю, разсказывалъ весьма мало, думая вполне характеризовать ее въ своихъ "Скитальчествахъ".

Въ этомъ великомъ деле пробужденiя русской мысли и самостоятельнаго изученiя проявленiй русской жизни, Аполлону Григорьеву выпало на долю быть разъяснителемъ развитiя русскаго искусства и преимущественно литературы; любопытно въ этомъ отношенiи проследить развитiе его собственной мысли; къ сожаленiю, въ этомъ бегломъ очерке я не могу изложить этого развитiя подробно, какъ потому, что мне хочется теперь сказать единственно о его заслугахъ вообще, въ общей цельной картине, такъ и потому, что подобное дело требуетъ времени и особеннаго изученiя.

Что-жъ новаго сказалъ Григорьевъ, какъ критикъ? Новость была во взгляде на искусство, какъ на органическое и уже потому одному совершенно законное произведенiе народной жизни, какъ на одно изъ главнейшихъ и необходимейшихъ выраженiй этой жизни. Ясно, что при такомъ основномъ взгляде нельзя было ограничиться повторенiемъ задовъ, или приложенiемъ какой-бы то ни было эстетической теорiи къ произведенiямъ русской поэзiи. Тутъ мало было изученiя народной поэзiи, мало было изученiя литературы, -- тутъ нужно было особое чутье, конгенiальность. Надо было живьемъ прочувствовать, полюбить всею душою и всемъ сердцемъ, постигнуть не букву, а самую суть дела.

Взглядъ Григорьева былъ противуположенъ и взгляду Белинскаго последнихъ годовъ, т. е. полезнаго искусстванравоучительнаго и дилетантическому (или гастрономическому, какъ онъ называлъ его) взгляду искусства для искусства. Свою критику онъ назвалъ "органической" критикой, т. е. такой, которая разсматриваетъ искусство, какъ органическое произведенiе народной жизни; даннаго художника, какъ более или менее сильнаго и полнаго выразителя этой жизни, и данное художественное произведенiе, какъ органическое произведенiе внутренняго мiра самого художника, живущаго въ связи съ народною жизнiю, -- не навеянное ему извне, не сочиненное однимъ головнымъ процессомъ, а созданное почти также безсознательно, какъ творитъ сама мать-природа. Этотъ взглядъ не примирялъ, въ обыкновенномъ смысле, двухъ вышеназванныхъ теорiй; онъ не старался согласовать ихъ; онъ обнималъ бóльшiй горизонтъ, онъ смотрелъ на дело жизненнее, свободнее, шире и правдивее обеихъ предъидущихъ взглядовъ. Разсудочныя доказательства теорiй оказались несостоятельными передъ разумностiю этого взгляда.

Этотъ взглядъ силёнъ темъ, что онъ шолъ строго-научнымъ путемъ, путемъ новой науки, основателемъ которой былъ Шеллингъ. Аполлонъ Григорьевъ положилъ основанiя научной критики. Теорiя "полезнаго" искуства не въ силахъ объяснить высшихъ проявленiй искуства, она ихъ устраняетъ, не хочетъ знать,(³) но устраненiе не значитъ объясненiе; оно обнаруживаетъ несостоятельность мысли; смешно сердиться на фактъ, смешно ругать и поносить его, единственно на томъ основанiи, что онъ не подходитъ подъ мерку теорiи. На какой жалкой ступени стояли-бы науки, если-бы все такъ обращались съ фактами. Что если-бы натуралистъ, встречая новое явленiе, игнорировалъ-бы, умышленно пропускалъ его и его значенiе мимо очей, единственно потому что оно не удобо-изъяснимо съ точки зренiя его теорiи? Такъ-бы до сихъ поръ намъ и оставаться напр. при теорiи истеченiя света, признавши ее венцомъ человеческой мудрости. Это невозможно, скажутъ многiе, но это къ несчастiю въ полной силе для искуства.

Передъ вами Гомеръ, передъ вами Дантъ, передъ вами Шекспиръ, -- и чемъ вы отделываетесь? Темъ, что это глупости, или поделикатнее изображенiя человеческой глупости. Какое жалкое объясненiе! "Намъ они безполезны, долой ихъ!" слышатся восклицанiя.

Что если-бы натуралистъ встретивъ кость какого нибудь ископаемаго зверя, динотерiума, ихтiозавра, или какого другого, предложилъ-бы вопросъ: на что она полезна? или сталъ-бы объяснять кажущуюся причудливость формъ этихъ животныхъ глупостiю и не умелостiю природы? если-бъ онъ предложилъ природе вопросъ: зачемъ дескать было делать такую глупость и создавать такихъ чудищъ, когда можно творить более приличныхъ животныхъ?

Общiй смехъ встретилъ-бы такого умника. Отчего-же въ деле критики не общiй смехъ встречаетъ поклонниковъ полезнаго искуства? Отчего простые научные прiемы становятся не понятны въ приложенiи къ высшимъ сферамъ знанiя? Правда, приложенiе ихъ въ этомъ случае гораздо труднее, требуетъ большой осторожности и тонкости. Но разве это недостатки?

Отчего научный терминъ, въ правильномъ его приложенiи, встречаетъ недоверiе или даже насмешку, напр. въ выраженiи органическая критика, и терпится тамъ, где онъ совершенно неприложимъ и постоянно употребляется съ оговорками, наприм. органическая химiя?

Отчего та точка зренiя, которая объясняетъ, изучаетъ, выводитъ законы, -- въ меньшемъ почоте чемъ та, которая отвергаетъ факты и сердится на нихъ? Ответъ ясенъ: оттого, что первая труднее и требуетъ большой умственной работы, а вторая легка и никакой работы не требуетъ, а единственно охоты.

Гомеръ напр. вполне понятенъ съ точки зренiя органической критики, какъ выраженiе, полное и органически родившееся, жизни древней Грецiи. Это -- великiй остатокъ уже исчезнувшей формацiи жизни человечества. Его можно изучать со всевозможныхъ сторонъ; онъ даетъ возможность понять этотъ древнiй перiодъ развитiя, выражать его въ нашемъ уме и воображенiи. Нечего спрашивать: "для чего Гомеръ? Зачемъ Гомеръ?" Онъ правъ, темъ что ужъ онъ есть.

Мы видимъ изъ Гомера, что сущность человеческаго духа таже отъ века, хотя проявленiя были другiя; своебразная красота его божественныхъ песенъ жива и понятна для насъ, какъ будетъ жива и понятна еще много вековъ. А этотъ драгоценный памятникъ прошлой жизни человечества не ценится у насъ ни въ грошъ, считается безполезнымъ!

Мудростью века считается обозвать Гомера какимъ нибудь позорнымъ именемъ! И легко, и работы мысли не требуетъ, и деньги за это платятъ.

И такъ, органическая критика смотритъ на художественныя произведенiя, какъ на организмы, какъ на произведенiя известной народной почвы. Ясно, что она будетъ старательно отличать все произведенiя наносныя, не имеющiя ни какого отношенiя къ народной жизни. Эти наносныя произведенiя тоже на народномъ организме, что пыль на листе дерева; они смываются первымъ дождемъ и о нихъ нетъ больше помину. Народный организмъ можетъ быть въ ненормальномъ состоянiи, какъ всякiй другой, и давать болезненный плодъ. Внешнiя влiянiя могутъ его изъязвить, но не могутъ изменить его сущности; она изменяется или, вернее, раскрывается по своимъ собственнымъ законамъ.

органическихъ наукъ повела неминуемо къ одинаковости терминовъ.

Григорьевъ плохо зналъ естественныя науки и темъ удивительнее его способность удачно применять ихъ термины. Положительно нетъ ни одного неудачнаго и это объясняется единствомъ исхода отъ Шелинговой философiи.

Напр., что можетъ быть удачнее названiя растительная поэзiя, по примененiю къ поэзiи народной. Какъ лучше выразить эту непосредственную нераздельность отъ почвы, эту распространяемость мотивовъ, эти варьяцiи ихъ по местностямъ, напр. переходъ мажорнаго напева серединныхъ губернiй въ минорный степовыхъ, совершенно аналогичные съ разновидностями и распределенiемъ видовъ растенiй; наконецъ этотъ известный фазисъ народной жизни, когда поэтическiя народныя силы творятъ таинственно -- совокупно, не высылая отдельныхъ личностей -- поэтовъ.

Или возьмемъ другой терминъ, надъ которымъ такъ усердно смеялись во время оно многiе, даже не глупые люди, именно допотопныя явленiя въ литературе? Что такое ископаемыя животныя относительно ныне существующихъ, мамонтъ относительно слона? Мамонтъ, разве это не зачаточная форма, высшее развитiе которой слонъ? Берите не звукъ, а смыслъ слова. Разве нетъ подобныхъ отношенiй между развитымъ художникомъ -- заклинателемъ своихъ силъ и его предшественникомъ, где те-же силы не пришли еще въ равновесiе, не окончательно развились, такъ сказать еще въ зачатке; разве относительно вполне развитаго художника, художникъ-предшественникъ, который не могъ сладить съ своими силами не является уродливостью(⁴). Названiе допотопнаго явленiя въ литературе можетъ вамъ показаться страннымъ по отношенiю къ явленiямъ слишкомъ близкимъ; но возьмите для сравненiя два более отдаленныя явленiя, напр. Шекспира и Эсхила, и сравните ихъ. Тогда вы поразитесь меткостiю термина и глубиной скрывающейся подъ нимъ мысли.

Такихъ терминовъ введено Аполлономъ Григорьевымъ много, и каждый изъ нихъ имеетъ строго -- определенный научный смыслъ. Онъ былъ большой мастеръ групировать явленiя и потому редко ошибался въ оценке даннаго. Стоитъ вспомнить, что онъ напр. первый взглянулъ на Пушкина, какъ на поэта народнаго, что онъ не голословно сказалъ это, а вывелъ изъ изученiя произведенiй великаго поэта; что онъ показалъ, почему наша литература после Пушкина имела известный характеръ и какiя частности Пушкинскаго таланта развила она. -- Равно первый Григорьевъ-же показалъ знанiе характера Чацкаго; онъ первый отнесся къ Чацкому не съ полемической стороны, а объективно изучая его. Значенiе Гоголя также сильно разъяснено имъ. Гоголя до него считали писателемъ бытовымъ, въ полномъ смысле слова, и онъ первый ясно указалъ на эту громадную ошибку. А это очень важно.

Говорятъ, что Григорьевъ увлекался и былъ пристрастенъ. Во первыхъ, безусловная безпристрастность есть выдумка и вздоръ ограниченныхъ людей, а во вторыхъ, мало произносить голословно такiя обвиненiя; надо было-бы доказать ихъ, да доказать научно, съ полнымъ знанiемъ мненiя противника. Кто не увлекался? Есть-ли живъ человекъ въ поле? Мы стоимъ только за то, что увлеченiя Григорьева были жизненнее и сочувственнее, чемъ увлеченiя многихъ другихъ.

Такъ Григорьевъ не могъ никогда увлечься, подобно высокоталантливому Добролюбову, и признать Гончаровскаго Штольца за какое-то нравстенное совершенство, а бюрократическое произведенiе г. Гончарова за решенiе, окончательное и безапеляцiонное, вопроса о русскомъ человеке, единственно по случаю встречающагося въ этомъ произведенiи слова: обломовщина.(⁵)

Во время восхваленiй Штольца, Григорьевъ въ небольшой заметке, при разборе Дворянскаго Гнезда, необыкновенно верно характеризировалъ Штольца, какъ продуктъ татарско-немецкой цивилизацiи.

Вспомните, какъ смеялись надъ Григорьевымъ за его новое слово, за то, что онъ признавалъ Островскаго громаднымъ талантомъ, -- а теперь кто-же сомневается въ этомъ? И съ каждымъ днемъ определенiе Островскаго, сделанное Добролюбовымъ, какъ описателя , становится несостоятельнее, а определенiе Григорьевское какъ писателя бытоваго получаетъ все большiй и большiй кругъ поклонниковъ.

Ставить увлеченiя въ упрекъ человеку, значитъ не знать человеческой природы; кто ни разу не увлекался, тотъ ни разу не говорилъ правды.

Работая въ этомъ направленiи, Григорьевъ боялся, чтобы новые результаты работы не приняли формы законченной теорiи. Вотъ почему изъ славянофиловъ съ самымъ большимъ сочувствiемъ онъ относился къ Хомякову. Ясный и многостороннiй умъ Хомякова былъ также противъ замкнутости теорiи; стоитъ прочесть напр. его глубокiя замечанiя на прекрасныя статьи И. В. Киреевскаго, чтобы убедиться въ этомъ.

Само собою разумеется, что противная партiя относилась къ Аполлону Александровичу также, какъ къ славянофиламъ. Мне не случалось встречать ни одного дельнаго возраженiя; всегда грубая насмешка, крайнее непониманiе, а въ последнее время намеки на то, что Григорьевъ страдалъ отъ запоя.

Если литература относилась къ Григорьеву -- не знаю какъ выразиться правильнее и въ то-же время понежнее -- ну словомъ, не хорошо и не умно, за то въ массе читателей у него много было поклонниковъ; Григорьевъ часто не доверялъ, чтобы это была правда, но за то не разъ приходилось ему разуверяться въ этомъ недоверiи; особенно поразилъ его одинъ молодой натуралистъ, оказавшiйся не только большимъ почитателемъ его таланта, но и большимъ знатокомъ его произведенiй.

-- "Вотъ ужъ не ожидалъ", простодушно сказалъ ему Григорьевъ," я могъ еще предложить, что не все меня ругаютъ, что не все-же пропитались новейшей мудростью пяти книжекъ, -- но чтобъ были люди, которые очевидно следятъ за моей деятельностiю, помнятъ мои статьи, -- признаюсь этого я не ожидалъ. Значитъ я еще не совсемъ ненужный человекъ."

Известно, что мысль о томъ, что онъ ненужный человекъ часто преследовала Григорьева и онъ даже не разъ высказывалъ это печатно.

Не могу удержаться, чтобы не разсказать одного случая, чрезвычайно характернаго для объясненiя отношенiй литературы къ деятельности Аполлона Александровича.

-- "Скажите, пожалуйста", спрашивалъ одного изъ друзей покойнаго одинъ изъ нашихъ почтенныхъ литераторовъ (хотя и не изъ стоящихъ во главе нашей литературы, но и не подъ каблуками ея башмаковъ), который, конечно, не упускалъ случая неблагосклонно отозваться въ печати о деятельности Григорьева, -- "скажите, пожалуйста, что это Григорьевъ пишетъ: делаетъ ли онъ разборы сочиненiй, или все это одна философiя?

-- "Что означаетъ это: одна философiя?" спросили его.

Почтенная личность несколько сконфузилась и отвечала: "ну, понимаете, я слово философiя употребилъ, какъ оно часто въ разговоре употребляется."

Т. е. въ смысле глупости?

И сей любопытный литераторъ, конечно, не стыдился и впредь бранить того, чьихъ статей онъ за недосугомъ не читалъ.

Изъ предъидущаго читатель могъ видеть, какъ органически стройно развивалась мысль Григорьева, разумно необходимый ходъ ея. Строгая научная последовательность, вытекавшая изъ жизненности основнаго воззренiя, полное и всестороннее развитiе идеи -- вотъ что характеризовало-бы его письма о "Парадоксахъ Органической Критики", если бы смерть не прервала его деятельности.

Кроме критической, главной стороны литературной деятельности Григорьева, есть еще сторона довольно замечательная, -- это его поэтическая деятельность. Не говорю о его первыхъ повестяхъ, где видно, что человекъ еще не можетъ совладать съ собою, что онъ ищетъ настоящаго пути, -- но стоитъ вспомнить о его поэмахъ. Его поэмы могутъ служить вполне для характеристики его личности; таковы "Venezia la bella" (Современникъ, 1858, ноябрь), "Борьба" (Сынъ Отечества 1857) разсказъ о Сальвини "Великiй Трагикъ" (Русское Слово, 1859, январь) и "Вверхъ по Волге" (Русскiй Мiръ). Вотъ что онъ говоритъ о себе:

Какой-то странникъ вечный я...
Меня оседлость не прельщаетъ,
Меня минута увлекаетъ...
Ну, хоть минута да моя!...

Я знаю самъ, что это дико,
Что это къ ужасамъ ведетъ...
Но переспоришь-ли природу?
Я въ жизни верю лишь въ свободу,
Неведомъ вовсе мне расчотъ...
Я вечно, не спросяся броду,
Какъ омежнóй кидался въ воду.

И действительно, расчотъ былъ не ведомъ ему. Ни разу онъ не пожертвовалъ своими убежденiями, ради расчота. Это можно сказать прямо и смело.

Не зачемъ, я думаю, скрывать того обстоятельства, что Григорьевъ страдалъ запоемъ, хотя нельзя не осудить о преждевременномъ заявленiи объ этомъ его литературными противниками, которые хотели пронять его если не мытьемъ, такъ катаньемъ. Этотъ

Недугъ, котораго причину
Давно-бы отыскать пора

сразилъ преждевременно не одну талантливую личность. Имъ страдали поэты Полежаевъ и Мей, актеръ Мочаловъ, литераторъ Помяловскiй. Независимо отъ нравственныхъ причинъ, -- это просто физическая болезнь, которая приноситъ больнымъ великiя страданiя. Эта болезнь несетъ за собою крайнее разстройство всего организма, безсонницу, нервное раздраженiе, сопровождающееся галюцинацiями. Не отъ радости и не для радости пьютъ такiе люди. Не чревоугодiе тянетъ ихъ къ вину. Есть еще люди, любящiе нравственно дразнить и мучить себя; но кроме самыхъ ярыхъ фанатиковъ, никто нарочно не станетъ подвергать себя страшнейшимъ физическимъ страданiямъ.

Я упомянулъ о болезни Аполлона Григорьева, потому что печатно не только смеялись надъ нею (на известной степени развитiя, люди охотно смеются надъ несчастiями ближнихъ), но намекали даже на его грязную жизнь вообще.

Защищать или разбирать частную, особенно семейную жизнь, какого бы то ни было современника мы считаемъ не позволительнымъ.

"Борьбу", прочтите его "Venezia la bella", о которой онъ позже такъ вспоминалъ:

Да! было время... Я иной
Любилъ любовью; образъ той
Въ моей "Venezia la bella"
Похороненъ; была чиста,

Молитва: Ave Maria stella!

___

Той чистой страсти, чтобъ вкусить
И счастья мукъ, и муки счастья,

Остатокъ бедный бытiя
И все соблазны сладострастья.

Эта, обыкновенно называемая "несчастной" любовь, была безъ сомненiя его самымъ счастливымъ воспоминанiемъ. Въ сонете, написанномъ при окончанiи перевода Ромео и Джульеты, онъ снова воспоминаетъ о ней, говоря:

И все-же ты, далекiй призракъ мой,

Передъ очами духа всталъ немой,
Карающiй и гневно-скорбный ныне,
Когда я трудъ заветный кончилъ свой.
Ты молнiей сверкнулъ въ глухой пустыне

Протекъ внезапно по сердечной тине,
Гармонiей святою вторгся въ слухъ,
Потрясъ въ душе седалище Ваала --
И все, ,
По ржавымъ струнамъ сердца пробежало
И унеслось -- "куда мой падшiй духъ
Не досягнетъ" -- въ обитель идеала.

генеральства. Не смотря на свои такъ называемыя увлеченiя, Григорьевъ былъ чрезвычайно строгъ къ произведенiямъ своихъ друзей; если что ему не нравилось, то онъ говорилъ прямо, не обинуясь и часто довольно резко. Все художники, более или менее близко знавшiе покойнаго, конечно, подтвердятъ мои слова.

автора не читалъ. И не одну русскую литературу зналъ онъ хорошо; неменьше русской зналъ онъ и французскую, и немецкую, и итальянскую, Байрона и Шекспира.

Онъ обладалъ великимъ свойствомъ: уменьемъ выслушивать и вполне понимать мысль собеседника; вотъ отчего съ нимъ было такъ легко и прiятно говорить.

Взглядъ его на природу отличался глубокою религiозностiю, глубокимъ религiознымъ пантеизмомъ если можно такъ выразиться. Въ одномъ месте онъ говоритъ:

Но тотъ, кто слышитъ чуткимъ ухомъ
Природы пульсъ... будь жизнью чистъ

А все-же, взявши въ смысле строгомъ,
-- И онъ частенько пантеистъ
И пантеистъ еще во многомъ.

"Ромео и Джульеты", онъ указывалъ на глубокiй пантеизмъ всехъ великихъ поэтовъ, на это страшное сплетенiе мотивовъ жизни и смерти, которое такъ ярко выступаетъ напр. въ монологе Джульеты передъ темъ, когда она принимаетъ снотворный напитокъ, или въ монологе Ромео, передъ отравленiемъ.

-- "Да, правъ Шеллингъ", заключилъ онъ, "смерть есть только начало новаго фазиса развитiя; начало новой метаморфозы".

Выше я упомянулъ о его поэтической деятельности; онъ ценилъ ее по отношенiю къ искренности мотивовъ, но охотно сознавался, что это, собственно говоря, только матерьялы для художественныхъ созданiй. Но поэтическая струя у него была сильна и она нашла себе прекрасный исходъ въ переводе Байрона и особенно Шекспира. Безъ сомненiя, его переводы Шекспира, необыкновенно оригинальные по прiему, но верные по духу (и даже буквально верные) могутъ быть поставлены наравне съ лучшими переводами А. В. Дружинина, А. Кронеберга и началомъ перевода "Бури" Л. А. Мея.

"Сна въ летнюю ночь", который такъ высоко ставилъ покойный А. В. Дружининъ (а его, кажется, нельзя упрекнуть въ непониманiи Шекспира). Упрекъ этотъ былъ сделанъ господиномъ, собиравшимся издавать Шекспира и даже чуть-ли не переводить (не зная подлинника) и состоялъ въ томъ, что переводъ сделанъ "" (буквальное выраженiе).

Смелость въ передаче образовъ подлиника и составляетъ достоинство хорошаго перевода. Дружининъ, при переводе Лира, боялся этой смелости, желая приблизить Шекспира къ пониманiю публики, но за то Лиръ -- самый неудачный изъ его переводовъ, и онъ самъ отказался отъ этой методы при переводе Корiолана (лучшiй его переводъ), Ричарда III и короля Джона. Равно, этою-же смелостью отличается удачнейшiй переводъ А. Кронеберга: "Много шуму изъ пустяковъ".

При переводе, Григорьевъ старался оригинальною речью передать характеры Шекспировскихъ лицъ. Это особенно ему удалось въ Ромео и Джульете, где Ромео, Джульета, Кормилица, Старый Капулетъ, Меркуцiо, слуги -- все говорятъ свойственнымъ имъ языкомъ и где характеры переданы въ совершенстве. Григорьевъ въ последнее время собирался поприлежнее заняться Шекспиромъ. Окончивъ "Ромео и Джульету" онъ хотелъ приняться за "Мера за Меру".

успели опомниться отъ этого удара....

Считаю нелишнимъ заметить следующее: въ некоторыхъ некрологахъ сказано, что Ап. Ал. былъ въ последнее время редакторомъ "Якоря"; это несправедливо; Ап. Ал. оставилъ это изданiе еще въ январе, хотя его имя подписывалось подъ названнымъ журналомъ.

Вполне уверены, что многiе съ сочувствiемъ отзовутся о покойномъ. Намъ дорого, конечно, только сочувствiе техъ людей, деятельности которыхъ мы сами сочувствуемъ, какъ напр. намъ дороги несколько теплыхъ строкъ о Григорьеве И. С. Аксакова въ последнемъ номере "Дня".

Мы желаемъ только одного, чтобы противники осуждали его не голословно

Заключаю теми-же двумя стихами, которыми началъ, и которые такъ любилъ покойный:

Мертвый въ гробе мирно спи,
Жизнью пользуйся живущiй!(⁶)

1) Авторъ говоритъ здесь какъ-бы отъ лица редакцiи. Действительно, по нашей просьбе написалъ онъ эту оценку деятельности и литературныхъ заслугъ покойнаго и дорогого сотрудника нашего. Какъ ближайшiй изъ друзей покойнаго онъ полнее и удобнее другихъ могъ исполнить эту обязанность.

2) Стоитъ вспомнить метаморфозу растенiй изследованiй; наконецъ самую теорiю Дарвина, соответствующую давно провозглашонному натурфилософами закону постепеннаго развитiя органическихъ формъ.

3) Она должна ихъ устранять чтобъ быть логичною и съ собой согласною -- еслибъ даже того и не хотела, еслибъ сама натура критика лично вооружалась противъ того всею своею жизненностiю. Примеръ, -- Белинскiй въ последнiе годы своей деятельности. Ред.

4) Ибо уродливость есть нечто иное, какъ недоразвитiе формы, или развитiе одной части на счотъ другой; нестройное, хотя и органическое развитiе.

взглядъ несравненно ограниченнее. Эта узкость и ограниченность составляли отчасти даже силу Добролюбова. Кругозоръ его былъ ýже, виделъ и подмечалъ онъ меньше, след. и передавать и разъяснять ему приходилось меньше и все одно и тоже; такимъ образомъ, онъ, само-собою, говорилъ понятнее и яснее Григорьева. Скорее договаривался и сговаривался съ своими читателями чемъ Григорьевъ. На читателей мало знакомыхъ съ деломъ Добролюбовъ действовалъ неотразимо. Не говоримъ уже о его литературномъ таланте, бòльшемъ чемъ у Григорьева, и энтузиазме слова. Чемъ ýже гляделъ Добролюбовъ, темъ, само-собою, и самъ менее могъ видеть и встречать противуречiй своимъ убежденiямъ, след. темъ убежденнее самъ становился и темъ все яснее и тверже становилась речь его, а самъ онъ самоувереннее. Ред.

6) Полная (возможно) бiографiя и оценка деятельности покойнаго будетъ приложена къ изданiю его сочиненiй.