Энциклопедия"Вокруг света"
Григорьев Аполлон Александрович
Аполлон Александрович Григорьев (родился 28 июля, 16-го по старому стилю 1822 в Москве; умер 7 ноября, 25 октября по старому стилю 1864 в Санкт-Петербурге) – поэт, писатель и литературный критик. Страдающий неудачник и депрессивный алкоголик, оказавший важнейшее влияние на Ф. М. Достоевского. Разночинец-консерватор.
Жизнь и творчество
–1838)
Аполлон Григорьев был незаконнорожденным сыном титулярного советника и дочери крепостного кучера. В силу этого над мальчиком висела реальная угроза быть зачисленным в крепостные. Перепуганные родители сразу отдали его в московский Сиротский дом 1 – всех, кто попадал туда, записывали в мещанство. Но Аполлон пробыл там недолго: через полгода, после венчания родителей, он вернулся домой. Однако так и остался мещанином, пока не получил личного дворянства в 1850 году, по выслуге лет. Клеймо простолюдина не давало покоя Григорьеву на протяжении всей юности.
С малых лет главной чертой характера Аполлона была чрезмерная чувствительность и впечатлительность. Он жил не рассудком и не здравым смыслом – все свои суждения Григорьев выносил на основании субъективного принятия или отвержения, никогда не опираясь на логику и объективность. Именно эта тотальная субъективность и является причиной непонимания Григорьева и современниками, и потомками.
В детстве характер мальчика дал себя знать через необъяснимую тягу к чудесному и мистическому. Его окружали и питали суеверия и предания дворовых, он долго был под впечатлением рассказов старого деда, дальнего родственника, живущего в мезонине их дома в Замоскворечье, который только и делал, что читал священные книги и рассказывал с полной верой истории о мертвецах и колдунах. Поэтому же Аполлона рано увлек Гофман. Вот это фантастическое настроение было самым дорогим во всей его жизни. Он всегда стремился снова и снова испытать «это сладко–мирительное, болезненно дразнящее настройство, эту чуткость к фантастическому, эту близость иного странного мира» 2.
–то лишенности и покинутости в той или иной степени не покидало Григорьева всю жизнь. Родителям Григорьева было чуждо такое мироощущение. Отчужденность и замкнутость сына в семье постоянно росла. Безразличие отца Александра Ивановича (1787-1863), его ленивые наставления и беспричинные взрывы бешенства; мелочная, придирчивая, неотступная опека матери Татьяны Андреевны (1800-1854) – вот атмосфера григорьевского дома. Пребывание мальчика рядом с родителями сопровождалось постоянными ощипываниями и одергиваниями, упреками за сделанные и несделанные шалости. Уж если родители дали ему что-то – так это комплекс неполноценности.
Утратив чувство родительского тепла, он стремился к покровительственной поддержке других взрослых. Эту роль выполнили дворовые. При любом удобном случае мальчик убегал в сарай или на кухню, где мог сидеть бесконечно, слушая истории, наблюдая за работой и чувствуя, что здесь он может быть самим собой. Мир раскололся: дома – тяжелый порядок; здесь – веселье, задушевность, беспечность и свобода. Среди дворни он пережил те светлые минуты детства, которые знакомы каждому и воспоминание о которых – наше потаенное сокровище. Мальчик видел все грани жизни дворовых, «всего блуда, пьянства и безобразия» 3. Здесь это было в порядке вещей. Нельзя, конечно, сказать, что для него уже с этих лет свобода предполагала безобразие, задушевность – пьянство, а веселье – сквернословие. Нет. Но эта жизнь всегда будет в его подсознании оправдана детской незамутненной радостью, ведь все, что радовало в детстве, всегда свято.
Университет (1838–1844)
Накануне поступления на юридический факультет Московского Университета (так решили родители) наука представлялась Григорьеву особым миром избранных и посвященных, попасть в ряды которых он страстно желал. Но за этим стремлением стояло нечто большее. С одной стороны, учеба была для Аполлона единственным способом выделиться, избавиться от комплекса неполноценности перед сверстниками. Одни превосходили его талантом, как А. А. Фет или Я. П. Полонский, от чего он приходил в отчаяние. Другие – происхождением. Они обладали «дворянской честью» перед ним, представителем податного сословия, не студентом, а простым слушателем, не имеющим права на офицерский чин. Григорьев ощущал себя смущенным перед ними и в тайных мыслях проклинал судьбу, сыгравшую с ним злую шутку.
к своему пансионскому образованию. Быть успешным в науке значило для Григорьева быть на пути к счастью.
Вся его жизнь превратилась в одну учебу, если не считать минут, когда он позволял себе заниматься поэзией. Он дебютировал в 1843 году в июльском номере «Москвитянина» (стихотворение «Доброй ночи!»). Оно было обращено к Антонине Федоровне Корш, безответной любви Аполлона. В нем, как и в большинстве стихотворений за период с 1843 по 1845 годы, Григорьев обращался к романтическим образам роковой страсти при несовместимости характеров двух влюбленных («Ты рождена меня терзать», «Комета», «Над тобою мне тайная сила дана», 1843; «Две судьбы», «Прости», 1844; «Нет, не тебе идти со мной», «Молитва», «Когда в душе твоей, сомнением больной», 1845).
Все остальное время он работал не поднимая головы, заучивая конспекты наизусть. Он плакал над учебниками, посвященными наукам, к которым не имел расположения. Он заставил себя стать поклонником популярной в научном мире, но чуждой для своей натуры философии Гегеля, презирающего чувство и превозносящего логический разум. Он постоянно дрожал от мысли об отчислении, но зато он был круглым отличником. Его сочинения хвалил сам попечитель Университета граф С. Г. Строганов, Т. Н. Грановский обратил на него внимание, а Н. И. Крылов, профессор римского права, даже приглашал обедать. В результате в 1842 году Аполлон Григорьев окончил курс лучшим. Но было поздно. Он так упорно насиловал себя учебой, так жестоко и успешно травил свою душу чуждой ей философией, что психика просто не выдержала. У него началась тяжелая депрессия, отравившая Григорьеву всю его короткую жизнь. Занятия наукой, помимо его воли, утратили смысл, Аполлон стоял на пороге самоубийства. С декабря 1842 по август 1843 года Аполлон работал университетским библиотекарем. Его мысли были далеко – он раздавал книги, не регистрируя выдачу. Но ему повезло, хватились слишком поздно. То же самое повторилось и с местом секретаря Совета университета. Поступив к своим обязанностям в августе 1843, Григорьев ни разу не вел протоколов заседаний. И это ему тоже сошло с рук - спасли симпатии профессоров. В феврале 1844 Аполлон бросил все и тайно уехал в Петербург искать забвения от душевных страданий.
Петербург (1844–1847)
Здесь Григорьев работал сначала в Управе благочиния (июнь-декабрь 1844), а потом в департаменте Сената (декабрь 1844-июль 1845) – и отовсюду ушел: всякий строгий распорядок он переносил очень болезненно. Ему было лучше или в постели, или в кабаке. Григорьев искал утешения то в масонстве, то в фурьеризме; он думал заняться литературной деятельностью, войти в западнический круг «Отечественных записок» и даже пытался сдать экзамен на магистра права. Но вся эта деятельность не могла заглушить ощущения бессмысленности происходящего. Григорьев был подавлен и смущен, его самолюбие было жестоко уязвлено.
«Репертуар и Пантеон». Это был добрый и сострадательный человек. В августе 1845 года он поселил Григорьева у себя, буквально вытащив молодого человека из пьяного угара дешевых трактиров. С тех пор и до конца 1846 года Григорьев печатался в театральном журнале. Помимо невыразительных статей о театральной жизни («Об элементах драмы в одном провинциальном театре», 1845, «Роберт-Дьявол», «Гамлет в одном провинциальном театре», 1846), Аполлон опубликовал в «Репертуаре и Пантеоне» несколько рассказов, выдержанных в традициях Байрона – скорбь и одиночество одаренной личности («Человек будущего», «Мое знакомство с Виталиным», «Один из многих», «Офелия»). В 1846 году он выпустил единственный прижизненный сборник стихов. Вошедшие в него произведения полностью отражали тот хаос, в котором находилась душа поэта. Здесь была и масонская лирика («Гимны»), и социальная сатира («Город»), и революционные настроения («Когда колокола торжественно звучат», «Нет, не рожден я биться лбом»).
Межевич оказался хорошим психотерапевтом. За долгими беседами вечерами ему удалось убедить молодого человека в том, что тот должен отказаться от прежних идеалов и амбиций, поскольку они абсолютно не отвечают его природе. Ему надо отдаться на волю Божью и ждать, куда вынесет река жизни. В 1847 году Григорьев вернулся в Москву, чтобы тихо и скромно прожить свою жизнь. Он устроился учителем законоведения в Александрийском сиротском институте и женился на Лидии Федоровне Корш – родной сестре его юношеской любви.
«Молодая редакция» «Москвитянина» (1850–1857)
Все шло размеренно и скучно, пока волей случая Аполлон не познакомился с молодым А. Н. Островским и его компанией. Это была молодежь кабаков, веселая, бесшабашная, добродушная и задушевная. Это был тот мир, те отношения и тот дух, который прочно ассоциировался с лучшими воспоминаниями детства, с тем временем, что Аполлон провел среди дворовых. Участниками кружка были Б. А. Алмазов, Е. Н. Эдельсон и Т. И. Филиппов. Они почти все принадлежали к мелкому дворянству, которое выслужили их отцы и деды. Их воспитание не приучило их к светской развязности: в «приличном обществе» они были застенчивы и неловки, не зная куда девать свои неуклюжие ноги и куда опереть руки, им было неловко в худо сидящих заношенных сюртуках. Но в кругу близких их природная дефензивность получала полное право на существование. Здесь они становились разговорчивы, остроумны и интересны. «Особая умилительная простота, – вспоминали о кружке А. Н. Островского, – во взаимных отношениях господствовала здесь в полной силе». Вот здесь Григорьев обрел себя и называл, позднее, в письмах эту жизнь жизнью «по душе».
Свой идеал Аполлон Григорьев находил в городских низах. Там, по его мнению, была не только искренность и сострадание, «простирающее любовь на все – даже на тварей», но и смышленость.
«Тут были, - как писал современник, - и провинциальные актеры, и купцы, и мелкие чиновники с распухшими физиономиями – и весь этот мелкий сброд, купно с литераторами, предавался колоссальному, чудовищному пьянству… Пьянство соединяло всех, пьянством щеголяли и гордились» 4. Но сами друзья Островского рассматривали свой образ жизни как сознательное противостояние формальности и холодности отношений аристократического общества. Они прекрасно понимали, что se n’est pas comme il faut5 – и в этом был весь их пафос, их гражданская позиция. Их амплуа - интеллектуальное хулиганство, то есть все, «что называется молодость, любовь, безумие и безобразие». Монологи из Шекспира, Гете и Шиллера перемежались то нецензурными частушками, то чтением пьес Островского, потом начинались споры до драки о Пушкине и Гоголе (кто же все-таки первое светило русской литературы?). «Помнишь, - писал Григорьев Эдельсону 23 ноября 1857 года, в день именин Островского, - две годовщины этого дня: одна - когда читалась «Бедность не порок» и ты блевал наверху, и когда читалась «Не так живи, как хочется» и ты блевал внизу в кабинете» 6. Когда дома не сиделось, они прямой дорогой отправлялись в кабак, где «мертвецки пьяные, но чистые сердцем, целовались и пили с фабричными» 7.
Так, сами собой они оказались в лагере славянофилов, упрекающих Запад за бездуховность и превозносящих русский национальный характер. Но это было не дворянское славянофильство А. С. Хомякова, И. В. Киреевского и К. С. Аксакова, а разночинное. Старшие славянофилы противопоставили светской культуре крестьянина, проникнутого православием. Григорьев же считал крестьян существами забитыми и ограниченными, а официальное православие - догматическим и излишне строгим.
«Москвитянин». В 1851 году они образовали в журнале т. н. «молодую редакцию» под эгидой самого Григорьева, занимавшуюся литературой, в то время как старая редакция, возглавляемая М. П. Погодиным, занималась наукой и политикой. С первых же номеров Григорьев начинает кампанию против байронического идеала8 светского поведения. В его представлении люди «хорошего тона» слишком самодовольны, расчетливы и рациональны: личная выгода и унижение ближнего – обычная форма их общения; они холодны и высокомерны. Их отношения – ложь перед обществом и перед собой. Лжи Григорьев противопоставляет непосредственность как следование голосу своего сердца (оно ведь не умеет лгать), а самодовольству – демократизм, то есть абсолютную терпимость к людям.
За пять лет работы в «Москвитянине» с 1851 по 1856 гг. Григорьев написал более 80 статей (среди них «Русская литература в 1851 году», «Современные лирики, романисты и драматурги», 1852; «Русская изящная литература в 1852 году», 1853; «Проспер Мериме», «Искусство и правда», 1854; «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене», «Замечания об отношении современной критики к искусству», 1855; «О правде и искренности в искусстве», 1856 и др.). Но идеи «молодой редакции» в обществе остались практически незамеченными. Григорьев в силу своего антирационального характера писал спонтанно и никогда не структурировал текст. В итоге статьи получались неясными и запутанными. К тому же М. П. Погодин был крайне скуп на гонорары. Из-за денег молодая редакция в 1856 году распалась, журнал перестал существовать. Это было тяжелой травмой для Григорьева. Не найдя своей душе покоя, он в июле 1857 года уехал во Флоренцию, устроившись учителем графа И. Ю. Трубецкого.
Последние годы (1857–1864)
Григорьев влюбился в образ «Мадонны» кисти Мурильо и с тех пор носил в себе сокровенное убеждение: в мире есть только одна правда – это Красота. Она и Бог, и Любовь, и Идеал (стихи Григорьева о «Мадонне»: «Глубокий мрак, но из него возник», «О, помолись хотя единый раз», «О, сколько раз в каком-то сладком страхе» - все опубликованы в 1860 году в «Русском мире»).
«Я истерически хохотал, - писал Григорьев, - над пошлостью Берлина и немцев вообще, над их аффектированной наивностью и наивной аффектацией, честной глупостью и глупой честностью; плакал на Пражском мосту в виду Пражского кремля, плевал на Вену и австрийцев, понося их разными позорными ругательствами и на всяком шаге из какого-то глупого удальства подвергая себя опасностям быть слышимым их шпионами; одурел (буквально одурел) в Венеции, два дня в которой до сих пор кажутся мне каким–то волшебным фантастическим сном».
Впервые в жизни этот человек получил возможность посмотреть на европейское искусство вживую, а не на черно-белых литографиях в альбомах и журналах. Григорьев был потрясен. Он разве что не жил во флорентийских галереях – Уффици и Питти.
Однако через год у Григорьева случился новый приступ депрессии. Он мучился тоской и одиночеством. «Расстройство нервов, – рассказывал он о зимнем карнавале во Флоренции (1858), – дошло у меня до того, что я готов был плакать. Когда на площади Санта Кроче показались два–три экипажа с масками да пробежала с неистовым криком толпа мальчишек за каким-то арлекином, когда потом целые улицы покрылись масками и экипажами до самого Собора – мне все это показалось каким–то мизерным и вовсе не поэтическим. У меня рисовалась наша Масленица – наш добрый, умный и широкий народ с загулами, запоями, колоссальным распутством… Во всем этом ужасном безобразии даровитого и могучего, свежего племени – гораздо больше живого и увлекающего, чем в последних судорогах отжившей жизни (Запада). Мне представлялись летние монастырские праздники моей великой, поэтической и вместе простодушной Москвы, ее крестные ходы и все, чему я отдавался всегда со всем увлечением моего мужицкого сердца. Я углубился в те улицы, где никого не было, и долго ходил со своими сокровищами, со своими воспоминаниями. Когда я воротился в свою одинокую, холодную, мраморную комнату, когда я почувствовал свое ужасное одиночество – я рыдал целый час, как женщина, до истерики». Аполлон начал пить. Как-то в Париже он уж совсем неприлично напился на званом обеде, чего княгиня простить не смогла. Григорьев взял расчет и ушел в запой. Встретивший его в Париже Полонский рассказывал, будто Григорьев говорил ему, что хочет напиться «до адской девы»9. В начале октября Аполлон без денег и без теплой одежды приехал в Берлин. Продав последнее – ящик с книгами и гравюрами, собранными в Италии, он еще некоторое время мыкается в столице Пруссии. «Каинскую тоску одиночества, – вспоминал он, – я испытывал. Чтобы заглушить её, я жег коньяк и пил до утра, пил один и не мог напиться!»10 И только в конце октября 1858 года, благодаря помощи графа Г. А. Кушелева-Безбородко, издателя журнала «Русское слово», неудавшийся воспитатель смог вернуться на родину.
«Русском слове», пытаясь передать публике сокровенные мысли и образы, обретенные им во время пребывания за границей. Всего было написано 22 статьи (главные из них: «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина», «Тургенев и его деятельность, по поводу романа «Дворянское гнездо», «Несколько слов о законах и терминах органической критики»). Речь, конечно, во всех из них шла о Красоте – таинственной силе, способной перевернуть мир. Но в то время, когда готовилась отмена крепостного права, обществу не было никакого дела до рассуждений об эстетике. Статьи Григорьева сильно правили редактора, и он ушел из журнала. В 1860 он писал в разных изданиях и даже редактировал никому не нужный «Драматический сборник».
С января 1861 года Григорьев начал работать в журнале Достоевских «Время»11. Участники издания называли себя почвенниками – представителями разночинного консерватизма. Они критиковали рационалистическую философию, выступали против западнического либерализма и левого разночинного радикализма, ратовали за самобытный исторический путь России, считали, что начинать общественные преобразования можно только тогда, когда дворянство, воспитанное по западным меркам, сможет понять и принять картину мира простого народа. Они полностью отвергали всякие насильственные методы обеспечения прогресса и бились за христианские идеалы. Здесь Григорьев нашел людей, которые не отмахнулись от него, а приняли и дали писать так, как писалось (основные статьи: «Западничество в русской литературе», «Явления современной литературы, пропущенные критикой», «Белинский и отрицательный взгляд в литературе»). И Аполлон, пусть ненадолго, стал генератором идей и душой журнала. Именно он заронил в душу Федора Михайловича две идеи – о том, что «Красота спасет мир», и о том, что ни западники, ни славянофилы не смогли понять сущность русского народа. Он не туп, но и не свят, его не надо вести силой по дороге западного прогресса, но и не надо умиляться его патриархальным пережиткам. Русский народ двуедин («всепримиряющ» у Достоевского) – он может принять западную культуру без отречения от собственной – это было твердым убеждением Аполлона, убеждением, подтвержденным личным опытом. И был еще человек, подтверждающий в глазах Григорьева правильность этой мысли, – это Пушкин. В нем было все лучшее от Запада и все лучшее из России. Именно поэтому «Пушкин – наше все». И об этом скажет Достоевский в своей знаменитой «Пушкинской речи» в 1880 году.
Однако депрессия давала себя знать все сильнее и сильнее. Домашние дела шли хуже некуда. Жизнь с женой была вечным скандалом. Она сильно пила и вела легкий образ жизни, так что Григорьев подозревал, что не является отцом своих двух сыновей. Да и сам он был вовсе не семьянин. В 1859 году он влюбился в проститутку Марию Дубровскую. Та ответила взаимностью. Полный надежды вырвать ее из порочной жизни Григорьев сделал ее гражданской женой. Теперь все деньги уходили на алименты, и журнального оклада не хватало. Они часто сидели без чая и сахара, не было галош, чтобы в слякоть выйти на улицу. Зимой 1859 от отсутствия лекарств умер их ребенок. Работа во «Времени» тоже не приносила достаточно денег. Поэтому Григорьев весной 1861 года решает, взяв с собой Дубровскую, ехать в Оренбург учителем словесности – на обустройство там давали сразу годовой оклад, так что он мог выплатить долги. В мае 1862 года Григорьев вернулся домой без денег и без жены – она ушла от него.
Он начал снова сотрудничать в журналах Достоевских и театральном журнале «Якорь», но знавшие его отмечали, что Григорьев стал каким-то потерянным и равнодушным, это был надломленный человек, всегда находящийся под воздействием алкоголя; уже было пропито все имущество, его дважды выкупали из долговой тюрьмы. Он начал писать интереснейшие воспоминания, но успел рассказать только о детстве. 7 ноября 1864 года Аполлон Александрович Григорьев умер от апоплексического удара.
1. Воспитательный дом, где позднее Григорьев будет преподавать. Ныне там помещается Военная академия РВСН им. Петра Великого
2. Григорьев А. А. Мои литературные и нравственные скитальчества // Григорьев А. А. Полное собрание сочинений и писем. М.,1918. Т. 1. стр. 13.
3. Там же, стр. 29
4. Феоктистов Е. М. Глава из воспоминаний // Атеней. 1923. Кн. 3. С. 88.
6. Григорьев А. А. Письма. М., 1999. С. 186.
мужской гимназии. Здесь он проработал до 1857 года. Представляете его в роли педагога?
8. Сам Байрон всем своим поведением не соответствовал «байроническому светскому идеалу». Имеются в виду байроновские герои – Чайльд-Гарольд и его круг.
«Москвитятнин» // Литературное наследство. Т. 86. 1973. С. 568.
"Время".