Сонъ въ летнюю ночь.
Комедiя Шекспира.
Переводъ Аполонна Григорьева.
ПОСВЯЩАЕТСЯ
ТИТАНІИ.
(1846 годъ.)
I.
Титанiя! пусть вечно надъ тобой
Подруги-сильфы светлые кружатся,
Храня тебя средь суеты дневной,
Когда легко съ толпой душе смешаться,
Баюкая въ безмолвный часъ ночной,
Какъ тихимъ сномъ, глаза твои смежатся.
-- Зачемъ не я твой духъ сторожевой?
Есть грезы... Имъ опасно отдаваться,
Ихъ чары сильны обаяньемъ зла,
Тревожными стремленьями куда-то:
Не улетай за ними, сильфъ крылатой,
Сiяй звездой, спокойна и светла,
Мучительно, но издали любима!
II.
Титанiя! не даромъ страшно мне:
Ты какъ дитя капризно-прихотлива,
Ты слишкомъ затаенно-молчалива
И, чистый духъ,-- ты женщина вполне.
Передъ тобой покорно, терпеливо
Душа чужая въ медленномъ огне
Сгарала годы, мучась въ тишине...
А ты порой,-- безпечно-шаловливо
Шутила этой страстiю немой,
Измученнаго сердца лучшимъ кладомъ,
Блаженныхъ грезъ последнею зарей;
Порою же, глубокимъ, грустнымъ взглядомъ,
Душевнымъ словомъ ты играть могла...
Титанiя! Ужели ты лгала?
III.
Титанiя! я помню старый садъ
И помню ночь iюньскую. Равниной
Небесною, какъ будто за урядъ
Плыла луна двурогой половиной.
Всему: луне и песне соловьиной!
Вдругъ господинъ... припомни только: врядъ
Найдется столько головы ослиной
Достойный... Но Титанiя была
Титанiей; простая ль шалость детства,
Иль прихоть безобразная пришла
На мысли ей,-- оселъ ея кокетства
Не миновалъ. А возвратясь домой,
Какъ женщина, въ ту ночь рыдалъ другой.
IV.
Титанiя! изъ-за туманной дали
Ты все какъ лучь блестишь въ мечтахъ моихъ,
Обвеяна гармоней печали,
Волшебнымъ ароматомъ дней иныхъ.
Ему съ тобою встретиться едва-ли;
Покоренъ безнадежно, скорбно-тихъ,
Веленiй не нарушитъ онъ твоихъ,
О, чистый духъ съ душей изъ крепкой стали!
Онъ понялъ все, онъ въ жизнь унесъ съ собой
Сокровище, заветную святыню:
Слезу тайкомъ... Засохшую пустыню
Его души, какъ Божiя роса,
Увлажила навекъ одна слеза
V.
Да, сильны были чары обаянья
И надъ твоей, Титанiя, душой,--
Сильней судьбы, сильней тебя самой!
Какъ часто, противъ воли и желанья,
Ты подчинялась власти роковой!
Когда не въ силахъ вынести изгнанья
Явился онъ, последняго свиданья
Испить всю горечь,-- грустный и больной,
Съ проклятiемъ мечтаньямъ и надежде,
Въ тотъ мирный уголокъ, который прежде
Онъ населялъ, какъ новый Оберонъ,
То мрачными, то светлыми духами,
Любимыми души своей мечтами...
Все, все въ тебе прочелъ и понялъ онъ.
VI.
Титанiя! не разъ бежать желала
Ты съ ужасомъ отъ странныхъ техъ гостей,
Въ дотоле тихiй миръ души твоей:
Отъ новыхъ чувствъ, мечтанiй, думъ, идей!
Чтобъ на землю изъ царства идеала
Спуститься, часто игры детскихъ дней
Ты съ сильфами другими затевала.
А онъ тогда, безмолвенъ и угрюмъ,
Сиделъ въ углу и думалъ: для чего же
Безсмысленный, несносный этотъ шумъ
Она затеяла?... безсмысленъ тоже
И для нея онъ: ликъ ея младой
Все такъ же тайной потемненъ тоской.
VII.
Титанiя! прости навеки. верю,
Упорно верить я хочу, что ты --
Слiянье прихоти и чистоты,
И знаю: невозвратную потерю
Несетъ онъ въ сердце; унеслись мечты,
Последнiя мечты -- и рая двери
Навекъ скитальцу-духу заперты.
Его скорбей я даже не измерю
Молился онъ, чтобъ светлый образъ твой
Сiялъ звездой ничемъ не помраченной,
Чтобъ помыслъ и о немъ въ тиши безсонной
Святыни сердца возмутить не могъ,
Которое другому отдалъ Богъ.
1846 года,
ноябрь.
ПИСЬМО
къ А. В. Дружинину, по поводу комедiи Шекспира "Сонъ въ летнюю ночь" и ея перевода.
(1856 годъ).
Долго бы пришлось пролежать въ ящике моего стола этому давно начатому переводу -- можетъ-быть, никогда даже не явитьея бы ему на светъ, если бы не вашъ переводъ Лира. Поразительное сходство въ прiемахъ работы, одинаковость взгляда на способъ усвоенiя Шекспира русской литературе, одинаковость стремленiя передавать запахъ и цветъ, а не букву подлинника -- все это вместе взятое, пробудило во мне несколько остывшую любовь къ труду молодости и, главное, дало веру въ этотъ трудъ. Когда два человека, различнымъ образомъ воспитавшiеся, различными путями шедшiе, но оба равно серьозно смотрящiе на дело, сходятся въ пониманiи дела, это почти несомненный. признакъ того, что пониманiе ихъ есть настоящее. Вы помните, какое впечатленiе произвелъ вашъ переводъ на всехъ, собравшихся у меня слушателей; помните, къ какой живой беседе о важныхъ вопросахъ искусства подалъ онъ поводъ; помните также, что никто не угощалъ васъ приторными или обыденными похвалами: это была наша, московская дань уваженiя къ прекрасному поэтическому труду: кто-то (кажется А. С. X.) заметилъ только, что лучшая похвала вашему делу заключается въ томъ, что мы говоримъ о Шекспире и его Лире, а не о переводе и переводчике.
Вамъ принадлежитъ пальма первенства въ деле, которое вы и я понимаемъ одинаково: вамъ бы я и посвятилъ даже мой трудъ, еслибъ онъ давно уже не былъ посвященъ тому воздушному призраку, который играетъ главную роль въ Шекспировомъ созданiи. Судить о томъ, въ какой степени осуществлены поэтическiя задачи, съ которыми приступалъ я къ переводу, въ какой мере провелъ я последовательно прiемы въ работе -- конечно дело не мое: одно могу сказать, что влюбленный въ Шекспировское созданiе, я началъ переводъ, влюбленный въ него продолжалъ и влюбленный же окончилъ.
Да и въ-самомъ-деле, чемъ более вглядываешься въ эту, повидимому причудливую, капризную, узорчатую игру могущественнейшей и вместе съ темъ до прозрачности ясной поэтической фантазiи, чемъ более проникаешь въ этотъ разнообразнейшiй мiръ, полный и светлыхъ воздушныхъ виденiй, и сказочныхъ фигуръ, носящихъ на себе яркiе отпечатки близкой поэту действительности и комическихъ представленiй, обозначенныхъ однако легко и тонко, соответственно всей прозрачности созданiя, -- чемъ более сливаешься съ этой грезой, въ которой отзывы юмора и даже иронiи, вынесенныхъ изъ действительной жизни, неуловимо смягчаются или просветляются светлыми, стеклянными, изъ воздушныхъ сферъ несущимися звуками, въ которой постоянно сквозь первый планъ картины, начертанный густыми красками действительности, грубой и смешной, фальшиво-героической или наивно-чувственной, просвечиваютъ иные, воздушные планы,-- иныя, светлыя и легкiя созерцанiя; чемъ более, наконецъ, следишь за существеннейшею основой произведенiя, за великой, мiродержавной и вместе до безконечности нежной душей поэта, темъ все сильнее и сильнее влюбляешься въ эту летнюю грезу, темъ все душевнее переживаешь процессъ чувства, породившаго этотъ мiръ неосязаемыхъ и вместе со всемъ новыхъ сновиденiй, на сколько намъ, натурамъ ограниченнымъ, дано переживать ощущенiя Олимпiйцевъ.
Для того, чтобы пояснить то чувство, съ точки котораго дается мне пониманiе Шекспировскаго сна (вы знаете, что я верю только въ то пониманiе, котораго точка отправленiя есть чувство), я постараюсь развить преимущественно идею художественной и психологической прозрачности комедiи, начавши съ первыхъ, самыхъ осязательныхъ ея плановъ, и восходя все далее и далее къ тому, что сквозитъ изъ-за нихъ.
На самомъ первомъ планъ стоитъ исторiя или басня пьесы. Пересказывать ее незачемъ: я пишу къ вамъ, а другихъ читателей прошу прочесть мой очеркъ по прочтенiи самой пьесы, хоть для порядка онъ и поставленъ мной передъ пьесой. И такъ на первомъ плане -- исторiя, или какъ въ старину называли, басня пьесы. Басня эта дика до возмутительности, достойна пьянаго дикаря (известный эпитетъ, данный Шекспиру Вольтеромъ) и невежды необразованнаго: басня эта -- тройная, нетъ, виноватъ! четверная -- исторiя Тезея и Ипполиты, исторiя любовниковъ, исторiя духовъ и исторiя мастеровыхъ: связана она только внешнимъ единствомъ, Тезеевой свадьбой. Четверная, а не тройная она потому, что хотя свадьба Тезея и есть центръ пьесы, но на исторiю Тезея и Ипполиты употреблены поэтомъ яркiя краски и притомъ совсемъ особенныя, чемъ на другiя перспективы драмы. Вообще же -- исторiя чрезвычайно длинная, нелепая, въ которой перемешаны и местности, и эпохи, и строй чувствъ, ибо строй чувства любви явнымъ образомъ не античный, не греческiй. Но, ведь эта нелепая исторiя дается намъ человекомъ, котораго духъ посвященъ былъ въ таинства всякаго мiросозерцанiя, и новаго, и римскаго, и греческаго, но ведь этотъ необузданно-фигурный языкъ встречается у него въ самыхъ трагическихъ местахъ его драмъ, но ведь этотъ фантастическiй мiръ отзывается у него везде -- трагически въ Гамлете и Макбета, иронически въ разсказъ Меркуцiо о царице Мабъ, совершенно комически въ сопоставленiи съ нимъ неоцененной фигуры Фольстаффа въ "Виндзорскихъ барыняхъ". Что же это такое? Приглядимтесь: какъ только всмотрелись въ первую постановку драмы, вы заметили, что она сквозная. Эти Тезей и Ипполита не настоящiе Тезей и Ипполита, и придворные ихъ не греческiе вельможи: эта любовь Лизандра и Эрмiи -- не настоящая любовь, эти мастеровые -- не настоящiй афинскiй демосъ. Только духи -- настоящiе духи севернаго германскаго мiра, золотые маленькiе эльфы, воздушные и вместе смертные, добрые и подчасъ злые, ночные духи, матово-блестящiе какъ лунное сiянiе и лучи звездъ. Кто же такiе эти лица -- спрашиваете вы себя, освоившись съ ихъ первоначальною постановкою, и оставивши пока въ стороне техъ изъ нихъ, о настоящемъ значенiи которыхъ нечего спрашивать, т. е. оставивши и духовъ, и совершенно искреннюю, страстно любящую Елену, которая съ перваго же раза рисуется вамъ вся: страстная, изъ себя ражая, (я люблю, какъ вы знаете, употребленiе словъ собственныхъ, того, что называется le mot propre) любящая безъ границъ до ослепленiя, до забвенiя всякихъ честныхъ отношенiй ко всему мiру, кроме обожаемаго предмета,-- оставивши даже и здороваго молодца Димитрiя, котораго любовь есть простое чувственное пожеланiе, совершенно случайно обратившееся къ Эрмiи, именно потому, что пресытилось излишнею отзывчивостью Елены. Эти лица -- ясны и для нихъ приворотная трава Пука вовсе не нужна.
Что касается до Тезея, то вся фигура его есть совершенно средневековая фигура: это просто англiйскiй феодальный баронъ, воитель и собачникъ: говоритъ ли онъ о подвигахъ своихъ или своего compagnon d'armes Геркулеса, или о статяхъ и шерсти своихъ собакъ и о звонкомъ ихъ лае, онъ приходитъ въ лирическiй восторгъ и у него глаза загораются: въ остальномъ разговоръ онъ соблюдаетъ чинность и величавость. Къ подвластнымъ себе, онъ добръ и снисходителенъ, въ делахъ ихъ и интересахъ, принимаетъ живое участiе; къ народу милостивъ и любовенъ, даже больше,-- самъ народенъ, какъ англiйскiй феодалъ: комедiя мастеровыхъ, за которую такъ боится Филостратъ и передъ которой маленькую мину делаетъ иностранка Ипполита, доставляетъ ему истинное удовольствiе: онъ отъ души хохочетъ и отъ души, стало быть вовсе неоскорбительно, не съ высоты величiя, остритъ надъ львомъ, Луною и Пирамомъ. Вообще, вглядываясь въ его спокойную, чинную но вместе благодушную фигуру, припоминаешь глубокое слово Эмерсена, что въ каждомъ англiйскомъ лорде есть матерiалъ для англiйскаго поденщика и на оборотъ. Въ отношенiяхъ Тезея къ подвластнымъ, насъ не оскорбляетъ и то, что онъ любитъ почетъ, доволенъ, когда бургомистры, встречая его, немеютъ: ведь онъ любитъ почетъ и уваженiе не въ томъ смысле, въ какомъ любитъ ихъ нашъ прiятель Иванъ Александровичъ Хлестаковъ.
Величаво-прелестная и девственная,какъ Дiана, амазонка, Ипполита, тоже средневековая дама, но чисто германскаго, а не германо-англiйскаго происхожденiя. Очаровательнейшая черта ея поэтическаго образа, черта тонкая, какъ тонко у Шекспира вообще пониманiе женственности, есть нервная впечатлительность и нежность, таящаяся подъ суровой, недоступной, целомудренно-гордой внешностью. Есть для меня нечто умилительно-трогательное въ томъ, что амазонка, делившая труды и забавы съ рыцарями Кадмомъ и Геркулесомъ, не можетъ удержаться отъ слезъ симпатiи и сожаленiя при козлогласованiяхъ Пирама, потерявшаго свою возлюбленную Тизбу: въ такихъ натурахъ почти всегда таится родникъ удивительной впечатлительности, подкладывающей свое внутреннее богатство подъ какой угодно фактъ. По всемъ вероятiямъ, свою собственную черту вложилъ Шекспиръ въ прекрасный женскiй образъ по поводу представленiя комедiи: но психологическая верность общей черты есть здесь безусловная.
И такъ, вотъ, что такое образы Тезея и Ипполиты: согласитесь, что по своей красоте, величавости и благородству, они стоютъ того, чтобы земскiе и домашнiе духи слетались на ихъ свадьбу, благословили, освятили и домашнiй ихъ миръ, и тотъ земскiй мiръ, который долго-долго будетъ процветать подъ ихъ сенью.
Но для чего же названы они, положимъ хоть и не лордомъ Соутгемптономъ и его избранницей, ибо это названiе было бы также неправда: сколь ни любилъ и не идеализировалъ поэтъ своего блестящаго друга, но какъ истинный художникъ, возводилъ всегда частное въ общее въ своемъ творчестве;-- но англiйскимъ именемъ? А это вотъ отчего: фантастическiй мiръ, къ которому и самъ поэтъ, и его эпоха начали находиться уже въ некоторомъ нерешительномъ, колеблющемся отношенiи, полуверы, полуневерiя -- совершенно не мирился съ окружающею действительностью, не мирился даже съ ближайшимъ, чисто уже англiйскимъ ея прошедшимъ, какъ не мирились ни съ действительностью, ни съ англо-саксонскимъ прошедшимъ колоссальные размеры страсти драмы о короле Лире и его дочеряхъ, перенесенныя на почву кельтическаго мiра; язычески-германскiй, этотъ фантастическiй мiръ не мирился и съ рыцарскимъ католицизмомъ. Съ другой стороны нельзя было перенести его и на почву такого отдаленнаго обще-германскаго языческаго прошедшаго, котораго никто не помнилъ, на почву мiра нибелунговъ. Шекспиръ -- какъ драма вообще, какъ драма греческая, всегда стоитъ на точке зренiя и чувстве толпы, народа, только на самой вершине этой точки: ни какихъ искусственныхъ сочувствiй онъ не возбуждаетъ и возбудить по натуръ своего правдиваго генiя не можетъ: онъ беретъ мiръ совершенно сказочный и при томъ мiръ сказокъ, находившихся въ общемъ обращенiи у народа въ его эпоху, сказокъ про греческихъ героевъ, одетыхъ въ костюмы странствующихъ рыцарей и совершающихъ подвиги, свойственные симъ последнимъ; для народа это понятно, съ фантастическимъ мiромъ никакъ не въ разладе -- и являются герцогъ Тезей и герцогиня Ипполита, знакомые вамъ сказочные образы, наши -- Бовы королевичи и королевны Дружненны, Францыли Венецiаны и т. д. (а никакъ не Ильи Муромцы, не Чурилы Пленковичи, не Марины Игнатьевны). Дерзость моя въ приведенiи этой мысли простиралась сначала до того, что я хотелъ заменить имена героическихъ лицъ Шекспировскаго "Сна" именами знакомыхъ всемъ образовъ сказокъ иноземнаго пласта, ходящихъ доселе въ народномъ обращенiи, но меня остановила связь сихъ последнихъ съ другимъ фантастическимъ мiромъ, котораго поэзiя есть совсемъ иная, нежели поэзiя эльфовъ, и остановила, кажется, совершенно справедливо: я избралъ среднюю дорогу, назвалъ Тезея княземъ, Ипполиту королевною, слегка кое-где придалъ речамъ сказочный колоритъ, точно также, какъ въ передаче разговора мастеровыхъ старался уловить среднюю черту; допускалъ только намеки на народную речь, намеки на народныя поговорки, допуская часто порченность фабричной речи. Но это отступленiе: возвратимся къ делу.
отношенiи къ героическому и фантастическому мiру его цельная и крепкая натура для меня невообразима. Не думаю, чтобы и вообще хитрыя соображенiя предшествовали тутъ у него выбору обстановки: хитрейшiя, наихитрейшiя соображенiя потрачены въ созданiи на психологическiй анализъ; но въ этомъ отношенiи дело вероятно решено простою и великою душею художника, темъ сердцемъ, которое билось въ одинъ тактъ съ сердцемъ народа, величайшаго въ мiре художника и поэта, съ точки зренiя котораго Шекспиръ также, напримеръ, непосредственно, просто и безъ особенныхъ соображенiй малевалъ фигуры Дофина, Орлеанской девы и вообще враговъ-французовъ въ своихъ историческихъ драмахъ.
Чтобы разъ навсегда кончить съ этой иронiей, о которой немцы такъ много хлопочутъ, можетъ быть отъ невозможности иронiи надъ собою самими, должно развить несколько мою мысль о фантастическомъ мiре Шекспира. Шекспиръ принадлежитъ къ числу техъ немногихъ чуткихъ поэтовъ, которые имеютъ полномочiе браться за изображенiе фантастическаго: ихъ немного, этихъ поэтовъ -- Шекспиръ да Байронъ, Гете да Гофманъ, Пушкинъ да Гоголь; по местамъ чутье фантастическаго и удивительнейшее чутье является у Вальтера Скотта, у Гейне, въ которомъ вы, хоть его и не любите, не отвергаете же однако великой даровитости, у Проспера Мериме въ одной его повести. Все эти люди знаютъ, по какому~то старинному опыту знаютъ, осязательно знаютъ и природу духовъ, и ихъ помыслы, и ихъ радости и печали, и муки осужденныхъ душъ, витающихъ въ техъ местахъ:
При имени которыхъ грешникъ содрогнется...
муки, отъ которыхъ
Тело падаетъ согнившимъ трупомъ...
Эти люди слышали "визгъ и жалобный вой духовъ", и этотъ вой и визгъ надрывали имъ сердце; они провели ночь вакхическихъ упоенiй съ Коринфской невестой, они видели зеленую змейку съ обаятельными глазами въ золотомъ горшке и были влюблены въ эту змейку, какъ студентъ Ансельмусъ: ихъ проникалъ, какъ Байронова Альпо, страшный леденящiй холодъ отъ прикосновенiя пальцевъ мертвой Франчески, длинныхъ и прозрачныхъ пальцевъ, сквозь которые просвечиваетъ месяцъ; они съ тоской внимали песни Ларелеи, они слышали стукъ шаговъ медной статуи Еллинской богини и чувствовали ея давящiя объятiя. Вы не удивляетесь, вероятно, что въ ряду этихъ знающихъ надземный мiръ людей я не ставлю Данта; Дантъ поэтъ земной, загробный мiръ его не есть виденiе, краски его -- слишкомъ яркiя. Фантастическое есть область поэтовъ северныхъ. Изо всехъ же исчисленныхъ, проще и властительнее всехъ обходятся съ фантастическимъ Шекспиръ и, съ гордостью можно написать, нашъ Пушкинъ. Въ нихъ только двухъ нетъ, въ отношенiи къ фантастическому, ни старческой иронiи Гёте, составляющей пожалуй и особенную красоту, но все-таки остающейся разъедающимъ началомъ; и этого трепета уголовнаго преступника, который слышенъ въ лихорадке Альпо или Манфреда, ни этого болезненнаго баловства и очевиднаго насилованiя себя для продолженiя болезненнаго настройства нервовъ, которое слышится въ песняхъ Гейне, ни наконецъ этой губительной аллегорiи, которая портитъ великолепнейшее созданiе Гофмана. Шекспиръ и нашъ Пушкинъ (по скольку является въ его творенiяхъ фантастическiй элементъ) стоятъ выше всехъ этихъ отношенiй: они -- простые поэты въ этомъ мiръ, знакомомъ имъ съ детства, они воспитались подъ обаянiемъ этихъ суеверiй прошедшаго, отзывающихся въ настоящемъ, они любятъ его, наконецъ они сами суеверны, несмотря на великую ясность ихъ разума. Что Шекспиръ любитъ этотъ мiръ -- свидетельство самое лучшее въ томъ, что онъ совсемъ безъ нужды намекаетъ на него даже въ самой действительной изъ своихъ комедiй, въ "Виндзорскихъ барыняхъ", что онъ сквозитъ у него даже черезъ тучную фигуру безценнаго Фольстаффа. Что онъ знаетъ его до малейшихъ подробностей -- доказательство на лицо въ Обероне, Пуке и Титанiи, въ особенности въ сей последней. Она совсемъ живая: у нея есть свои особенности, есть своя исторiя, свое прошедшее, свои трогательныя воспоминанiя, свои капризныя привязанности.
Положимъ, что земную женственную натуру одухотворилъ въ ней поэтъ -- но ведь за то какъ одухотворилъ? До последней точки, до утонченiя вкусовъ, до полнаго свойственнаго эльфамъ улетученiя, до воздушности и эфемерности существованiя, выражающихся во всемъ, даже въ тоне речи и способе выраженiя. Треть минуты есть уже для прелестнаго воздушнаго призрака мера времени; расписная кожа змеи -- одеяльце по ея росту, паукъ и черный жукъ для нея опасные враги... И весь этотъ фантастическiй мiръ таковъ: весь онъ эфирный, но нельзя назвать его неопределенно обозначеннымъ. Правда, что онъ греза и, какъ всякая греза, получилъ свои точки отправленiя отъ впечатленiй действительности: правда, что вы, читатель или зритель, не влюбились бы въ Титанiю, если бы не чувствовали, что свою собственную любовь, свою жизненную мучительницу -- ту самую, которую укорами, тоской, безумными мольбами преследуетъ поэтъ въ своихъ сонетахъ, одухотворилъ онъ въ образе причудливой Титанiи, отмстилъ ей какъ Оберонъ, посмеявшись надъ ея прихотливыми до чудовищности вкусами, но вместе съ темъ одухотворенiе совершилось полное, греза дошла до полнейшей ясности представленiя -- воздушный образъ обозначенъ до мельчайшихъ подробностей своего воздушнаго бытiя. Творя грезу, поэтъ любилъ уже не мучительницу своихъ сонетовъ, а свое дитя, ея преображенiе и одухотворенiе. Какая же тутъ иронiя въ этомъ свободномъ, могущественномъ, всеми средствами располагающемъ творчестве?
Романтиковъ, т. е. немецкую романтическую реакцiю упрекали, и упрекали не безъ основанiй, въ деланныхъ, искусственныхъ стремленiяхъ къ мiру прошедшаго, къ мiру суеверiй и т. д. Но кто зачемъ пойдетъ, тотъ то и найдетъ. Уловить воображенiемъ внешнiй образъ эльфовъ и дать почувствовать впечатленiе отъ ихъ присутствiя никому, можетъ быть, не удалось такъ, какъ наивнейшему изъ романтиковъ-немцевъ Ламотту Фуке, тому самому, у котораго нашъ великiй романтикъ взялъ свою Ундину. Не знаю, помните ли вы изъ его повестей, отъ которыхъ вообще веетъ и старыми германскими городами, и католическимъ благочестiемъ, и немецкою Biederkeit,-- повесть "Орелъ и левъ", сказанiе о некоемъ рыцаре Сиварде, который долженъ былъ побеждать различныя трудности для прiобретенiя любви прекрасной Лльфгильды. Когда, прогнавши мечемъ злаго Локке въ первый разъ, едетъ онъ въ ея замокъ, на дороге кружатся вокругъ него эльфы въ виде золотенькихъ звездочекъ, растутъ, яснеютъ, принимаютъ образы, киваютъ ласково маленькими головками, приветствуютъ серебристыми голосками. Давно, еще въ отрочестве, читалъ я Ламотта: эльфы тогда решительно прыгали и кружились передо мною; когда юношей въ первые познакомился я съ безсмертнымъ Шекспировымъ созданiемъ въ безсмертномъ Шлегелевскомъ переводе, эльфы запрыгали и закружились передо мною, какъ стародавнiе знакомцы!
И опять спрашиваю я: какая тутъ иронiя во всемъ этомъ прозрачно-ясномъ мiре? Ни какой, хотя на второй перспективе картины, открывающейся за первою, физiономiи точно получаютъ какой-то ироническiй отпечатокъ -- и это обманываетъ немецкихъ критиковъ.
На второмъ плане стоятъ фигуры любовниковъ -- два молодца и две девицы, Лизандръ и Димитрiй, Елена и Эрмiя. О различiяхъ молодыхъ витязей нельзя сказать многаго по Шекспиру. Одно только явно, что Димитрiй резче, грубоватее и проще Лизандра, что Лизандръ только что вышелъ изъ отрочества, что Димитрiй уже искусился въ любви, поигралъ женскимъ сердцемъ и пресытился первою любовью, а Лизандръ любитъ впервые и притомъ любитъ по заготовленнымъ мечтамъ, по любовнымъ и рыцарскимъ сказкамъ, что требованiя Димитрiя отъ любви вовсе не тонки и ему дела нетъ, любитъ ли его женщина, лишь бы обладать ею, хотя бы насильственно, а Лизандръ и по натуре, и по свежести перваго впечатленiя способенъ смотреть, какъ на святыню, на любящую его женщину, способенъ, не смотря на пламенную и молодую страсть, свято хранить целомудрiе любимой женщины, когда Димитрiй и нелюбимой уже имъ и покинутой грозитъ безчестiемъ; что Димитрiй простоватъ и грубоватъ, тогда какъ Лизандръ начитанъ и остроуменъ. Кажется, смело можно прибавить, что Димитрiй малый здоровенный и мужчина плотнаго сложенiя, тогда какъ Лизандръ, отважный не меньше его -- статный, гибкiй и несколько нежный юноша.
Такая же противуположность, только резче обозначенная, и между двумя подругами. Елена такъ ясна, что почти нечего сказать о ней более того, что уже сказалъ я прежде. Она принадлежитъ къ тому типу страстныхъ женскихъ натуръ, большею частью брюнетокъ, въ которыхъ типическое уничтожаетъ все личное, которыхъ обмануть легко, ибо оне сами обманывать не могутъ, которыя честны въ своихъ привязанностяхъ до того, что пойдутъ въ бездну за любимымъ человекомъ, которыя отдаются безъ задней мысли, не оставляя себе ничего въ запасъ и поэтому самому скоро надоедаютъ. Какъ все такiя женщины, она совершенно безтактна и постоянно высказываетъ то, чего не следуетъ высказывать: чувства личнаго достоинства и женской гордости въ ней очень мало: она вся выражается въ желанiи быть собакой любимаго человека, въ желанiи ластиться, когда ее бьютъ; а главное и существенное качество ея натуры есть отсутствiе всякой самости, всякаго понятiя о долге въ отношенiи къ собственной душе, о томъ великомъ долге, безъ котораго и самая возвышенная любовь къ другимъ обращается въ рабство и теряетъ всякую прочность. Съ безпощадною правдою и самыми яркими чертами рисуетъ ее поэтъ: онъ и любитъ ее, и сострадаетъ ей, но сострадаетъ въ меру. Онъ заставляетъ ее съ самаго начала, изъ собачьей угодливости любимому человеку, сделать подлость въ отношенiи къ подруге, и эта безпощадность совершенно верна, какъ совершенно верны психологически все ея нелепыя речи. Димитрiй для нея точно целый мiръ и она ничего не боится въ лесу, ночью, когда целый мiръ ея на нее смотритъ, она точно готова быть Димитрiевой собакой и не усомнилась бы нисколько сделаться его наложницей. Вы скажете, можетъ быть, что тонъ мой слишкомъ грубъ и резокъ? Не грубее и не резче Шекспировскаго,-- и если Шекспиръ развязалъ благополучно узелъ ея судьбы, то это не изъ уваженiя къ ея натуре, а просто подъ влiянiемъ праздничнаго впечатленiя, навеяннаго на его душу Соутгемптоновой свадьбой. Что ради ея начинается вся кутерьма, т. е. что о ней первой заботится Оберонъ, такъ это потому, что о другихъ пока еще нечего заботиться и что въ это же самое время Оберонъ, т. е. Шекспиръ злится на Титанiю, своеобразную, прихотливую, воздушную; прелестную, дразнящую своей капризностью, терзающую своеобычливостью -- но все-таки милую Титанiю, и естественно проникается состраданiемъ къ Елене, составляющей ея совершенную противуположность.
Другая натура у Эрмiи: простодушный милый ребенокъ, готовый тоже пойдти за избраннымъ сердца куда угодно, но не иначе, какъ въ качестве супруги,-- натура энергическая, до возможности возстанiя противъ неправаго насилiя, но вместе целомудренная и стыдливая передъ Тезеемъ ли, наедине ли съ милымъ сердцу, готовая подчиниться любимому человеку, но сама въ свою очередь подчиняющая его и себя высшему чувству целомудрiя -- вотъ ея прекрасныя симпатическiя стороны. Но не смотря на свое видимое и законное стремленiе къ такимъ цельнымъ, замкнутымъ въ себе женскимъ личностямъ,-- великiй не изменяетъ своей правдивости, ибо онъ видитъ все человеческое. Тамъ, где онъ имеетъ дело съ женскою личностью такого же рода, поставленною въ чрезвычайныя обстоятельства, напримеръ съ Имогеной въ Симбелине, тамъ онъ рисуетъ только красоту ихъ -- ну, а здесь въ комической исторiи о приворотной траве, не взыщите, доходитъ дело и до маленькихъ слабостей милой Эрмiи: когда только оскорблена она въ своемъ заветномъ чувстве, она оказывается и раздражительна, и немножко слишкомъ зла, немножко самолюбива и притомъ совершенно по женски самолюбива,-- обижается главнымъ образомъ за то, что она ниже Елены ростомъ, немножко завистлива: еще въ школе, говоритъ Елена, ее звали киской: однимъ словомъ, она съ маленькими когтями и несколько "не тронь меня".
Во всемъ этомъ опять-таки нетъ никакой иронiи, а есть только комическое представленiе, совершенно свободное, простое и прямое.
Приворотная трава есть завязка всей драмы: эта приворотная трава есть fancy, не любовь, а мигъ любви, навеянная жаркою летнею ночью, fancy различная, смотря по различiю натуръ, чувственно страстное стремленiе въ однехъ, нежно-мечтательное въ другихъ, капризное до чудовищности въ Титанiи. Въ ея любви къ скотине, развитiе fancy достигаетъ своей верхушки. Знанiе этой степени чувства дано поэту душевнымъ опытомъ, въ этомъ не можетъ быть ни малейшаго сомненiя, но никакой горечи, ни какой иронiи не внесъ онъ въ свое мiросозерцанiе. Ко всему отнесся онъ правосудно. Чувство любви -- развивающееся въ трагически роковыхъ размерахъ въ Ромео и Отелло, взято здесь въ своихъ еще слабыхъ и комическихъ проявленiяхъ -- и все его неправильныя уклоненiя въ сторону доведены до крайнихъ пределовъ. Комическая верхушка воззренiя есть, безъ сомненiя, любовь Титанiи, воздушнейшаго и прелестнейшаго поэтическаго созданiя, къ ослу: эта комическая верхушка, которою мiръ идеальный, мiръ сна и мечты соприкасается грубейшей действительности, обусловливаетъ собою поэтическую необходимость этой действительности -- третiй планъ картины.
На немъ фигуры резкiя, смешныя, уродливыя, но опять никакой иронiи, т. е. никакого желчно-грустнаго колорита. Да и надъ чемъ тутъ могла быть возможна для Шекспира иронiя? Не надъ комедiею же о Пираме и Тизбе! Напротивъ: въ сочувствiи Ипполита положено сочувствiе самаго поэта къ зрелищамъ подобнаго рода, которыя виделъ онъ въ детстве и отрочестве: жалостное представленiе о Пираме и Тизбе, подействовавшее сильно на впечатлительную организацiю Шекспира-отрока породило въ Шекспире-муже, въ Шекспире поэте трагическую повесть
О Ромео и о его Джульетте!
"Сонъ въ летнюю ночь", даже своимъ Пирамомъ и Тизбой намекаетъ на внутреннюю связь, существующую между душевнымъ процессомъ, породившимъ его, и душевнымъ процессомъ, породившимъ трагедiю о Ромео и Джульетте. Какiя событiя жизни породили тотъ и другой процессъ,-- на сколько отразились эти событiя въ двухъ произведенiяхъ,-- на сколько свадьба лорда Соутгемптона, для которой написанъ, по всей вероятности, "Сонъ въ летнюю ночь", связана съ судьбами таинственной, но несомненной любви поэта, все это осталось и останется для насъ тайною... Дело въ томъ только, что великая правда дается толь ко душевнымъ и сердечнымъ пониманiемъ, что творить можно только изъ источника собственной внутренней жизни, а великая правда и великое творчество заключаются какъ въ комедiи: "Сонъ въ летнюю ночь", такъ и въ трагедiи "Ромео и Джульетта" -- и притомъ одна и та-же правда, правда о чувстве любви, только до разныхъ точекъ.
Я сказалъ, что характеромъ Титанiи обусловлена третья перспектива драмы, т. е. исторiя о комедiи мастеровыхъ и чудныхъ приключенiяхъ Основы. Внутренняя связь безъ сомненiя эта, хотя внешнею, общею для всехъ частей связью остается свадьба Тезея. Мастеровые собрались для нея разъигрывать пьесу. Все они обозначены не многими, но резкими чертами. Между ними главный герой Основа, Основа лице отработанное съ такимъ же тщанiемъ и съ такою же тонкостью, какъ лица Титанiи, Ипполиты, Эрмiи, Елены, Тезiя и Пука.
Основа вовсе не глупъ: въ своемъ круге онъ слыветъ за остроумнаго и красиваго молодаго человека. Натура у него очень подвижная, онъ суется всюду, кстати и не кстати: самодовольство у него развито до необычайной степени: между его похожденiями и отношенiями маiора Ковалева къ собственному носу, есть некоторое психологическое сродство; разница только такая, какая между редькой концемъ внизъ и редькой концемъ вверхъ; разница въ томъ, что достопочтенный маiоръ потерялъ носъ, а милейшiй Основа прiобрелъ ослиную голову -- хотя опять сходство въ томъ, что какъ потеря, такъ и прiобретенiе суть событiя равно невероятныя!
Чувствую, что я не высказалъ и третьей доли того, что можно сказать о Шекспировскомъ "Сне", но я сказалъ все, что органически выросло около центра одной мысли или одной точки зренiя.
Окончу благодарностью вамъ, Островскому и Боткину за несколько замечанiй, сделанныхъ мне при чтенiи мною моего труда.
Изъ толкователей, я считаю себя въ особенности обязаннымъ благодарностью, одному истинно великому и вполне достойному Шекспира толкователю -- Феликсу Мендельсону-Бартольди.
1857 года, марта 20.
С. -Петербургъ.
ДЕЙСТВУЮЩІЯ ЛИЦА.
Тезей, князь афинскiй.
Эгей, отецъ Эрмiи.
Лизандръ, Димитрiй, влюбленные въ Эрмiю.
Филостратъ, церемонiймейстеръ Тезея.
Буравъ, столяръ.
Пила, плотникъ.
Основа, ткачъ.
Дудка, скорнякъ.
Рыло, медникъ.
Голодай, портной.
Ипполита, королевна Амазонокъ.
Эрмiя, влюбленная въ Лизандра.
Елена, влюбленная въ Димитрiя.
Оберонъ, царь эльфовъ.
Пукъ или Ровинъ, добрый товарищъ, духъ.
Душистый горошекъ, Паутинка, Моль, Горчичное зерно, эльфы.
Пирамъ, Тизба, Лунный светъ, Стена, Левъ, действующiя лица въ театральномъ представленiи мастеровыхъ.
Эльфы, свита Тезея и Ипполиты
Место действiя, Афины и лесъ близъ Афинъ.
ДЕЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.
СЦЕНА I.
Афины. Зала во дворце Тезея.
Входятъ Тезей, Ипполита, Филостратъ и свита.
Тезей. И такъ, прекрасная царевна,-- близокъ
Нашъ брачный часъ: четыре дня счастливыхъ
Пройдутъ -- и новый месяцъ приведутъ.
Но все какъ будто слишкомъ медлитъ старый,
Дразня мои желанiя, какъ долго
Зажившаяся мачиха-старуха,--
Наследниковъ выводитъ изъ терпенья. 1
Ипполита. Четыре дня въ ночахъ потонутъ быстро,
Четыре ночи въ грезахъ пронесутся.
А тамъ и месяцъ, словно лукъ,-- на небе
Ночь праздника осветитъ.
Тезей. Филостратъ, ступай,
Зови ты молодежь афинскую къ забавамъ.
Воздушнаго буди веселья духа,
На похороны отсылай печаль.
На пиршестве нетъ места бледной гостье!
(Филострата уходитъ.)
Мечемъ тебя я добылъ. Ипполита,2
Любовь твою завоевалъ враждой:
Но свадьбу я на новый ладъ играю --
Съ пирами, съ пышностью и съ шумнымъ торжествомъ.
Входятъ Эгей, Эрмiя, Димитрiй и Лизандръ.
Эгей. Будь здравъ, нашъ господинъ и князь,3 Тезей!
Тезей. Здорово, добрый мой Эгей, что скажешь?
Эгей. Совсемъ разстроенъ, съ жалобой пришелъ
Я на свое дитя, на дочь свою,
На Эрмiю,-- поди сюда Димитрiй!
Вотъ, господинъ и князь мой, тотъ, кому
Я обручилъ ее -- поди жъ сюда
Осетилъ сердце дочери моей.
Ты, ты, Лизандръ,-- ты разные стишонки
Ей посылалъ -- залогами любви
Съ моею дочерью вы обменялись...
Подъ окнами ея, при лунномъ светъ,
Певалъ ты лживыми устами песни
Про лживую любовь свою бывало:
Какъ воръ, укралъ пылъ первыхъ впечатленiй,
Сманилъ ихъ на колечки, на браслетки
Волосяныя,-- на конфеты, тряпки,
Цветы -- все это дрянь и вздоръ, но только --
Какiе это ловкiе послы
Къ сердцамъ неопытнымъ и слабымъ! Ты обманомъ
Похитилъ сердце дочери моей,
И должную родителю покорность
Въ строптивое упрямство обратилъ;
И потому-то, князь и господинъ мой,
Когда сейчасъ же, предъ твоей же светлой
Особою,-- съ Димитрiемъ она
Законъ я призываю здесь4: Понеже
Моя она -- моя надъ ней и воля!..
Или за этого ей выйдти дворянина,
Иль умереть, согласно съ темъ, какъ выше --
Поименованный законъ нашъ древнiй
На случай сей определилъ буквально5.
Тезей. Что ты ответишь, Эрмiя? Объ этомъ
Поразсуди, красавица моя.
Тебе отецъ твой богомъ долженъ быть.
Онъ красоты твоей творецъ и для него
Ты тоже, что фигура восковая,
Которая имъ вылита: имеетъ
Онъ право полное -- и уничтожить,
И довершить созданiе свое.
Димитрiй же притомъ отличный малый!
Эрмiя. Лизандръ не хуже кажется его.
Тезей. Самъ по себе не хуже: это -- точно!
Но въ настоящемъ случае, ему
Недостаетъ отцовскаго согласья.
Иметь другой, не онъ.
Эрмiя. О, еслибъ только
Отецъ моими погляделъ глазами!
Тезей. Скорей же следъ -- твоимъ глазамъ глядеть
Его благоразумнымъ взоромъ.
Эрмiя. У вашей светлости прощенiя прошу я...
Не знаю, что за сила смелость мне даетъ
И какъ девичья скромность позволяетъ
Въ присутствiи такихъ особъ мне речь держатъ --
Но, умоляю вашу светлость, мне
Сказать все худшее, что можетъ быть со мною,
Коль за Димитрiя не соглашусь идти?
Тезей. Иль смертью умереть, или отречься
Должна ты навсегда отъ общества людей;
Измерь же Эрмiя свои желанья
И молодую кровь свою спроси:
Ты въ силахъ ли, отца отвергнувъ выборъ,
Покровъ отшельницы надеть,
Въ обитель мрачную навеки запереться
Приветствуя однообразнымъ гимномъ
Безчувственную, хладную луну?
Блаженны трижды те, кто, крови пылъ смиривши,
Путь девственный достойно совершили:
Но сорванная роза, по земному
Понятiю,-- счастливее, чемъ та,
Которая на девственномъ шипке
Печально увядаетъ: -- возрастая,
Живя и умирая одинокой.
Эрмiя. Такъ я хочу рости, такъ жить, такъ умереть!
Все лучше, чемъ отдать девичью волю
Подъ власть того, о, государь!
Чье иго нежеланное признать
Душа противится владычествомъ верховнымъ.
Тезей. А все-таки возьми ты срокъ подумать!
Настанетъ скоро новолунье (день
Соединенья моего съ невестой
На вековечный счастливый союзъ):
Въ сей самый день готовься умереть
Иль выйдти за Димитрiя, какъ хочетъ
Родитель твой, иль дать навекъ обетъ,
Нерушимый обетъ у алтаря Дiаны
Въ суровомъ долге девственности вечной.
Димитрiй. Смягчися, Эрмiя!-- а вы, Лизандръ,
Претензiями шаткими своими
Моимъ нравамъ пожертвуйте безспорнымъ!
Лизандръ. Любовь отца при васъ: при мне -- ея любовь!
Такъ вы на немъ женились бы, Димитрiй!
Эгей. Ну, да, наглецъ! При немъ моя любовь.
Все, что мое -- отдастъ она ему:
А дочь -- моя: права свои надъ мои,
Какъ собственность, Димитрiю отдамъ я.
Лизандръ. Я, господинъ мой, знатенъ также родомъ,
Богатъ какъ онъ же, а люблю сильнее!
Имущество мое равно съ его
Имуществомъ -- а чуть ли и не больше:
И, что важней всехъ этихъ благъ ничтожныхъ,--
Я Эрмiей прекрасною любимъ.
Димитрiй -- я въ глаза ему скажу --
Ухаживалъ не мало за Еленой,
За дочерью Недара и успелъ
Пленить ей сердце -- и съ ума сошла,
Совсемъ съ ума сошла по немъ бедняжка:
До съумасшествiя боготворитъ она
Изменника -- а онъ надъ ней смеется.
Тезей. Признаться, самъ объ этомъ слышалъ я
И говорить давно съ Димитрiемъ сбирался;
Да занятъ былъ своими хлопотами --
И все не удавалось. Но пойдемъ, Димитрiй,
И ты Эгей -- вы оба: нечто вамъ
Имею сообщить я въ тайне. Ты же
Решайся, Эрмiя, свои капризы
Родительскимъ желаньямъ подчинить.
А иначе грозитъ законъ афинскiй,
(Котораго смягчить не властны мы)
Обетомъ одиночества иль смертью.
Идемъ же, Ипполита. Что съ тобою,
Идите съ нами: нужно будетъ вамъ
Дать порученiй несколько, на счетъ
Устройства нашихъ свадебныхъ пировъ.
Да слова два сказать вамъ и о томъ,
Что собственно относится до васъ.
Эгей. Идемъ, согласно съ долгомъ и желаньемъ.
(Уходять Тезей, Ипполита, Эгей, Димитрiй и свита.)
Лизандръ. Ну, что жь, любовь моя? что побледнели
Ланиты? отъ чего на нихъ такъ быстро
Поблекли розы?
Эрмiя. Отъ того должно быть,
Что нетъ дождя: но заменить могу я
Его для нихъ очей потокомъ бурнымъ.
Лизандръ. Увы, беда мне! читывалъ не разъ я,
Не разъ слыхалъ въ исторiяхъ и сказкахъ,
Что не течетъ потокъ любви равно;6
А, или тутъ по крови неравенство...
Эрмiя. О, горе тяжкое -- неровню полюбить!
Лизандръ. Или въ летахъ различiе большое...
Лизандръ. Или отъ выбора людскаго, наша
Зависитъ страсть...
Эрмiя. О, мука! выбирать
Свою любовь глазами не своими.
Лизандръ. А если есть сочувствiе въ избраньи,
Война тутъ, смерть, болезнь начнутъ осаду
И сделаютъ любовь мгновенною какъ звукъ,
Летучею какъ тень, обманчивой какъ сонъ,
И быстролетною какъ молнiя, что въ ночь
Глухую разсечетъ однимъ извивомъ небо
И землю,-- и едва лишь человекъ
Ее увидеть только могъ; -- взгляни:
Ее пожрала пасть бездонной тьмы:
Такъ быстро въ хаосе все светлое темнеетъ!
Эрмiя. Ужь если завсегда терпели горе
Все верные любовники, то верно
Таковъ законъ судьбины непреложный!
И мы потерпимъ тоже безъ роптанья.
Знать, горе то обычное, съ любовью
Желанiя и слезы -- спутники мечты. 7.
Лизандръ. Да, это точно такъ... А потому8, послушай:
Есть тетка у меня, вдова-старушка,
Бездетная, съ доходами большими,
Верстъ за двадцать9 отсюда домъ ея.
Я ей какъ сынъ единственный любимъ.
Тамъ, милая моя, мы обвенчаться можемъ,
Жестокiй тамъ законъ афинскiй насъ
Ужь не настигнетъ. Ежели взаправду
Меня ты любишь, такъ уйди украдкой
Изъ дома отчаго ты завтра ночью;
И въ томъ лесу за городской чертою,
Тамъ, где однажды встретилъ я тебя
Съ Еленою, когда вы майскимъ утромъ
Весеннiе обряды совершали,10
Тамъ буду ждать тебя.
Эрмiя. О, милый! я клянуся
И лукомъ купидоновымъ тугимъ
И лучшей золотой его стрелою;
Клянуся всемъ, что единитъ людей;
Огнемъ, который жизнь царицы Карфагена
Пресекъ, когда расторгнувъ узы плена,
Троянецъ лживый паруса поднялъ,
И всеми клятвами, которыхъ нарушалъ
Гораздо более, когда бы счесть измены
Мужчины,-- чемъ языкъ ихъ женскiй насказалъ:
Въ которомъ месте мне назначено тобою,
Тамъ завтра буду ждать тебя ночной порою.
Лизандръ. Сдержи же слово честно, милый другъ!
Но посмотри: сюда идетъ Елена.
Входитъ Елена.
Эрмiя. Приветъ мой Елене прекрасной! Куда такъ спешите?
Елена. Кто это -- я-то прекрасна? приветъ вы къ себе обратите.
Звезды полярныя -- ваши глаза,
И слаще вашъ голосъ звучитъ, чемъ вечерней зарей
Пастуху песня птички звучитъ полевой,
Когда рожь на поляхъ зеленеетъ,
Зараза прилипчива -- но для чего же
И красота не прилипчива тоже?
Заразилась бы я вами вся съ этихъ поръ,
Вашимъ голосомъ слухъ, вашимъ взоромъ мой взоръ
Отдавайте мiръ целый мне: -- Если Димитрiя нетъ,--
Лишь его мне, его... за него уступлю целый светъ...
Научите жь меня какъ глядеть, вести речь,
Чемъ вы сердце его такъ умели привлечь?
Елена. Кабы такъ улыбаться, какъ вы хмуритесь, мне!
Эрмiя. Пристаетъ онъ съ любовью, какъ я ни грублю.
Елена. Видно слаще когда ты грубишь, чемъ когда я молю!
Эрмiя. Чемъ постылей онъ мне, темъ ему я милей.
Эрмiя. Разсуди жь ты сама, виновата ли я?..
Елена. Нетъ, не ты -- красота виновата твоя...
Кабы въ этой вине да была виновата моя!11
Эрмiя. Успокойся однако! Меня ужь ему не видать:
Вотъ, пока не сошлася я съ милымъ моимъ,
Такъ Афины казались мне раемъ земнымъ,
Какова же должна быть у милаго сила,
Когда въ адъ она мне самый рай обратила?
Лишь посмотрится подъ вечеръ завтра Фебея
Серебрянымъ ликомъ въ стекло водяное
И жидкими перлами лугъ ороситъ...
Бегство любящихъ часъ тишины защититъ
Изъ Афинъ мы уйдемъ потаенной тропою.
Эрмiя. И въ лесу, где бывало съ тобою мы две,
Безпечно лежимъ на зеленой траве,
Облегчая сердца токомъ сладостнымъ речи...
Взоръ последнiй, мы бросивъ на городъ родной
Въ чужихъ людяхъ искать пойдемъ дружбы иной,
Ты же, детства подруга, прими мой приветъ на прощанье,
Помолися за насъ -- и Димитрiя дай тебе Богъ по желанью.
Томиться до завтра придется безъ пищи очамъ!
(Уходитъ.)
Лизандръ. Увидимся!.. съ вами Елена позвольте проститься.
Какъ вы по Димитрiе, такъ пусть по васъ онъ томится.
Елена. Ведь счастье же инымъ вотъ, а не мне!
Слыву красавицей я съ нею на ровне:
А что мне въ томъ? Меня Димитрiй убегаетъ,
И знать не хочетъ онъ, что все другiе знаютъ.
Во сне и на яву, все ими бредитъ онъ;
А я увлечена къ нему безумной страстью!
Дурному, пошлому порой своею властью
Любовь даетъ и красоту и видъ:
И отъ того крылатый Купидонъ
Всегда слепымъ изображенъ;
Въ немъ нетъ нисколько разсужденья:
Безъ глазъ и съ крыльями -- онъ весь одно стремленье!
Затемъ, что въ выборе ошибки сплошь у ней.
Какъ дети въ играхъ клятвъ готовы надавать
И клятвамъ изменить потомъ безпечно --
Такъ и дитя-эротъ, о клятвахъ забывать
Пока глазъ Эрмiи Димитрiй не видалъ,
Былъ мой онъ -- клятвы сыпалися градомъ --
Растаялъ этотъ градъ, ея согретый взглядомъ,
И ливень новыхъ клятвъ предъ нею побежалъ.
Наверно въ лесъ пойдетъ онъ завтра въ часъ ночной
Ее отыскивать. Авось, я за известье
Дождуся ласки хоть одной...
Но, что бы ни было, все облегчу я горе,
(Уходитъ.)
СЦЕНА ІІ-я.
Афины. Комната въ хижине.
Входятъ Харя, Основа, Дудка, Пила, Голодай и Буравъ.
Основа. Вы бы лучше перекликали насъ всехъ, одного за другимъ, по списку.
Пила. Вотъ у меня листъ съ прописанiемъ именъ и прозванiй всехъ, кто только найдены въ Афинахъ способными играть въ нашей интермедiи передъ молодыми, княземъ и княгинею, вечеромъ въ высокоторжественный день ихъ бракосочетанiя.
Основа. Первое дело, любезный Петръ Пила, разскажи ты намъ достоканально, что за пьеса, потомъ прочти имена актеровъ и назначь роли.
Пила. Дело! такъ вотъ, честные господа, какая наша пьеса: это -- прежалостная комедiя и прежестокая смерть Пирама и Тизбы13.
Пила. Откликайся каждый на вызовъ. Никъ Основа, ткачъ!
Основа. Въ наличности. Скажите, какая моя роль и продолжайте.
Пила. Вы, Никъ Основа, назначены тутъ Пирамомъ.
Основа. А кто такой этотъ Пирамъ?.. любовникъ или тиранъ?
Основа. Надо будетъ въ чувство произойти, чтобы представить какъ следуетъ. Если я за это возьмусь, то скажите слушателямъ, чтобъ они берегли свои глаза. Я подыму бурю, рыданiя въ некоторомъ роде. Переходите къ другимъ; но ведь собственно, у меня талантъ на тирановъ. Я бы редкоснейшимъ манеромъ могъ сыграть Ерклеса14 -- чтобъ кошки визжали, что бы все разгвоздить.
Скалы разъяренны
Столкнувшись дрожатъ,
Разбиваютъ препоны
Въ колеснице Фебъ
Вдали возблеститъ...
Веленья судебъ
По воле своей извратитъ!
Пила. Францискъ Дудка, скорняжныхъ делъ мастеръ.
Дудка. Здесь, Петръ Пила!
Пила. Вы возьмите на себя Тизбу.
Дудка. А что это за Тизба? странствующiй рыцарь?
Дудка. Нетъ, ужь, сделайте милость, увольте меня отъ женскихъ ролей: у меня борода пробивается.
Пила. Это ничего: вы будете играть въ маске и говорить только голосомъ, какъ можно потоньше.
Основа. Коли только можно закрыть лице, такъ вы мне лучше дайте Тизбу, я буду говорить канальски тоненькимъ голоскомъ: Тизна, Тизна!.. о, Пирамъ, мой любовникъ драгой!-- твоя Тизна драгая, твоя дева драгая!
Пила. Нетъ, нетъ! вы ужь играйте Пирама, а вы Дудка -- Тизбу.
Пила. Робинъ Голодай, портной.
Голодай. Здесь, Петръ Пила.
Пила. Вы, Робинъ Голодай, должны играть Тизбину мать.
Томъ Харя, медникъ.
Пила. Вы -- Пирамова отца, самъ я -- Тизбина отца. Вы, Буравъ, столяръ -- роль льва и, я надеюсь, пьеса распределена какъ следуетъ.
Буравъ. Льва-то у васъ роль написана ли? пожалуйста, если написана, дайте ее мне теперь же,-- потому какъ я на ученье несколько туповатъ.
Пила. Можно на обумъ играть -- и учить тутъ нечего: только рычать.
Основа. Дайте вы мне сыграть льва: я буду такъ рычать, что возвеселю сердца слушателей, я буду такъ рычать, что князь закричитъ: фора! порычать еще, еще порычать!
Все. Всехъ повесятъ, сколько насъ ни-на-есть!
Основа. Это точно, братцы, если вы напугаете барынь до того, что оне лишатся чувствъ, то пожалуй, тутъ ни на что не поглядятъ: возьмутъ -- да и перевешаютъ насъ всехъ! но я ведь такъ изменю голосъ, что буду рычать сладко, рычать какъ птенчикъ голубиный, буду соловьемъ рычать.
Пила. Да не следъ вамъ играть никакой другой роли, кроме роли Пирама, потому, Пирамъ съ прiятнымъ лицемъ человекъ, красивый человекъ, какъ бываетъ по праздникамъ человекъ, милка человекъ, дворянчикъ человекъ: отъ того вамъ непременно следуетъ играть Пирама.
Основа. Быть тому делу такъ: беру на себя роль Пирама... Только съ какаго же цвета бородой мне играть?
при лунномъ свете: тамъ мы и сделаемъ пробу: потому, если мы сойдемся въ городе, сберется это вокругъ компанiя, помешаетъ -- и секретъ нашъ откроется. Я, между темъ, приготовлю списокъ бутафорскихъ вещей, которыя для нашей пьесы нужны. Пожалуйста же, господа, не обманите!
Основа. Непременно сойдемся и сделаемъ пробу, не совестясь и не робея.
Пила. Приложите старанiе, приготовьтесь17. Прощайте! У княжескаго дуба увидимся.
Основа. Что тутъ толковать! хоть тресни -- а приходи!
(Уходятъ.)