Белинский и отрицательный взгляд в литературе (старая орфография)

Белинскiй и отрицательный взглядъ въ литературе

Вотъ что пятнадцать летъ назадъ и даже менее думали более или менее все мы, -- исключая разумеется немногихъ сторонниковъ славянофильства.

Петръ Великiй есть величайшее явленiе не нашей только исторiи, но и исторiи всего человечества; онъ божество, воззвавшее насъ къ жизни, вдунувшее душу живую въ колоссальное, но поверженное въ смертную дремоту тело древней Россiи... (Соч. Белинскаго, томъ IV. стран. 333).

Нетъ, безъ Петра Великаго, для Россiи не было никакой возможности естественнаго сближенiя съ Европою. Повторяемъ: Петру некогда было медлить и выжидать. Какъ прозорливый кормчiй, онъ во время тишины предузналъ ужасную бурю и велелъ своему экипажу не щадить ни трудовъ, ни здоровья, ни жизни, чтобы приготовиться къ напору волнъ, порывамъ ветра, -- и все изготовились хоть и не хотя, и настала буря, но хорошо приготовленный корабль легко выдержалъ ея неистовую силу, -- и нашлись недальновидные, которые стали роптать на кормчаго, что онъ напрасно такъ безпокоилъ ихъ! Нельзя ему было сеять и спокойно ожидать, когда прозябнетъ, взойдетъ и созреетъ брошенное семя: одной рукою бросая семена, другою хотелъ онъ тутъ же и пожинатъ плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности, -- и природа отступила для него отъ своихъ вечныхъ законовъ, и возможностъ стала для него волшебствомъ. Новый Навинъ, онъ останавливалъ солнце въ пути его, онъ у моря отторгалъ его довременныя владенiя, онъ изъ болота вывелъ чудный городъ. Онъ понялъ, что полумеры никуда не годятся, что коренные перевороты въ томъ, что сделано веками, не могутъ производиться вполовину, что надо делать или больше чемъ можно сделать или ничего не делать и понялъ что на первое станетъ его силъ. Передъ битвою подъ Леснымъ, онъ позади своихъ войскъ поставилъ казаковъ съ строгимъ приказанiемъ убивать безъ милосердiя всякаго, кто побежитъ вспять, даже и его самаго, если онъ это сделаетъ. Такъ точно поступилъ онъ и въ войне съ невежествомъ: выстроивъ противъ него весь народъ свой, онъ отрезалъ ему всякiй путь къ отступленiю и бегству. Будь полезенъ государству, учись, или умирай: вотъ что было на знамени его борьбы съ варварствомъ. И потому, все старое безусловно должно было уступить место новому -- и обычаи и нравы и дома и улицы и служба. Говорятъ, дело -- въ деле а не въ бороде; но что жъ делать, если борода мешала делу? Такъ вонъ же ее, если сама не хочетъ валиться... (Соч. Бел. Т. IV. стран. 392. 393).

До Петра, русская исторiя вся заключалась въ одномъ стремленiи къ соглашенiю разъединенныхъ частей страны и сосредоточенiи ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случае помогло и татарское иго и грозное царствованiе Іоанна. Цементомъ, соединившимъ разрозненныя части Руси, было преобладанiе московскаго великокняжескаго престола надъ уделами, a потомъ уничтоженiе ихъ и единство патрiархальнаго обычая, заменившаго право. Но эпоха самозванцевъ показала, какъ еще не довольно твердъ и достаточенъ былъ этотъ цементъ. Въ царствованiе Алексея Михайловича, обнаружилась самая необходимость реформы и сближенiе Руси съ Европою. Было сделано много попытокъ въ этомъ роде; но для такого великаго дела, нуженъ былъ и великiй творческiй генiй, который и не замедлилъ явиться въ лице Петра... (Соч. Бел. Т. VII. стран. 105).

Неужели же русскiй народъ до Петра Великаго, не имелъ чести существовать по человечески? вопiетъ г. Шевыревъ. Если человеческое существованiе народа заключается въ жизни ума, науки, искусства, цивилизацiи, общественности, гуманности въ нравахъ и обычаяхъ, то существованiе это для Россiи начинается съ Петра Великаго, -- смело и утвердительно отвечаемъ мы г. Шевыреву... Петръ Великiй -- это новый Моисей, воздвигнутый Богомъ для изведенiя русскаго народа изъ душнаго и темнаго плена азiятизма... Петръ Великiй -- это путеводная звезда Россiи, вечно долженствующая указывать ей путь къ преуспеянiю и славе... Петръ Великiй -- это колоссальный образъ самой Руси, представитель ея нравственныхъ и физическихъ силъ... Нетъ похвалы, которая была бы преувеличена для Петра Великаго, ибо онъ далъ Россiи светъ и сделалъ Русскихъ людьми... (Соч. Бел. Т. VII. стр. 413).

Видите ли въ чемъ дело! Для Русскихъ XVIII века много было радости въ томъ, что славяне, около тысячи летъ коснея въ безплодномъ для человечества существованiи, все-таки, не смотря на то, пребывали въ величестве! Индiйцы, китайцы, японцы, ужъ конечно гораздо древнее славянъ и, своимъ существованiемъ, оставили въ исторiи человечества более глубокiй, нежели славяне, следъ; но что жъ въ этомъ пользы для нихъ теперь, когда они превратились въ какiя-то нравственныя окаменелости какъ-будто допотопнаго мiра? Для насъ русскихъ важна русская, а не славянская исторiя, да и русская-то исторiя становится важною не прежде, какъ съ возвышенiя московскаго княженiя, съ котораго для Россiи наступило время уже историческаго сущестованiя...

Я нарочно началъ статью свою целымъ рядомъ выписокъ изъ сочиненiй Белинскаго, на счетъ Петра и реформы, более или менее резкихъ, более или менее смелыхъ -- но во всякомъ случае -- съ первой же, относящейся къ началу сороковыхъ годовъ и до последней, относящейся къ ихъ половине -- выражающихъ одно и тоже.

Это одно и тоже -- полное отрицанiе какого-либо значенiя нашего быта и нашей исторiи до реформы Петра, благоговенiе передъ реформою со всеми ея мерами и последствiями, отрицанiе -- нисколько не скрываемое -- всякихъ силъ самосущнаго развитiя народа. Рядъ этихъ выписокъ сделанъ изъ сочиненiй писателя, которому, по влiянiю его на наше умственное, нравственное и даже общественное развитiе, принадлежитъ роль столь же первостепенная какъ Карамзину, писателю, котораго можно пожалуй ненавидеть съ точекъ зренiя мракобесiя, но которому мудрено отказать въ имени великаго, по энергiи убежденiя и силе таланта, человека... Съ 1834 года, съ тбхъ поръ какъ еще юношей -- одною силою убежденiя разсеялъ онъ призраки авторитетовъ въ "литературныхъ мечтанiяхъ" -- до самой смерти своей -- до конца сороковыхъ годовъ, онъ былъ нашимъ воспитателемъ, и руководителемъ.

Пламенно стремившiйся къ истине, никогда не боявшiйся отрекаться отъ того, что почему-либо стало для него ложью, готовый противоречить себе самому, т. е. никогда неспособный поставить свое личное я выше сознанной имъ истины, увлекавшiйся до фанатизма въ симпатiяхъ и до нетерпимости въ враждахъ -- онъ одинъ былъ способенъ исчерпать до дна то направленiе мысли, котораго служилъ представителемъ... и действительно исчерпалъ его.

He поражаютъ ли современныхъ читателей приведенныя мною выписки -- после всего того что о Петре и его реформе сказано въ наше время? He наивны ли въ своемъ фанатизме выходки Белинскаго до самыхъ крайнихъ крайностей? Съ полнейшею искренностью, Белинскiй вменяетъ въ достоинство своему герою -- что онъ "бросая семена, хотблъ тутъ же и пожинать плоды ихъ, нарушая обычные законы природы и возможности", и того что онъ "выстроилъ народъ свой на борьбу съ невежествомъ" и того что онъ "кровью написалъ на знамени: учись или умирай!.. Съ безпощаднымъ фатализмомъ, видитъ онъ помощь судьбы въ татарскомъ иге и въ грозномъ царствованiи Ивана IV. Съ самою упорною последовательностью отказываетъ же онъ намъ въ какомъ-либо человеческомъ существованiи до Петра, и славянъ вообще ставитъ ниже китайцевъ и японцевъ!.. Впрочемъ, въ его деятельности сказалось решительно и притомъ массою, все, что развивало при немъ и после него въ частностяхъ направленiе, за которымъ утвердилось названiе западничества, -- все, отъ любви гг. Соловьева и Кавелина къ Ивану Грозному и его прогрессивнымъ мерамъ противъ отсталыхъ людей, мерамъ, исполняемымъ архи-прогрессистомъ, палачемъ Томилой, -- до симпатiи "Атенея" къ цивилизацiи, олицетворяемой въ славянскихъ земляхъ австрiйскимъ жандармомъ, -- все что десять летъ назадъ представляло верхи нашего воззренiя подъ именемъ родовыхъ и другихъ теорiй, считалось единственно-законнымъ воззренiемъ и что ныне отзывается какъ уже запоздалое только въ однихъ компиляцiяхъ, которыми г. Соловьевъ даритъ по временамъ публику, называя свои безконечныя выписки изъ подлинныхъ актовъ "разсказами изъ русской исторiи..." Увы! Публика, можетъ быть, и есть для этихъ разсказовъ, но читатели едва ли.

Sacris ils sont car personne n'y touche...

можно сказать о нихъ, какъ говорилъ Вольтеръ о сочиненiяхъ аббата Трюбле "qui compilait, compilait, compilait..." И еще более увы! Если бы разсказы эти и были писаны такъ, чтобы быть читаемыми -- духъ въ нихъ господствующiй едва ли бы нашолъ теперь много сочувствiя. "Русскiй Вестникъ", поместившiй недавно одинъ изъ такихъ нечитаемыхъ разсказовъ ("Птенцы Петра Великаго"), какъ-будто въ противоядiе ему поместилъ въ той же книжке блестящую по изложенiю и совершенно противоположную этому разсказу по духу статью г. Лонгинова о "Дневнике каммеръ-юнкера Берхгольца" -- статью совершенно обличительную въ отношенiи къ преобразователю и даже къ преобразованiю...

мысли учителя... Поэтому-то целую, особую статью позволяю я себе посвятить разсмотренiю деятельности Белинскаго въ анализе вопроса о народности въ нашей литературе.

Но прежде чемъ следить шагъ за шагомъ развитiе и разширенiе теорiи западничества въ деятельности Белинскаго -- необходимо разъяснить что именно понимаю я подъ идеей централизацiи, лежащей въ основе отрицательнаго направленiя съ самаго начала и завершающей его какъ последнее слово.

Отрицанiе -- какое бы оно ни было, совершается всегда во имя какой-либо, смутно или ясно, -- это все равно -- сознаваемой положительной правды мыслителемъ, во имя какого-либо, прочно или не прочно, но во всякомъ случае установленнаго, положительнаго идеала художникомъ. Голаго, отвлеченнаго отрицанiя нетъ и быть не можетъ: самое поверхностное отрицанiе и то совершается во имя какихъ-либо, хоть даже мелко-разсудочныхъ или узко-нравственныхъ положенiй. Отрицая, уничтожая, разбивая какой-либо бытъ, обличая его во лжи -- вы казните его передъ какою-либо истиною, такъ сказать измеряете его этою истиною и судите его по степени согласiя или несогласiя съ нею. Это -- дело ясное и кажется неопровержимое.

Чаадаевъ первый подошолъ смело къ нашему быту съ известною меркою и явился безпощаднейшимъ отрицателемъ. Мерка его была жизнь, выработанная западомъ. Что по личнымъ его впечатленiямъ жизнь эта была при томъ жизнь, выработанная западомъ католическимъ, -- это обстоятельство незначительное. Дело все въ томъ, что передъ судомъ выработанной западомъ жизни -- наша бытовая, историческая и нравственная жизнь оказалась совершенно несостоятельною, т. е. неподводимою подъ нее никакими аналогiями. Направленiе, которое пошло отъ толчка, сообщеннаго Чаадаевымъ, нисколько не разделяло чаадасвскихъ сочувствiй къ католицизму -- но сочувствiя его къ западнымъ идеаламъ государственнымъ, общественнымъ и нравственнымъ, провело съ величайшею последовательностью.

Темны и пустынны должны были показаться передъ судомъ западныхъ идеаловъ наши бытъ и исторiя. Еще Карамзинъ, первый изъ приступившихъ къ быту и исторiи нашимъ съ серьёзно установленными западными требованiями, думалъ выручить нашъ бытъ и нашу исторiю аналогiями. Аналогiи оказались фальшивы (сопоставленiе уделовъ съ феодализмомъ, Ивана IV съ Людовикомъ XI и т. д.), но въ самыхъ аналогiяхъ проглядывало уже и у Карамзина централизацiонное начало. Еще онъ не проводилъ его такъ далеко какъ западники -- еще онъ не жертвовалъ теорiи централизацiи ни Новгородомъ, ни Тверью и т. д., но онъ, уже следя главнымъ образомъ развитiе государства и государственной идеи въ нашей исторiи, давая этой идее перевесъ надъ прочими -- многое множество явленiй упустилъ изъ виду, на еще большее множество явленiй взглянулъ съ ложной точки зренiя -- и положилъ основанiе такому взгляду на сущность и развитiе нашего народнаго быта, который къ этому быту нисколько не применимъ.

Весь смысль нашего развитiя (ибо какое же нибудь развитiе въ до-петровскомъ быту было) заключается -- для простого, никакой теорiей не потемненнаго взгляда въ томъ -- что наша самость, особенность, народность постоянно, какъ жизнь, уходитъ изъ-подъ различныхъ более или менее тесныхъ рамокъ, накладываемыхъ на нее извне -- и что съ другой стороны различныя внешнiя силы, стремятся насильственно наложить на ея разнообразныя явленiя печать известнаго, такъ сказать оффицiальнаго уровня и известнаго, такъ сказать форменнаго однообразiя... Силы эти большею частью одолеваютъ въ борьбе многообразныя и разрозненныя явленiя жизни. Жизнь не протестуетъ, -- по крайней мере видимо и цельно, она какъ-будто принимаетъ печать известнаго формализма -- но упорно, въ отдаленныхъ, глубокихъ слояхъ своихъ, таитъ свои живые соки... Равнодушно низвергая своего Перуна и насмешливо приглашая его "выдыбать" -- жизнь въ сущности удерживаетъ все свое язычество -- и подъ именами христiанскаго святого чтитъ "Волоса скотья Бога", создаетъ святую Пятницу и проч. и проч. Изъ-подъ устанавливающейся догматической нормы, она какъ растенiе расползается въ расколы... He въ силахъ бороться съ московской политической централизацiей, она только упорно затаиваетъ въ себе и упорно хранитъ соки своихъ местностей. И вотъ эти соки принимаютъ ненормальное направленiе, уродливый видъ, будетъ ли то безобразiе самозванщины или безобразiе расколовъ...

Приступая къ такому странному по существу своему и развитiю быту -- западничество, т. е. взглядъ съ точки зренiя формъ, отлитыхъ развитiемъ остального человечества, идеаловъ, данныхъ этимъ развитiемъ -- не нашло и не могло въ немъ найдти ничего подходящаго подъ свое воззренiе, согласнаго съ своими общественными, нравственными идеалами.

Аналогiи, проведенныя Карамзинымъ и комически обличившiяся въ "романтически-народной" эпохе нашей словесности -- оказались явно фальшивыми... Западничество, начиная съ Чаадаева, честно отреклось отъ фальши. Въ нашей жизни бытовой и исторической, оно на первый разъ могло увидеть только уродливыя, безобразныя, не человеческiя (въ западномъ смысле) проявленiя стараго язычества, невежества, грубости нравовъ съ одной стороны -- и силу, которая, начиная съ татарскаго погрома и пользуясь имъ, ломитъ все это грубо и непосредственно. Ясно, что оно должно было прямо стать на сторону этой силы, сводящей во едино то, что распадалось, стремящейся придать какую-либо благоустроенную форму хаотическому безобразiю, сокрушающей язычество и невежество -- приводящей разнообразiе жизни къ одному знаменателю, къ центру, силы централизующей.

Начавши апофеозой Петра, оно последовательно продолжается апофеозой Ивана IV, еще последовательнее съ г. Кавелинымъ продолжаетъ родовой бытъ до временъ Петра и всего последовательнее кончаетъ съ "Атенеемъ" полнейшею апофеозою централизацiи.

Проследить шагъ за шагомъ постепенныя проявленiя этой доктрины въ Белинскомъ -- одномъ изъ искреннейшихъ, когда-либо бывшихъ писателей -- чрезвычайно поучительно, тбмъ более, что ничего больше сказаннаго Чаадаевымъ и Белинскимъ западничество не сказало.

Знаете ли что, почтеннейшiй Николай Ивановичъ, -- обращается Белинскiй къ редактору "Телескопа" Надеждину въ своей статье: Ничто о ничемъ или ответъ г. издателю "Телескопа" за последнее полугодiе (1835) русской литературы (Соч. Бел. Т. II. стр. 14), -- я душевно люблю православный русскiй народъ и почитаю за честь и славу быть ничтожной песчинкой въ его массе, но моя любовь сознательная, а не слепая. Можетъ быть, вследствiе очень понятнаго чувства, я не вижу пороковъ русскаго народа, no это нисколъко не мешаетъ мне видетъ его странности, пошутить подъ веселый часъ, добродушно и незлобиво надъ его странностями, какъ всякiй порядочный человекъ не почитаетъ для себя за униженiе посмеяться надъ собственными своими недостатками...

Чтобы понять значенiе этихъ оговорокъ, этого подхода къ обличительнымъ выходкамъ, предшествовавшимъ ясному и смелому Чаадаевскому поставленiю вопроса, надобно припомнить, что Н. И. Надеждинъ былъ одинъ изъ техъ поборниковъ народности, которые не боялись никакихъ последствiй своей теорiи -- вели ее даже до оправданiя кулака, какъ орудiя силы...

Знаете ли вы, -- продолжаетъ Белинскiй, -- въ чемъ состоитъ главная странность вообще русскаго человека? Въ какомъ-то своеобразномъ взгляде на вещи и упорной оригинальности. Его упрекаютъ въ подражательности и безхарактерности; я самъ, грешный, вследъ за другими, взводилъ эту небылицу (въ чемъ и каюсь); но этотъ упрекъ неоснователенъ...

Вотъ то распутiе, съ котораго мысль можетъ идти въ ту или другую сторону -- распутiе, до котораго еще прежде появленiя чаадаевскаго письма, дошолъ генiальный человекъ... Белинскiй былъ въ эту минуту одинъ только правъ, но правда его, самому ему какъ-будто страшна, и онъ видимо чувствуетъ, что всемъ другимъ она покажется парадоксомъ. Вопреки всемъ утвердившимся отъ Карамзина наследованнымъ, карамзинскими формами освящоннымъ мненiямъ, онъ говоритъ, что мы не похожи на другихъ, что мы -- упорно-оригинальны. Но... чтожъ изъ этого? Къ чему это насъ ведетъ? Въ чемъ оригинальность эта выражается? Хорошо или дурно то, что мы такъ упорно оригинальны?.. Вотъ въ чемъ вопросъ, и вопросъ страшный. Но не такой человекъ Белинскiй, чтобы разъ въ чемъ либо убедившись сердцемъ, бояться последствiй. Онъ смело кается, что вместе съ другими (т. е. съ целою эпохою карамзинизма), возводилъ на русскiй народъ небылицу и разсекаетъ Гордiевъ узелъ, почти что предупреждая Чаадаева или по крайней мере, одновременно съ нимъ.

"Русскому человеку", смело и честно высказывается онъ, "вредитъ совсемъ не подражательность, а напротивъ -- излишняя оригинальность".

Вредитъ... слово сказано. Пойдемте за нашимъ бывалымъ вождемъ въ развитiи, хотя еще въ первоначальномъ, еще неустановившемся, въ его взгляде на нашу бытовую и нравственную сущность.

Пробегите въ уме вашемъ всю его (русскаго человека) исторiю, и доказательства явятся передъ глазами. Вотъ они... Но постойте: чтобъ яснее выразить мою мысль, я долженъ прибавить, что русскiй человекъ, съ чрезвычайною оригинальностью и самобытностью, соединяетъ удивительную недоверчивость къ самому себе и вследствiе этого, страхъ какъ любитъ перенимать чужое, но перенимая, кладетъ типъ своего генiя на свои заимствованiя. Такъ еще въ давнiе веки прослышалъ русскiй человекъ, что за моремъ хороша вера и пошолъ за нею за море. Въ этомъ случае, онъ по счастiю не ошибся; нo какъ поступилъ онъ съ истинной, божественной верой? Перенесъ ея священныя имена на свои языческiе предразсудки: Св. Власiю поручилъ должность бога Волоса, Перуновы громы отдалъ Илье-пророку и т. д. И такъ вы видите, переменились слова и названiя, а идеи остались все те же. Потомъ явился на Руси царь умный и великiй, который захотелъ русскаго человека умыть, причесать, обрить, отучить отъ лени и невежества; взвылъ русскiй человекъ гласомъ велiимъ и замахалъ руками и ногами; деле русскiй человекъ сталъ походить съ виду какъ будто на человека: и умытъ, и причесанъ, и одетъ no форме, и знаетъ грамоту, и кланяется съ пришаркиванiемъ и даже подходитъ къ ручке дамъ. Все это хорошо, да воть что худо: кланяясь съ пришаркиванiемъ, онъ, говорятъ, расшибалъ носъ до крови, а подходя къ ручкамъ прелестныхъ дамъ, наступалъ на ихъ ножки, цепляясь за свою шпагу, не умелъ справлятъся съ трехуголкою; выучивъ наизусть правила, начертанныя на зерцале русскаго великаго царя, онъ не забылъ, не разучился спрягать глаголъ "брать" подъ всеми видами, во все времена, no всемъ лицамъ безъ изъятiя, no всемъ числамъ безъ исключенiя; надевши мундиръ, онъ смотрелъ на него какъ на форму идеи, какъ на форму парада и не хотелъ слушатъ, когда мудрое правителъство толковало ему, что правосудiе не средство къ жизни, что присутственное место не лавка, где отпускаютъ и права и совесть оптомъ и no мелочи, что судья не воръ и разбойникъ, а защитникъ отъ воровъ и разбойниковъ...

Въ этой еще только порывистой, еще недостаточно развитой, хотя и генiально меткой, остроумной и вместв пламенно фанатической выходке сказалось все западничество и решительно можно сказать не пошло дальше. Да и идти было некуда, разве только къ высшему опоэтизированiю единства формализма, къ чаадаевскому католицизму. Съ глубокаго замечанiя о двойственномъ свойстве русской природы, начинаетъ Белинскiй, но вместо того, чтобы поискать причинъ уродливыхъ внешнихъ явленiй, онъ только подводитъ явленiя подъ немилосердый судъ западнаго идеала человека и человечности. Идеалъ этотъ действительно блестящiй, потомучто онъ выработался; Белинскiй глубоко воспринялъ его въ свою душу, и въ "двоеверiи" нашемъ видитъ только грубое явленiе, явленiе животненной жизни. Дельнейшiе последователи его, доводятъ его взглядъ до подробной и развитой доктрины, въ особенности же г. Соловьевъ, который съ чисто византiйскою ненавистью (les extremes se touchent) казнитъ все следы паганизма и народности въ своей исторiи Россiи... Славянофильство борется съ этой доктриною, но борется посредствомъ теорiи, представляющей другую крайность: оно хочетъ смягчить грубые следы паганизма и народности, не признаетъ даже тбхъ народныхъ песенъ, которыя не подходятъ подъ славянофильскую теорiю народнаго быта и т. д. Дело въ томъ, что Белинскимъ брошено семя борьбы, брошено смело, честно и все что на логической почве выросло изъ этого семени, онъ принимаетъ безтрепетно, съ самою нещадною последовательностью. Бытовая и историческая жизнь народа не лезетъ въ известныя рамки, не подходитъ подъ известные идеалы, чтожъ ее и жалеть? Нельзя же въ самомъ деле сочувствовать тому, что русскiй человекъ "взвылъ гласомъ велiимъ и замахалъ руками и ногами", когда повели его учиться, если точно поэтому только взвылъ онъ... Апофеоза реформы со всеми ея крутыми мерами вытекала сама собою изъ такого взгляда и понятна сильная, обличительная тирада, заключающая выходку Белинскаго, тирада, сильнее которой сказали что нибудь не западничество и не отрицательная литература, а разве современная обличительная литература, но на другихъ уже основанiяхъ. Посмотрите съ другой стороны, до какой ужасающей последовательности доходитъ съ перваго же шага фанатизмъ къ реформе, -- до поэзiи формализма. Что же мудренаго, что на поэзiю формализма славянофильство отвечало впоследствiи и странностями въ роде охабней, святославокъ и мурмолокъ, и остроумно-ядовитыми заметками въ роде той, которую сделалъ К. С. Аксаковъ, разбирая одну назидательную повесть, умилявшуюся передъ какимъ-то идеальнымъ воспитательнымъ заведенiемъ, въ которомъ девочки или мальчики, не помню право, ходили стройно и попарно. "Какъ не сказано, что они ходили въ ногу: это было бы еще красивее", замечалъ по этому поводу Аксаковъ въ одномъ изъ "Московскихъ Сборниковъ".

Кончаетъ Белинскiй свою выходку такъ же нещадно -- последовательно:

Потомъ, -- говоритъ онъ, -- былъ на Руси другой царь умный и добрый; видя, что добро не можетъ пустить далеко корни тамъ, где нетъ науки, онъ подтвердилъ русскому человеку учиться, а за ученье обещалъ ему и большой чинъ и знатное место, думая, что приманка выгоды всего сильнее; но чтожъ вышло? Правда, русскiй человекъ смышленъ и понятливъ; коли захочетъ, такъ и самаго немца за поясъ... И точно, русскiй принялся учиться, нo только, получивъ чинъ и место, бросалъ тотчасъ книги и принимался за карты -- оно и лучше!..

Все это темъ более сильно, что тутъ много и правды, что тутъ заключается не одна теорiя, не одно западничество, а заключаются отчасти и отрицательныя стороны пушкинскаго созерцанiя и причины лермонтовскаго протеста, и всего более заключается Гоголь!..

И такъ не ясно ли после этого, -- заключаетъ Белинскiй свою страшную дiатрибу, -- что русскiй человекъ самобытенъ и оригиналенъ, что онъ никогда не подражалъ, Конечно, къ этимъ доморощеннымъ идеямъ, не совсемъ шолъ заморскiй нарядъ, но къ чему нельзя привыкнуть, къ чему нельзя приглядеться?..

Глубокою и правильною мыслью заключена дiатриба, но Белинскiй не сознавалъ самъ, насколько эта мысль о непреложности идей, завещанныхъ предками и о внешнемъ прiеме формъ, свидетельствовала въ пользу самобытности народной жизни и пораждала требованiе внимательнаго углубленiя въ сущность этой самобытности. Онъ говоритъ объ этомъ съ иронiею, которую въ немъ нельзя назвать иначе, какъ наивною, но которая теперь в запоздалыхъ последователяхъ его не можетъ уже быть названа такою, потомучто многiе старались обратить ихъ вниманiе на причины неправильныхъ проявленiй нашей самобытности.

Белинскiй виделъ передъ собою одно, а именно идеалы человеческiе и вполне развитые, да жизнь совершенно непонятную, подъ эти идеалы неподходящую. Попытка объяснить эту жизнь, подводя ее подъ западныя аналогiи, для его натуры столько же правдивой, какъ натура Чаадаевская -- видимо были несостоятельны. Попытки же оправдать эту странную жизнь ея же законами, на первый разъ заявляли себя такими нелепыми формами, какъ славянофильство Шишкова, пошлость загоскинскаго взгляда въ литературе и въ лучшемъ случае экстравагантностями глубокомысленнаго, но часто столь же безтактнаго, въ качестве редактора "Телескопа", какъ некогда подъ именемъ Никодима Недоумки, Н. И. Надеждина, въ роли апотеозы русскаго кулака.

Вы, -- обращается онъ къ нему (соч. Бел. Т. II. стр. 133 примеч.), смотрите на кулакъ, какъ на орудiе силы, совершенно тождественное съ шпагою, штыкомъ и пулею. Оно такъ, но все таки между этими орудiями силы есть существенная разность: кулакъ, равно какъ и дубина, есть орудiе дикаго, орудiе невежды, орудiе человека грубаго въ своей жизни, грубаго въ своихъ понятiяхъ, кулакъ требуетъ одной животной силы, одного животнаго остервененiя и больше ничего. Шпага, штыкъ и пуля, сутъ орудiя человека образованнаго; они предполагаютъ искусство, ученiе, методу, следовательно зависимостъ отъ идеи. Зверь сражается когтемъ и зубомъ, естественными его орудiями; кулакъ есть тоже естественное орудiе зверя-человека; человекъ общественный сражается орудiемъ, которое создаетъ себе самъ, no котораго не имеетъ отъ природы...

Въ этой, повидимому незначительной заметке, высказывается всего яснее основной принципъ убежденiй Белинскаго и за нимъ всего западничества -- принципъ чисто отрицательный -- ненависть ко всему непосредственному, ко всему природному или лучше сказать прирожденному. А между темъ, что же можно было, и что можно теперь даже сказать въ защиту кулака, какъ явленiя -- не впадая въ страшную неловкость?.. Отъ кулака еще много шаговъ Белинскому до того знаменитаго положенiя, что "гвоздь, выкованный рукою человека, дороже самаго лучшаго цветка природы", -- которое уже становится возмутительнымъ для вечнаго эстетическаго чувства человеческой природы; еще далеко и до отрицанiя всякой непосредственности, народныхъ преданiй, народной поэзiи, народности вообще. Кулакъ еще нельзя было защищать. Защищавшiй его, т. е. Н. И. Надеждинъ, неловко хотблъ обогнать время, не въ томъ конечно смысле, чтобы наше время оправдало кулакъ, но въ томъ, что оно его сравняло со всеми mittelbar, посредственно прiобретенными орудiями грубой силы.

Съ другой стороны въ этой заметке уже ясно высказывается, что только образованный человекъ есть человекъ. И въ этомъ конечно есть известная доля правды, но только где же грань идеала образованiя и грань зверства?.. Образованiе принято здесь явнымъ образомъ за последнiй моментъ современнаго и притомъ западнаго развитiя, если вести мысль логически... Отсюда уже недалеко до того, чтобы всехъ нашихъ доблестныхъ и по своему даже образованныхъ предковъ признать зверями. Такъ оно и выходитъ. Все, что не подойдетъ подъ условную мерку западнаго образованiя, германо-романскихъ идеаловъ, германо-романскаго развитiя, будетъ обречено на зверство западничествомъ. Во всемъ тысячелетнемъ бытiи народа уцелеютъ только два образа: Петръ, да Иванъ IV.

Апофеозу Петра мы уже видели; я началъ ею мою статью. Апофеоза Ивана IV -- прямое логическое последствiе исключительной апофеозы Петра, не совершена однако Белинскимъ съ той наивной и вместв ужасающей последовательностью, съ какою совершена апофеоза Петра, хотя въ идеяхъ Белинскаго объ Иване IV заключаются уже семена почти всего того, что впоследствiи высказано гг. Соловьевымъ и Кавелинымъ.

Белинскiй взялъ Ивана IV более съ психологической общей стороны, увлекся имъ какъ художественнымъ образомъ.

Мы, -- говоритъ Белинскiй (Т. II. стр. 213), поспорили бы съ почтеннымъ авторомъ только на счетъ Іоанна IV. Намъ кажется, что онъ не разгадалъ, или можетъ быть не хотелъ разгадать тайну этого необыкновеннаго человека. У насъ господствуетъ несколько различныхъ мненiй на счетъ Іоанна Грознаго. Карамзинъ представилъ его какимъ-то двойникомъ, въ одной половине котораго мы видимъ какого-то ангела, святаго и безгрешнаго, а въ другой чудовище, изрыгнутое природою въ минуту раздора съ самой собой, для пагубы и мученiя беднаго человечества и эти две половины сшиты у него, какъ говорится, белыми нитками. Грозный былъ для Карамзина загадкою; другiе представляютъ его не только злымъ, но и ограниченнымъ человекомъ; некоторые видятъ въ немъ генiя. Г. Полевой держится какой-то середины; у него Іоаннъ не генiй, а просто замечательный человекъ. Съ этимъ мы никакъ не можемъ согласиться, темъ более, что онъ самъ себе противоречитъ, изобразивъ такъ прекрасно, такъ верно, въ такихъ широкихъ чертахъ этотъ колоссальный характеръ. Въ самомъ разсказе г. Полеваго, Іоаннъ очень понятенъ. Объяснимся. Есть два рода людей съ добрыми наклонностями: люди обыкновенные и люди великiе. Первые, сбившись съ прямого пути, делаются мелкими негодяями, слабодушниками; вторые злодеями. И чемъ душа человека огромнее, чемъ она способнее къ впечатленiямъ добра, темъ глубже падаетъ она въ бездну преступленiя, темъ больше закаляется во зле. Таковъ Іоаннъ; это была душа энергическая, глубокая, гигантская. этихъ буйныхъ бояръ, крамольныхъ, корыстныхъ, которые не почитали за безчестiе и стыдъ лености, нераденiя, явнаго неповиновенiя царской воле, проигрыша сраженiя вследствiе споровъ о местахъ, а почитали себя обезчещенными, уничтоженными, когда ихъ сажали не по чинамъ на царскихъ пирахъ. И чтожъ делаютъ съ царственнымъ отрокомъ эти корыстные и бездушные бояре? Онъ рветъ животное, наслаждается его смертными издыханiями, а они говорятъ: "пусть державный тешится"! Кто-жъ виноватъ, если потомъ онъ тешится надъ ними, своими развратителями и наставниками въ тиранстве? Онъ любитъ Телепнева, и они вырываютъ любимца изъ его объятiй и ведутъ его на место казни. Душа младенца была потрясена до основанiя, а такiя души не забываютъ подобныхъ потрясенiй. Онъ делается юношею и распутничаетъ, бояре видятъ въ этомъ свою пользу и подучиваютъ его на распутство. Но зрелище народнаго бедствiя потрясаетъ душу юнаго царя и вдругъ переменяетъ его: онъ женится, и на комъ же? на кроткой, прекрасной Анастасiи; онъ уже не тиранъ, a добрый государь, онъ уже не легкомысленный и ветренный мальчикъ, a благоразумный мужъ: какiе люди способны къ такимъ внезапнымъ и быстрымъ переменамъ? ужъ конечно не просто добрые и неглупые! Онъ подаетъ руку иноку Сильвестру и безродному Адашеву, онъ вверяется имъ, онъ какъ будто понимаетъ ихъ, поняли-лъ они его? Люди народа, они действуютъ благородно и безкорыстно, умно и удачно, no они оковываютъ волю царя; эта воля была львиная и жаждала раздолья и деятельности самобытной, честолюбивая и пламенная... Своимъ влiянiемъ на умъ царя, они спеленали исполина, не думая, что ему стоитъ только пожать плечами, чтобъ разорвать пеленки. Они наконецъ назначали ему и часъ молитвы, и часъ суда и совета и часъ царской потехи, покорили эту душу тяжкому, холодному, жалкому и бездушному ханжеству, а эта душа была пылка, нетерпелива, стояла выше предразсудковъ своего времени и втайне презирала безсмысленными обрядами. И царь наделъ иго, слушался своихъ любимцевъ какъ дитя, казалось былъ всемъ доволенъ; но его сердце точилъ червь униженiя... У царя есть сынъ и есть дядя, последнiй обломокъ развалившагося зданiя уделовъ. Царь боленъ при смерти; въ это время Русь уже прiучилась отрешиться крамолъ; наследство престола было уже определено и утверждено общимъ народнымъ мненiемъ, сынъ царя былъ уже выше своего дяди. Что же? при смертномъ одре умирающаго венценосца возстала крамола: бояре отрекаются отъ законнаго наследника, къ нимъ пристаютъ Сильвестръ и Адашевъ... Царь все видитъ, все слышитъ: его санъ, его достоинство поруганы: у его смертнаго одра брань и чуть не драка; справедливостъ нарушена; который отдается удельному князю, который въ глазахъ царя и народа казался крамольникомъ, хотя былъ невиненъ, которому право жизни было дано какъ будто изъ милости... Этотъ ударъ былъ слишкомъ силенъ, нанесенная имъ рана была слишкомъ глубока, царь возсталъ для мщенiя... Трепещите, буйные и крамольные бояре! вашъ часъ пробилъ, вы сами накликали кару на свою голову, вы оскорбили лъва, а левъ не забываетъ оскорбленiй и страшно мститъ за нихъ... Царь выздоровелъ, оглянулся назадъ: назади было его сирое детство, казнь Овчины Телепнева, тяжкая неволя и ненавистная боярщина, поругавшаяся надъ его смертнымъ часомъ, оскорбившая и законъ и справедливость и совесть; взглянулъ впередъ: впереди опять тяжкая неволя и ненавистная боярщина... Мысль объ измене и крамоле сделалась его жизнью, и съ техъ поръ, онъ везде и во всемъ могъ видеть одну измену и крамолу, какъ человекъ, помешавшiйся отъ привиденiя, везде и во всемъ видитъ испугавшiй его призракъ... Къ этому присоединилась еще смерть страстно любимой имъ Анастасiи... И теперь, какъ понятно его постепенное измененiе, его переходъ къ злодейству... Ему надлежало бы свергнуть съ себя тягостную опеку, слушать советы, а делать по своему, не питать веры, но быть осторожнымъ съ боярщиною и править государствомъ къ его славе и счастiю; но онъ жаждетъ мести, мести за себя, а человекъ имеетъ право мститъ только за дело истины, за дело Божiе, а не за себя. Мщенiе можетъ быть сладкiй, но ядовитый напитокъ; это скорпiонъ самъ себя уязвляющiй... Кровь тоже напитокъ опасный и ужасный: она что морская вода, чемъ больше пьешь, тбмъ жажда сильнее, она тушитъ месть, какъ тушитъ масло огонь... Для Іоанна мало было виновныхъ, мало было бояръ, онъ сталъ казнить целые города: онъ былъ боленъ, онъ опьянелъ отъ ужаснаго напитка крови... Все это верно и прекрасно изображено у Полеваго и въ его изображенiи намъ понятно это безумiе, эта зверская кровожадность, эти неслыханныя злодейства, эта гордыня и вместв съ ними эти жгучiя слезы, это мучительное раскаянiе и это униженiе, въ которыхъ проявлялась вся жизнь Грознаго; намъ понятно также и то, что только ангелы могутъ изъ духовъ света превращаться въ духовъ тьмы... Іоаннъ поучителенъ въ своемъ безумiи, это не тиранъ классической трагедiи, это не тиранъ Римской имперiи, где тираны были выраженiемъ своего народа и духа времени: это былъ падшiй ангелъ, который и въ паденiи своемъ обнаруживаетъ по временамъ силу характера железнаго, и силу ума высокаго...

Прежде еще чемъ остановлюсь я на этомъ весьма важномъ очерке, я сопоставлю съ нимъ выписку изъ статьи "Отеч. Записокъ" 1840 года, въ которой Белинскiй восторженно увлекаясь поэмою Лермонтова о "Купце Калашникове", касается тоже образа Ивана IV.

На первомъ плане, -- говоритъ нашъ критикъ, -- видимъ мы Іоанна Грознаго, котораго память такъ кровава и страшна, котораго колоссальный блескъ живъ еще въ преданiи и фантазiи народа... Что за явленiе въ нашей исторiи былъ этотъ "мужъ кровей", какъ называетъ его Курбскiй? Былъ ли онъ Людовикомъ XI нашей исторiи, какъ говоритъ Карамзинъ? He время и не место распространятъся здесь о его историческомъ значенiи; заметимъ только, что это была сильная натура, которая требовала себе великаго развитiя для великаго подвига; но какъ условiя тогдашняго полуазiатскаго быта и внешнiя обстоятельства отказали ей даже въ какомъ нибудь развитiи, оставивъ ее при естественной силе и грубой мощи и лишили ее всякой возможности пересоздатъ дгьйствительностъ, то эта сильная натура, этотъ великiй духъ поневоле исказились, нашли свой выходъ, свою отраду только въ безумномъ мщенiи этой ненавистной и враждебной имъ действительности... Тиранiя Іоанна Грознаго имеетъ глубокое значенiе, и потому она возбуждаетъ скорее сожаленiе какъ къ падшему духу неба, чемъ ненависть и отвращенiе, какъ къ мучителю... Можетъ быть, это былъ своего рода великiй человекъ, нo только не во время слишкомъ рано явившiйся Россiи, съ призванiемъ на великое дело и увидавшiй, что ему нетъ дела въ мiре: можетъ быть въ немъ безсознательно кипели все силы для измененiя ужасной действительности, среди которой онъ такъ безвременно явился, которая не победила, но разбила его и которой онъ такъ страшно мстилъ всю жизнь свою, разрушая и ее и себя самаго въ болезненной и безсознательной ярости. Вотъ почему изъ всехъ жертвъ его свирепства, онъ самъ наиболее заслуживаетъ соболезнованiе; вотъ почему его колоссальная фигура, съ бледнымъ лицомъ и впалыми, сверкающими очами, съ головы до ногъ облита такимъ страшнымъ величiемъ, нестерпимымъ блескомъ такой ужасающей поэзiи...

Мы русскiе, -- говоритъ еще Белинскiй уже въ 1843 году, сильнее и сильнее вдаваясь въ свой централизацiонный взглядъ и сопоставляя прямо Петра съ Іоанномъ (Т. VII, стран. 105), какъ съ его предшественникомъ въ выработке государственной идеи, -- имели своего Ахилла, который есть неопровержимо-историческое лицо, ибо отъ дня смерти его протекло только 118 летъ, но который есть мифическое лицо со стороны необъятной важности духа, колоссальности делъ и невероятности чудесъ, имъ произведенныхъ. Петръ былъ полнымъ выраженiемъ русскаго духа и если бы между его натурою и натурою русскаго народа не было кровнаго родства, его преобразованiя, какъ индивидуальное дело сильнаго средствами и волею человека, не имели бы успеха. Но Русъ неуклонно идетъ no пути, указанному ей творцемъ ея. Петръ выразилъ собою великую идею самоотрицанiя случайнаго и произвольнаго въ полъзу необходимаго, грубыхъ формъ можно развившейся народности, въ полъзу разумнаго содержанiя нацiональной жизни. Этою высокою способностью самоотрицанiя, обладаютъ только великiе люди и великiе народы, и ею то русское племя возвысилосъ надъ всеми славянскими племенами, въ ней тo u заключается источникъ его настоящаго могущества и будущаго величiя. До Петра, вся русская исторiя заключалась въ одномъ стремленiи къ соглашенiю разъединенныхъ частей страны и сосредоточенiю ея вокругъ Москвы. Въ этомъ случае помогло и татарское иго и грозное царствованiе Іоанна...

После этихъ нарочно сопоставленныхъ мною местъ, нельзя не удивляться тому, что Белинскiй въ 1846 году, стало быть въ эпоху еще позднейшую и еще более теоретическую своей деятельности, находитъ энергическими стихи Языкова о Грозномъ -- Языкова, котораго притомъ преследовалъ онъ безпощадно. Это можно пояснить только великимъ художническимъ чувствомъ, которое никогда не покидало нашего критика, какъ бы сильно ни вдался онъ въ теорiю.

Одушевляясь прошедшимъ, -- пишетъ онъ въ одной рецензiи 1846 г. (Соч. Бел. Т. X., стр. 389) какъ почтенный собеседникъ старины, г. Н. Языковъ, вдругъ обмолвился энергическими стихами объ Иване Грозномъ:

"Трехъ музульманскихъ царствъ счастливый покоритель
И кровопiйца своего!
Неслыханный тиранъ, мучитель непреклонный,
Природы ужасъ и позоръ.
Въ Москве за казнью казнь; у плахи беззаконной
Весь день мясничаетъ топоръ,
По земскимъ городам толпа кромешныхъ бродитъ
Нося грабежъ, губя людей
И бешено свирепъ, самъ царь ее предводитъ..."

Для того, чтобы уяснить себе и оценить по достоинству значенiе взгляда Белинскаго на личность Ивана IV, нужно принять въ соображенiе то обстоятельство, что Белинскiй былъ совершенно незнакомъ съ источниками нашей исторiи вообще, въ его время еще мало доступными, создавалъ себе Ивана по карамзинскимъ формамъ съ одной стороны, и по отрицанiю Полеваго съ другой, всемъ следовательно обязанъ былъ своей генiальной чуткости и проницательности. Притомъ, стремясь разъяснить себе таинственную личность грознаго венценосца, онъ имелъ въ виду цели более психологическiя и художественныя, чемъ историческiя или политическiя. Онъ былъ поражонъ этимъ, действительно знаменательнымъ образомъ, поражонъ какъ артистъ, и хотблъ разгадать внутреннiя пружины страшныхъ деянiй Ивана IV...

Въ 1836 году, къ которому принадлежитъ первое изъ выписанныхъ мною местъ, Белинскiй еще былъ самымъ ярымъ поклонникомъ юной французской словесности; стоялъ, такъ сказать, на коленяхъ передъ нею вообще, передъ Бальзакомъ въ особенности; восхищался не только глубокимъ анализомъ Бальзака, но и образами въ роде Феррагуса въ Histoire de treize. Здесь не место говорить о томъ, на сколько онъ былъ правъ или не правъ въ тогдашнихъ своихъ увлеченiяхъ. Дело въ томъ, что исходная точка его симпатическаго взгляда на Ивана IV, заключается въ увлеченiи той эпохи вообще, и въ ея увлеченiи въ особенности страшными и мрачными натурами, демоническими и разрушительными стремленiями, -- стремленiями, выходящими изъ общаго круга, идущими въ разрезъ съ общею жизнью. Такою личностью, такою титаническою натурою представилъ онъ себе и нашего Грознаго. Въ этомъ представленiи много правды, по крайней мере оно и одно оно помогло разгадать сколько нибудь эту психологическую загадку, и нетъ сомненiя, что если бы Белинскiй прямо по источникамъ изучилъ Грознаго со всехъ его сторонъ, онъ можетъ быть удачнее всехъ разгадалъ бы эту мрачную и вместе ироническую, часто даже юмористическую (въ похожденiяхъ Александровской Слободы, въ посланiи къ отцамъ Белозерскаго Кириловскаго монастыря), вполне русскую личность... He имея же подъ рукою ни фактовъ, ни красокъ для этой фигуры, онъ набросилъ на нее общiй байроническiй тонъ, и самая речь его въ приведенныхъ местахъ о Грозномъ, отзывается страстной, лихорадочной тревожностью...

Но, какъ писатель общественный, Белинскiй не могъ остановиться на одной художественной симпатiи къ личности... Онъ взглянулъ глубокимъ взглядомъ на значенiе этой личности въ нашемъ развитiи общественномъ -- взглянулъ на Ивана, какъ на общественнаго двигателя и съ разу проложилъ и указалъ дорогу своимъ ученикамъ. Въ статье 1836 года, Белинскiй еще ни слова не говоритъ о государственномъ значенiи Ивана IV. Въ статье 1841 года, онъ, оговариваясь, что не место и не время распространяться въ статье объ историческомъ значенiи Грознаго, даетъ однако заметить, что въ деле его онъ видитъ "великiй подвигъ", что въ его страшныхъ казняхъ видно стремленiе пересоздать действительность, говоритъ наконецъ прямо, что можетъ быть это былъ преждевременно явившiйся великiй человекъ... Вся последующая школа родового быта уже заключается въ этомъ взгляде. Она отброситъ только слово: "можетъ быть", Когда же явилась книга Котошихина, когда отрицателямъ представилась целая масса фактовъ, обличающихъ "ужасную действительность", тогда Белинскiй прямо и последовательно призналъ Ивана IV предшественникомъ Петра Великаго, какъ свидетельствуетъ третье приведенное мною место, -- вместе съ темъ, по своей неумолимой последовательности, онъ наравне съ Иваномъ призналъ и татарское иго необходимымъ звеномъ въ нашемъ государственномъ развитiи...

Но не только основная идея всехъ последующихъ взглядовъ на личность Ивана IV и его историческое значенiе, заключается въ приведенныхъ выпискахъ, -- нетъ! въ нихъ заключаются намеки на все самыя тонкiя подробности. У Белинскаго уже является та мысль, что Иванъ IV пришолъ въ мiръ съ "призванiемъ на великое дело". Г. Соловьевъ только развилъ это "призванiе" фактически и раздвинулъ пределы брошенной Белинскимъ мысли только тбмъ, что сталъ доказывать въ Иване сознательное чувство этого призванiя. Белинскiй указалъ на разубежденiе Грознаго въ Сильвестре и Адашеве. Гг. Соловьевъ и Кавелинъ только смелее и прямее объявили ихъ и ихъ партiю отсталыми людьми, а Грознаго и палача Томилу прогрессистами. Все, однимъ словомъ, что развилось после въ целую теорiю -- существуетъ уже въ зародыше въ мысляхъ Белинскаго, все, даже къ сожаленiю, до клика ѵае victis! этого грустнаго результата историческаго фатализма, породившаго теорiю родового быта и централизацiи. У Белинскаго крикъ этотъ только напряжонней и лихорадочней ("Трепещите, буйные и крамольные бояре" и т. д.)...

Белинскiй, прежде всего обладалъ генiальнымъ чутьемъ, и потому нисколько не удивительно, что онъ наметилъ геркулесовы грани теорiи отрицанiя и централизацiи. Можно сказать, что бросившись разъ по пути этой теорiи, онъ уже носилъ ее въ себе совершенно непосредственно, и переменяя часто взглядъ на частныя явленiя, идее централизацiи остается веренъ постоянно до последняго года жизни, когда въ немъ повидимому готовился какой-то переломъ, совершенiю котораго воспрепятствовала смерть. Въ 1836 ли году, фанатическiй поклонникъ бурнаго романтизма; въ 1838 или 1839 году фанатикъ разумности действительности и ярый гонитель французовъ, романтизма и либерализма, въ сороковыхъ ли годахъ, предсказатель прогресса, онъ твердо и неуклонно стоитъ въ одномъ -- въ отрицанiи и централизацiонныхъ началахъ. Этимъ объясняются его нелюбовь къ славянству и стремленiямъ славянизма, его вражда къ малороссiйской литературе, какъ къ местной литературе и т. д. Эта нелюбовь къ славянству и эта вражда къ местной малороссiйской литературе, въ немъ являются чемъ-то странно-инстинктивнымъ.

Нетъ сомненiя, для того кто пристально проследилъ деятельность Белинскаго, въ томъ, что эпоха отъ 1834 до 1836 года, т. е. эпоха деятельности въ "Телескопе", единственная, въ которомъ мы видимъ его вполне, такъ сказать, на распашку, не подчиненнымъ никакой извне пришедшей теорiи, отдающимся беззаветно всемъ страстнымъ сочувствiямъ: по временамъ только страстные порывы его умеряются влiянiемъ чужой могущественной мысли, мысли Надеждина, но и то борятся съ этимъ влiянiемъ. Всего замечательнее, что и въ эту эпоху, Белинскiй, или прямо возстаетъ на первыя выраженiя исключительно народныхъ стремленiй или относится къ нимъ отрицательно, насмешливо...

Первоначальныя стремленiя исключительно народнаго направленiя, выражались часто или въ нескладныхъ формахъ, какъ напримеръ, оправданiе кулака, или въ юношескомъ высокомерiи и заносчивости противъ западнаго образованiя. Выходку Белинскаго противъ "кулака" я уже приводилъ. He менее замечательны и две выходки его въ рецензiи на книгу Венелина: "О характере народныхъ песенъ у славянъ Задунайскихъ".

Венелинъ былъ одинъ изъ благороднейшихъ деятелей славянства, и одинъ изъ даровитейшихъ представителей славянской мысли. Человекъ сердца, более чемъ человекъ ума, обладавшiй громадною, но безпорядочнейшею ученостью, одаренный генiальнымъ историческимъ чутьемъ и предупредившiй многими идеями великаго Шафарика, въ отношенiи къ которому онъ былъ своего рода допотопною формацiей, онъ вносилъ въ науку все симпатiи и все глубокiя ненависти угнетеннаго племени, за которое, какъ и за все славянскiя племсна въ совокупности, онъ готовъ былъ идти на крестъ и мученiя. Статья его о песняхъ задунайскихъ славянъ, какъ все его къ сожаленiю еще неизданныя вполне сочиненiя, представляетъ смесь генiальнейшихъ соображенiй и глубокой критической проницательности, съ мыслями недозрелыми и неразъясненными, а иногда даже просто незрелыми и темными, но исполненными самой страстной заносчивости. Холодно и то какъ-бы повинуясь общему духу своего тогдашняго журнала, хвалитъ Белинскiй достоинство книги Венелина, но явно враждебно относится къ ея слабымъ сторонамъ, съ какой-то злостью выставляетъ ихъ, и высказываетъ резко свое несочувствiе къ славянству, его интересамъ, его враждамъ, стремленiямъ и даже къ его исторiи.

Мы пропускаемъ, -- говоритъ онъ (соч. Бел. Т. II, стран. 175), что языкъ г. Венелина нередко бываетъ неправиленъ и страненъ, что онъ любитъ употреблять слова и выраженiя, никемъ неупотребляемыя, какъ то: кухонность человеческаго рода и тому подобныя, которыхъ не мало; все это не важно. Но насъ удивили некоторыя его мысли, изложенныя частью въ выноскахъ, частью въ прибавленiяхъ къ статье; оне кажутся намъ въ совершенной дисгармонiи съ теми, о которыхъ мы говорили выше. Съ трудомъ верится, чтобы те и другiя принадлежали одному и тому же лицу. Что значитъ напримеръ эта насмешка надъ Гёте, за то, что онъ выдалъ Елену Илiады за немца Фауста? Неужели почтенному автору неизвестно, что есть художественныя сочиненiя, которыя будучи неестественны, несбыточны и нелепы въ фактическомъ отношенiи, тбмъ не менее истинны поэтически? Неужели ему неизвестно, что въ творчестве, сказка или разсказъ бываетъ иногда только символомъ идеи? Что за насмешка надъ красавицею Еленою, которую авторъ грозится наказать самымъ славянскимъ, т. е. самымъ варварскимъ наказанiемъ? За что такая немилость? Неужели почтенный авторъ думаетъ, что действующiя лица въ поэме должны быть резонабельны, нравственны, словомъ должны отличаться хорошимъ поведенiемъ? Неужели ему неизвестно, что самыя понятiя о нравственности не у всехъ народовъ сходны? Елена нисколько не оскорбляла своимъ поведенiемъ жизни древнихъ; она совершенно въ духе народа и въ духе времени. Ее такъ же смешно упрекать въ безнравственности, какъ смешно упрекать Задунайскихъ славянъ въ томъ, что они головорезы...

Повидимому въ высшей степени правильны здесь нападки Белинскаго, но въ этихъ правильныхъ и разумныхъ нападкахъ кроется столько инстинктивно враждебнаго, что жолчь въ нихъ постепенно накипаетъ, накипаетъ и наконецъ прорывается злобною выходкою противъ задунайскихъ славянъ, столь дорогихъ сердцу благороднаго, самоотверженнаго труженика болгарскаго и всего славянскаго дела... Дело ясное теперь для насъ читателей, что все "неужели", обращаемыя рецензентомъ къ Венелину, "неужели" столь справедливыя и разумныя, въ сущности къ Венелину не относятся. Bee, o чемъ допрашивалъ его Белинскiй, Венелинъ зналъ конечно такъ же хорошо, какъ самъ Белинскiй, но у Венелина кровь кипела, жолчь подымалась при слове "немецъ", и вотъ рука расходилась, въ ученой книге вырвались необдуманныя слова племенной ненависти, -- хоть на чемъ нибудь, хоть не кстати, да сорвать злость на немцевъ! До Елены, до Фауста, тутъ и дела нетъ, тутъ звучитъ старая песня о Любушиномъ суде, что не хорошо

искать у немцевъ правды...
У насъ правда по закону святу,
Принесли ту правду наши деды,
Черезъ три реки на нашу землю.

Тутъ явно видима наивная, племенная обмолвка. И вотъ обмолвка эта попадается человеку, у котораго кровь кипитъ и жолчь накипела отъ противоречiй нашей славянской действительности, тому блестящему идеалу, который выработало остальное человечество, который именно въ нашей славянской действительности видитъ причины нашей отсталости и неразвитости... Оба эти человека правы... но за наивную, почти детскую, въ своей заносчивости обмолвку одного, злобно и даже разсчетливо мститъ другой. Этотъ другой, сильнее и ясностью ума и твердыми, хотя чужими основами взгляда.

они находили духъ рыцарства и героизма только въ немецкихъ племенахъ, а не въ славянскихъ? Странно. Конечно, героизмъ т. е. непоседность, предпрiимчивость и страсть къ кровопролитiю свойственны всякому младенчествующему народу более или менее; no самый этотъ героизмъ имеетъ большiй или менъшiй кругъ действiя. Норманны переплывали моря и завоевывали отдаленныя страны, а славяне дрались съ своими соседями или другъ съ другомъ. Что же касается до рыцарства, то оно безъ всякаго сомненiя принадлежитъ исключительно одной Европе среднихъ вековъ и именно немцамъ. Рыцарство и героизмъ очень похожи другъ на друга, но между ними есть и большая разница; героизмъ бываетъ почти всегда безсмысленъ, a рыцарство водится всегда идеею! Где же надо искать этой идеи? Неужели въ безсмысленной резне Задунайскихъ славянъ съ турками или кавказскихъ племенъ между собою? За чтоже г. Венелинъ такъ сердится на Гизо и особенно на великаго Гердера, что они были неуважительны къ славянамъ? Я презираю это детское обожанiе авторитетовъ, вследствiе котораго нельзя сказать о Мильтоне, что онъ не поэтъ, или по крайней мере не великiй поэтъ и тому подобное; но съ темъ вместе противъ неуважительнаго тона къ людямъ, оказавшимъ человечеству большiя услуги, каковъ Гердеръ и слова: "Гердеръ детствуетъ, Гердеръ ребячествуетъ" мне кажутся неуместными. Гердеръ могъ ошибаться, могъ не знать чего либо, но никогда онъ не могъ ни детствовать, ни ребячиться. Намъ желательно чтобы г. Венелинъ и т. д...

Это место, въ которомъ все, по крайней мере повидимому, справедливо, кроме злости, въ высшей степени знаменательно и въ отношенiи къ исторiи борьбы двухъ направленiй и въ отношенiи къ самому Белинскому. Безпощадная последовательность вражды заводитъ его въ "Телескопе" 1836 года, почти въ тоже самое, что высказано имъ было въ сороковыхъ годахъ. Ведь тутъ ужъ чуть-чуть что нетъ симпатiи къ туркамъ, какъ къ организованному государству, чуть-чуть что нетъ этого знаменитаго положенiя, которое докончилъ последовательно "Атеней" мрачной памяти, въ лето отъ Р. X. 1859, чуть-чуть что нетъ того однимъ словомъ, за что глубоко ненавидело славянофильство Белинскаго, за что оно готово было оскорблять его великую память...

И кто же тутъ виноватъ?.. He виновато славянофильство, ибо Белинскiй увлекаемый теорiею, шолъ на перекоръ его заветнейшимъ и притомъ благороднейшимъ стремленiямъ; не виноватъ и Белинскiй, верный здесь своему принципу, своимъ идеаламъ до фанатизма... Ходъ мысли его касательно нашей связи съ славянствомъ, т. е. касательно нашей народности вообще, былъ таковъ, что только отрицанiемъ нашей самости, мы вступаемъ въ семью человечества, что исторiи у насъ нетъ до Петра и до реформы.

До славянъ же, -- говоритъ онъ въ 1845 году (соч. Бел. Ч. IX, стр. 417), намъ нетъ дела, потому что они не сделали ничего такого, что дало бы имъ право на вниманiе науки и на основанiи чего наука могла бы видеть въ ихъ существованiи фактъ исторiи человечества.

Вотъ оно главное слово разгадки: человечество! это абстрактное человечество худо понятаго гегелизма, человечество, котораго въ сущности нетъ, ибо есть организмы растущiе, стареющiеся, перерождающiеся, но вечные народы. Для того, чтобы оно было, -- это абстрактное человечество, нужно непременно признать какой либо условный идеалъ его. Этому идеалу жертвуется всемъ народнымъ, местнымъ, органическимъ... Въ конце концовъ, въ результатахъ этого идеала, стоитъ конечно то, о чемъ Гегелю и не снилось.

теорiи, абсолютнее отрекся отъ жизни...

Всякiй народъ есть нечто целое, особное, частное и индивидуальное; у всякаго народа своя жизнь, свой духъ, свой характеръ, свой взглядъ на вещи, своя манера понимать и действовать. Въ нашей литературе теперь борются два начала, французское и немецкое. Борьба эта началась уже давно, и въ ней-то выразилось резкое различiе направленiя нашей литературы. Разумеется, что намъ такъ же не къ лицу идетъ быть немцами, какъ и французами, потому что у насъ есть своя нацiональная жизнь, глубокая, могучая, оригинальная; нo назначенiе Россiи есть принять въ себя все элементы не только европейской, нo мировой жизни, на что достаточно указываетъ ея историческое развитiе, географическое положенiе и самая многосложность племенъ, вошедшихъ въ ея составъ и теперь перекаляющихся въ горниле великорусской жизни, которой Москва есть средоточiе и сердце, и прiобщающихся къ ея сущности. Разумеется, принятiе элементовъ всемiрной жизни не должно и не можетъ быть механическимъ или эклектическимъ какъ философiя Кузена, сшитая изъ разныхъ лоскутковъ, а живое, органическое, конкретное: эти элементы, принимаясь русскимъ духомъ, не остаются въ немъ чемъ-то постороннимъ и чуждымъ, нo переработываются въ немъ, преобращаются въ его сущностъ и получаютъ новый самобытный характеръ. Такъ въ живомъ организме разнообразная пища, процессомъ пищеваренiя обращается въ единую кровь, которая животворитъ единый организмъ. Чемъ многосложнее элементы, темъ богатве жизнь. Неуловимо безконечны стороны бытiя, и чемъ более сторонъ выражаетъ собою жизнь народа, темъ могучее, глубже и выше народъ. Мы русскiе наследники целаго мiра, не только европейской жизни, и наследники no праву. Мы не должны и не можемъ быть англичанами, ни французами, ни немцами, потому что мы должны бытъ русскими; но мы возьмемъ какъ свое все что составляетъ исключительную сторону жизни каждаго европейскаго народа, и возьмемъ ее, не какъ исключительную сторону, а какъ элементъ для пополненiя нашей жизни, исключительная сторона которой, должна быть многосторонностъ неотвлеченная, а живая, конкретная, имеющая свою собственную народную физiономiю и народный характеръ. Мы возьмемъ у англичанъ ихъ промышленность, ихъ универсальную практическую деятельность, но не сделаемся только промышленными и деловыми людъми; мы возьмемъ у немцевъ науку, но не сделаемся только учеными; обращенiя; но пора уже перестать намъ брать у нихъ то, чего у нихъ нетъ: знанiе, науку. Ничего нетъ вреднее и нелепее, какъ не знать, где чемъ можно пользоваться.

Влiянiе немцевъ благодетельно на насъ во многихъ отношенiяхъ, и со стороны науки и искусства и со стороны духовно-нравственной. He имея ничего общаго съ немцами въ частномъ выраженiи своего духа, мы много имеемъ съ ними общаго въ основе, сущности, субстанцiи нашего духа. Съ французами мы находимся въ обратномъ отношенiи: хорошо и охотно сходясь съ ними въ формахъ общественной (светской) жизни, мы враждебно противоположны съ ними по сущности (субстанцiи) нашего нацiональнаго духа (Соч. Бел. Т. II. стр. 304).

Кроме природы и личнаго человека, есть еще общество и человечество. Какъ бы ни была богата и роскошна внутренняя жизнь человека, какимъ бы горячимъ ключемъ ни била она во мне и какими бы волнами ни лилась черезъ край, она не полна, если не усвоитъ въ свое содержанiе интересовъ внешняго ей мiра, общества и человечества. Въ полной и здоровой натуре тяжело лежитъ на сердце судьба родины; всякая благородная личность глубоко сознаетъ свое крепкое родство, свои кровныя связи съ отечествомъ. Общество, какъ всякая индивидуальность, есть нечто живое и органическое, которое имеетъ свои эпохи возрастанiя, свои эпохи здоровья и болезней, свои эпохи страданiя и радости, свои роковые кризисы и переломы къ выздоровленiю и смерти. Живой человекъ носитъ въ своемъ духе, въ своемъ сердце, въ своей крови жизнь общества; онъ болеетъ его недугами, мучится его страданiями, цвететъ его здоровьемъ, блаженствуетъ его счастiемъ, вне своихъ собственныхъ, своихъ личныхъ обстоятельствъ. Разумеется, въ этомъ случае общество только беретъ съ него свою дань, отторгая его отъ него самаго въ известные моменты его жизни, но не покоряя его себе совершенно и исключительно. Гражданинъ не долженъ уничтожать человека, ни человекъ гражданина; въ томъ и другомъ случае выходитъ крайность, а всякая крайность есть родная сестра ограниченности. Любовь къ отчеству должна выходить изъ любви къ человечеству, какъ частная изъ общаго. Любить свою родину значитъ, пламенно желатъ видеть въ ней осуществленiе идеала человечества и по мере силъ своихъ споспешествовать этому. Въ противномъ случае, патрiотизмъ будетъ китаизмомъ, который любитъ свое только за то, что оно свое, и ненавидитъ все чужое за то только, что оно чужое и не нарадуется собственнымъ безобразiемъ и уродствомъ. Романъ англичанина Морьера "Хаджи Баба" есть превосходная и верная картина подобнаго квасного (по счастливому выраженiю князя Вяземскаго) патрiотизма. Человеческой натуре сродно любить все близкое къ ней, свое родное и кровное; но эта любовь есть и въ животныхъ, следовательно любовь человека должна быть выше. Это превосходство любви человеческой передъ животною состоитъ въ разумности, которая твлесная и чувственная просветляетъ духомъ, а этотъ духъ есть общiй. Примеръ Петра Великаго, говорившаго о родномъ языке, что лучше чужой да хорошiй, чемъ свой да негодный, лучше всего поясняетъ и оправдываетъ нашу мысль. Конечно, изъ частнаго нельзя делать правило для общаго, но можно черезъ сравненiе объяснить частнымъ общее. Можно не любить и родного брата, если онъ дурной человекъ, no нелъзя не любитъ отчества, какое бы оно ни было, только надобно, чтобы эта любовь была не мертвымъ довольствомъ тбмъ что есть, но живымъ желанiемъ усовершенствованiя; словомъ, (Соч. Бел. Т. IV. стр. 261).

Для того, чтобы совершенно понять два этихъ весьма характеристическихъ места, -- одно, относящееся къ 1838, другое къ 1841 году, но оба связанныя очевидно однимъ и темъ же направленiемъ мысли; для того, чтобы уяснить себе ихъ содержанiе и тонъ, нужно перенестись несколько въ то время, въ которое они были писаны.

Время же это характеризуется однимъ словомъ: гегелизмъ...

О гегелизме, Генрихъ Гейне сказалъ весьма остроумно, хоть и очень поверхностно, что онъ похожъ на странныя и по формамъ уродливыя письмена, которыми выражено простое и ясное содержанiе, въ противоположность таинственнымъ iероглифамъ шеллингизма, въ сущности ничего якобы не выражающимъ. Ни въ отношенiи къ гегелизму, ни въ отношенiи къ шеллингизму, это решительная неправда. И содержанiе гегелизма и содержанiе шеллингизма, какъ содержанiе вообще философiи, безгранично-широко и въ сущности едино... Но дело не въ томъ. Гегелизмъ, въ первоначальную эпоху своего къ намъ привитiя, действовалъ на насъ преимущественно магическимъ обаянiемъ своихъ таинственныхъ формъ и своимъ "змеинымъ" положенiемъ о тождестве разума съ действительностью. Сначала мы съ самою наивною верою приняли это положенiе, что "Was ist -- ist vernunssig", съ такою верою, которой никогда не желалъ великiй учитель, не даромъ скорбившiй о томъ, что никто изъ учениковъ его, его не понялъ... Последствiя этой наивной веры, были часто самыя комическiя въ приложенiи къ действительности, въ особенности у насъ, где гегелизмъ по источникамъ знакомъ былъ весьма немногимъ, да и этими немногими большею частью былъ усвоенъ совершенно формально. Слова "духъ человечества", "воля человечества" для адептовъ имели какое-то таинственно-реальное бытiе, служили какими-то всепримиряющими и успокоивающими формулами. Къ смельчакамъ, которые придавали этимъ формуламъ только номинальное значенiе, адепты питали чуть что не презренiе, какъ къ матерiалистамъ и либераламъ.

Къ числу самыхъ жаркихъ адептовъ принадлежалъ Белинскiй. Силою одного ума и чутья, онъ, совершенно незнакомый съ гегелизмомъ по источникамъ, такъ сказать пережилъ весь гегелизмъ внутри самаго себя, изъ намековъ развилъ целую систему и развивалъ ее дiалектически съ последовательностью, свойственною одному русскому человеку.

Въ 1834--1836 годахъ, ярый романтикъ, фанатическiй поклонникъ тревожныхъ чувствъ, страстныхъ грезъ и разрушительныхъ стремленiй юной французской словесности, онъ вдругъ въ 1838 г., въ "Зеленомъ Наблюдателе" является по крайней мере по внешнимъ формамъ своимъ, совершенно инымъ человекомъ, предсказателемъ новаго, ученiя, обещающаго примиренiе и любовь, оправдывающаго вполне действительность вообще, стало-быть и нашу действительность...

Разумеется, онъ на этомъ не могъ остановиться, потомучто не способенъ былъ жить призраками, а искалъ правды. He могли остановиться на такомъ пункте и другiе, но отъ этого пункта можно было идти въ совершенно разныя стороны. Такъ оно и было. Аксаковъ (К. С), котораго вступленiе къ его магистерской диссертацiи о Ломоносове представляетъ этотъ моментъ гегелизма, доведенный до самыхъ комическихъ крайностей, пошолъ совершенно въ другую сторону. Белинскiй же безтрепетно шолъ отъ крайностей къ крайностямъ, наивно забывая въ пользу последнихъ предшествовавшiя, фанатически веруя въ последнiя, какъ единственно-истинныя, готовый сегодня восторгаться действительностью quand meme, завтра рвать на себе волосы за эти восторги и после завтра уже совершенно отдаваться новому и озлобленно преследовать свои старыя заблужденiя...

Но прежде чемъ следить шагъ за шагомъ за его развитiемъ, нельзя не заметить того, что онъ всегда остается вернымъ одному, именно, какъ уже я сказалъ прежде -- отрицанiю и централизацiоннымъ началамъ.

Стоитъ только повнимательнее перечесть два приведенныхъ мною места о нацiональности, чтобы въ этомъ окончательно убедиться... Основная идея, проникающая эти места, вовсе не нацiональная жизнь, хоть ей и придаются эпитеты "глубокой, могучей, оригинальной" a космополитизмъ. Наша нацiональная жизнь явнымъ образомъ представляется здесь какою-то эклектическою. Бытiе ея признается только со временъ реформы, той реформы, которая устами преобразователя говорила о родномъ языке, что лучше чужой да хорошiй, чемъ свой да негодный. За русскими, какъ за славянами не признается ровно ничего, и въ кругъ мiровой жизни они не вносятъ ничего своего, т. е. славянскаго: значенiе наше только въ многостороннемъ усвоенiи европейской жизни, въ нашихъ отрицательныхъ достоинствахъ, въ нашей способности усвоять чужое и отрицаться отъ своего... Это однимъ словомъ только оборотная сторона медали, только другая сторона того, о чемъ говорилъ Белинскiй въ 1836 году.

Логическiя последствiя такого взгляда были: 1) Уничтоженiе всего непосредственнаго, прирожденнаго въ пользу выработаннаго духомъ, искусственнаго. 2) Уничтоженiе всего местнаго въ пользу общенацiональнаго, и потому же принципу всего общенацiональнаго въ пользу общечеловеческаго.

Изъ перваго общаго последствiя вытекали сами собою съ постепенною последовательностью предпочтенiя поэзiи искусственной всякой поэзiи народной, и въ особенности нашей народной поэзiи, и какъ крайняя грань логической мысли, знаменитое положенiе конца сороковыхъ годовъ, что "гвоздь, выкованный рукою человека, лучше самаго лучшаго цветка природы". Изъ второго развивались последовательно централизацiонный взглядъ на нашу исторiю, равнодушiе къ нашему славянизму, во имя нашего европеизма и даже какое-то презренiе къ славянскимъ стремленiямъ, насмешливое и враждебное отношенiе ко всякимъ местно-народнымъ, преимущественно малороссiйскимъ литературнымъ стремленiямъ, если только они обособливались...

Съ особенною ясностью развиваетъ Белинскiй свой космополитическiй взглядъ въ 1841 году, въ статье своей по поводу Кошихина.

вопроса не делаетъ ни яснее, ни занимательнее баснословнаго перiода нашей исторiи. Норманны ли забалтiйскiе или татары запонтйскiе, все равно; ибо если первые не внесли въ русскую жизнь европейскаго элемента, плодотворнаго зерна всемiрно историческаго развитiя, не оставили no себе никакихъ следовъ ни въ языке, ни въ обычаяхъ, ни въ общественномъ устройстве то стоитъ ли хлопотать о томъ, что норманны, или калмыки пришли княжити надъ словены; если же это были татары, т о разве намъ легче будетъ, если мы узнаемъ, что они пришли къ намъ изъ-за Урала, а не изъ-за Дона и вступили въ словенскую землю правою, a не левою ногою. Ломать голову надъ подобными вопросами, все равно, что пускаться въ хронологическiя изысканiя и писать целые томы о томъ, какого цвета были доспехи Святослава и на которой щеке была родимка у Игоря...

He будь эта выходка внушена фанатизмомъ отрицанiя, понятнаго исторически въ ту эпоху и необходимаго логически, она была бы цинизмомъ, достойнымъ Сеньковскаго... He говорю уже о степени ея научно-исторической правды. Наше время доказало насколько еще важны въ исторiи нашего быта вопросы, которые критикъ считалъ лишонными всякаго интереса, какъ мы постоянно возвращаемся къ этимъ вопросамъ, увлекаемые какой-то роковой необходимостью...

А между темъ, -- продолжаетъ Белинскiй, -- этотъ первый и безплодный и подобныхъ имъ героевъ, наводнять скуку и грусть на мыслящую (!!) часть публики и что русская исторiя начинается съ возвышенiя Москвы и централизацiи около нея удельныхъ княжествъ, т. е. съ Іоанна Калиты и Симеона Гордаго. Все что было до нихъ, должно составить коротенькiй разсказъ на несколькихъ страничкахъ, въ роде введенiя, разсказъ съ выраженiями въ роде следующихъ: летописи говорятъ, но думать должно; вероятно; можетъ быть; могло быть и т. д. Подобное введенiе должно быть кратко, ибо что интереснаго въ подробномъ повествованiи о колыбельномъ существованiи хотя бы и великаго человека?.. И малые и великiе люди въ колыбели равно малы; спятъ, кричатъ, едятъ, пьютъ. Даже и собственно разумеется несравненно важнее перваго, -- введенiе въ исторiю государства русскаго, которое началось съ Петра. (Соч. Бел. т. IV. стр. 337.)

Время совершило уже судъ свой надъ этимъ взглядомъ, и съ нимъ какъ съ отжившимъ вполне, бороться нечего. Приводя выписки, представляющiя заблужденiя великаго человека, я привожу ихъ какъ факты заблужденiй целой эпохи -- заблужденiй, вытекавшихъ изъ ошибочнаго взгляда, но въ высшей степени последовательныхъ и стало-быть вполне добросовестныхъ.

"Светочъ" явилась статья о Белинскомъ, имеющая целью доказать, что Белинскiй не былъ въ сущности, въ последнюю эпоху его деятельности, ни западникомъ, ни славянофиломъ и указывалъ на русское направленiе, на русскую самобытность. Статья, очень умная между прочимъ, не уяснила себе одного, что нельзя быть русскимъ, не бывши славяниномъ, что русское направленiе разрывая связи съ славянизмомъ, разрываетъ связи съ своею сущностью и переходитъ въ отрицательный космополитизмъ и въ апофеозу централизацiи. Что Белинскiй по его пламенной и жизненной натуре, смело отрекся бы въ пятидесятыхъ годахъ отъ своихъ заблужденiй, прямее другихъ отнесся бы къ новому направленiю и съ такой же чистотою сталъ бы во главе его, съ какой стоялъ онъ во главе направленiя отрицательнаго, въ этомъ нетъ ни малейшаго сомненiя, но нетъ ни малейшаго же сомненiя и въ томъ, что во всемъ оставшемся намъ отъ него, онъ является отрицателемъ и централизаторомъ, врагомъ и гонителемъ народности, какъ славянской сущности, преследователемъ всехъ местныхъ проявленiй народности...

дела: "Денница ново-болгарскаго образованiя".

Цель этой книжки, познакомить русскихъ съ возникающимъ просвещенiемъ родственнаго намъ болгарскаго племени. Цель поясненная и исполненная отчасти недурно. Въ книжке есть интересные факты. Просвещенiе болгаръ пока еще не отличается слишкомъ большимъ светомъ; но другъ человечества не можетъ не порадоваться и одному началу благого дела. Въ этомъ случае, вопросъ не о болгарахъ инео славянахъ, a o людяхъ. Все люди должны быть братьями людямъ. Изъ-за большихъ не следуетъ не любить меньшихъ. Если эти меньшiе уже слишкомъ малы, такъ что едва лепечутъ кое-что, можно ихъ не слушать; что можетъ бытъ будутъ когда-нибудь и говорить. Воть напримеръ стихи -- дело другое; если они плохи, имъ нечего радоваться. Если же они внушены какимъ-нибудь благороднымъ чувствомъ, какъ напримеръ признательностью, воздадимъ должную похвалу чувству, a стихи все-таки назовемъ дурными. Одно другому не мешаетъ. Намъ решительно не нравится: "Рыданiе на смерть Ю. Н. Венемена." Вотъ для примера отрывокъ:

"Плачьте, рыдайте
Всы болгарски чада

Юрья Венемена,
Нашъ премудрый братъ!
Но на вечный спомелъ,
Въ наши же сердца же,

Ше бы безсмертно
Ако и умрелъ..."

Впрочемъ и то сказать, можетъ быть эти стихи и хороши для людей, знакомыхъ съ болгарскимъ языкомъ и болгарскимъ вкусомъ въ поэзiи, не споримъ! Учитесь, учитесь добрые, почтенные болгары! Кто более интересуется литературою Францiи, Германiи и Англiи, нежели болгарскими букварями, на техъ они смотрятъ какъ на злодеевъ и изверговъ, какъ испанцы смотрели на лютеранъ, которыхъ въ своемъ невежественномъ фанатизме, называли еретиками. Наши испанцы, т. е. наши ревнители, хотъ сейчасъ готовы были бы учредить инквизицiю для истребленiя духа европолюбiя и для распространенiя духа азiелюбiя и обскурантизма, насъ въ равнодушiи къ ученымъ государствамъ, находящимся подъ владычествомъ Турцiи и въ любви къ немецкимъ гелертамъ. Прочитавъ это предъявленiе, мы воздали хвалу Богу, что живемъ въ XIX веке, a то сгореть бы намъ на костре. Въ самомъ деле добрые болгары насъ уличали въ страшномъ преступленiи. Мы, видите, какъ-то сказали, какъ историческаго права, которое есть сила. Досталось же за это и намъ и немецкимъ гелертамъ! Вспомнить страшно! Если у всехъ славянскихъ гелертовъ такой крутой нравъ и такая инквизицiонная манера разделываться съ русскими литераторами, которые не хвалятъ ихъ сочиненiй, то русскимъ литераторамъ прiйдется также избегать всякаго съ ними столкновенiя, какъ вы избегаете его съ турецкими кадiями... Да! просвещайтесь, добрые болгары! дай Богъ вамъ успеховъ! Даже пишите стихи, если не можете безъ нихъ обходиться; только Бога ради, берегитесь защитниковъ, которые роняютъ васъ своимъ заступничествомъ и вредятъ вамъ больше турковъ!

Судить собственно самаго Белинскаго за эту выходку нельзя. Злость ея вызвана была безтактностью защитниковъ славянскаго дела, и если я привелъ ее въ настоящемъ случае, то вовсе ужъ конечно не изъ желанiя глумиться надъ проиграннымъ деломъ отрицанiя и централизацiи, а для того, чтобы показать, до какой степени безпощадности можетъ простираться последовательность принципа и фанатизмъ веры. Да, повторишь еще разъ невольно слова вуликаго поэта:

Keimt ein Glaube neu
Wird oft Lieb und Treu,
Wie ein buses Unkraut ausgerauft. {*}

He входя еще въ разбирательство частныхъ причинъ, вызвавшихъ со стороны Белинскаго иронически-раздражонную дiатрибу, въ оправданiе ея жестокости припомню только читателямъ, что она относится къ 1842 году, къ времени, когда споръ двухъ лагерей совершенно еще не выяснился, когда противники положительно не понимали другъ друга...

"Славянство и народность" значили для Белинскаго вовсе не то, что значатъ они теперь для насъ. Онъ виделъ въ нихъ сторону мрака и застоя, виделъ въ нихъ препятствiе ходу гуманной цивилизацiи. Въ общей схеме его философско-историческаго мiросозерцанiя, народы и народности вообще играли переходную роль въ отношенiи къ отвлеченному идеалу человечества. Идеалъ этотъ имелъ для него реальное значенiе... He доходя еще до положенiя о томъ, что гвоздь, выкованный рукою человека дороже и лучше самаго роскошнаго цветка природы, онъ уже приближался къ этому положенiю, къ которому велъ его гегелизмъ левой стороны, столь же несправедливый въ своихъ резкихъ выводахъ, какъ гегелизмъ правой стороны въ своемъ формализме... Принесенiе народнаго вообще въ жертву общечеловеческому, и принесенiе всего непосредственнаго въ пользу благопрiобретеннаго, созданнаго духомъ, было только прямымъ результатомъ доктрины, совершенно отделявшей духъ отъ природы.

Замечательно, что подъ влiянiемъ увлеченiя доктриною, Белинскiй постепенно все более и более терялъ всякое сочувствiе къ народной, непосредственной, безыскусственной поэзiи, не только къ нашей и славянской въ частности, но ко всякой вообще...

Слава Богу, -- говоритъ онъ, разбирая въ 1844 году ново-греческiя, народныя стихотворенiя, -- теперь это беснованiе (собирать народныя песни и переводить чужiя!!!) уже прошло; и не замечать смены стараго новымъ. Никто не думаетъ теперь отвергать относительнаго достоинства народной поэзiи, но никто уже кроме людей запоздалыхъ, не думаетъ придаватъ ей важности, которой она не имеетъ. бедна мыслью, бедна содержанiемъ и художестенностью. (Т. IX, стр. 102).

Такой взглядъ на поэзiю народную вообще, хотя и въ высшей степени неправильный, но довольно еще спокойный, переходилъ у нашего критика въ совершенно враждебный и фанатически-нетерпимый, какъ только дело касалось до нашей или до славянской народной поэзiи.

Все, -- говоритъ онъ (т. IV, стр. 158), согласились въ томъ, что въ народной речи есть своя свежесть, энергiя, живописность, и въ народныхъ песняхъ и даже преувеличивать дела и въ народной поэзiи видеть что-нибудь большее, кроме младенческаго лепета, имеющаго свою относительную важность, свое относительное достоинство. Но отсталые поборники блаженной памяти такъ называемаго романтизма, упорно остаются при своемъ. Они такъ сказать застряли въ поднятыхъ ими вопросахъ, и не совладавъ съ ними, съ каждымъ днемъ более и более вязнутъ въ нихъ, какъ мухи попавшiяся въ медъ. Для нихъ "не белы снежки" едва ли не важнее любого лирическаго произведенiя Пушкина, и сказка о "Емеле дурачке" едва ли не важнее "Каменнаго гостя" Пушкина.

Было бы неуместно останавливаться на подробномъ анализе всехъ последствiй того принципа отрицанiя и централизацiи, котораго поборникомъ былъ Белинскiй, и приводить все его выходки противъ народности вообще, противъ нашей народности, противъ возможности местной малороссiйской литературы и поэзiи, противъ значенiя востока въ человечестве и т. д. Время совершило свой судъ надъ этой доктриной, опровергло ее и фактами (Шевченко), изследованiями ученыхъ (Буслаевъ), общимъ повсеместно и постоянно распространяющимся сочувствiемъ къ народности. Заблужденiя Белинскаго имели въ сущности одинъ характеръ, проистекая изъ одного источника, именно изъ исключительно-историческаго воззренiя.

Безотраднейшее изъ созерцанiй, въ которомъ идеалъ постоянно находится въ будущемъ (im Werden), въ которомъ всякая минута мiровой жизни является переходной формою, къ другой столь же переходной форме -- бездонная пропасть, въ которую стремглавъ летитъ мысль безъ малейшей надежды за что либо ухватиться, въ чемъ либо найдти точку опоры.

И такъ какъ человеческой натуре, при стремленiи ея къ идеалу, врождено непременное же стремленiе воображать себе идеалъ въ какихъ либо видимыхъ формахъ, то мысль невольно становится тутъ нелогичною, невольно останавливаетъ безгранично несущееся будущее на какой либо минуте и говоритъ "hic locus -- hic saltus". Минута эта естественно уже есть последняя, настоящая... Вотъ тутъ то, при такой произвольной остановке, начинается ломка всего прошедшаго по законамъ произвольно взятой минуты; тутъ то и совершается напримеръ, то удивительное по своей непоследовательности явленiе, что человекъ, провозгласившiй законъ вечнаго развитiя, останавливаетъ все развитiе на идеалахъ германскаго племени какъ на крайнемъ пределе; тутъ то и начинается деспотизмъ теорiи доходящiй до того, что все остальное человечество, не живущее по теоретическому идеалу, провозглашается чуть-чуть что не въ звериномъ состоянiи. Душа человеческая всегда единая, всегда одинаково стремящаяся къ единому идеалу правды, красоты и любви, какъ будто забывается; отвлеченный духъ человечества съ постепенно расширяющимся сознанiемъ поглощаетъ ее въ себя. Последнее слово этого отвлеченнаго бытiя, яснейшая форма его сознанiя есть готовая къ услугамъ теорiя, хотя, по сущности воззренiя, если бы только въ человеческихъ силахъ было быть вернымъ такому воззренiю, и это последнее воззренiе должно поглотиться позднейшимъ, какъ еще более яснымъ и т. д. до безконечности.

Неисчислимыя, мучительнейшiя противоречiя порождаются такимъ воззренiемъ.

Отправляясь отъ принципа стремленiя къ безконечному, оно кончаетъ грубымъ матерiализмомъ; желая объяснить общественный организмъ, скрываетъ отъ себя самаго и отъ другихъ точку его начала -- быта человечества, пока оно не разветвилось на народы. И все это, явнымъ образомъ происходитъ отъ того, что вместо действительной точки опоры -- души человеческой, берется точка воображаемая, предполагается чемъ то реальнымъ а не номинальнымъ, отвлеченный духъ человечества; ему, этому духу отправляются требы идольскiя, приносятся жертвы неслыханныя, жертвы незаконныя, ибо онъ есть всегда кумиръ поставляемый произвольно, всегда только теорiя.

къ нашей народности перестанетъ уже изумлять насъ.

Исторiя, -- говоритъ онъ, -- есть фактическое жизненное развитiе общей (абсолютной) идеи въ форме политическихъ обществъ. Сущность исторiи составляетъ одно только разумно-необходимое, которое связано съ прошедшимъ, и въ настоящемъ заключаетъ свое будущее. Содержанiе исторiи есть общее: судьбы человечества. Какъ исторiя народа не есть исторiя миллiоновъ отдельныхъ лицъ его составляющихъ, но только исторiя некотораго числа лицъ, выражающихъ собою идею человечества (т. IV стр. 336).

Перечтите у него те места, где онъ говоритъ объ индейской поэзiи (въ разборе "Наля и Дамаянти"), о значенiи востока (въ рецензiи перевода "Тысячи и одной ночи"), и взгляды его на славянскую народную поэзiю и нашу русскую будутъ вамъ логически понятны.

Существенный порокъ исключительно историческаго воззренiя и такъ называемой исторической критики, которой такимъ высокодаровитымъ и энергическимъ представителемъ былъ у насъ Белинскiй, заключается въ томъ, что она не имеетъ критерiума, вечнаго идеала, а съ другой стороны по невозможности, обусловленной человеческою природою, жить безъ критерiума, безъ идеала, -- создаетъ критерiумъ произвольно и этотъ условный, чисто-теоретическiй критерiумъ прилагаетъ къ жизни безпощадно.

приложимъ и все равно судитъ. Но когда идеалъ поставленъ произвольно, теоретически, тогда онъ непременно долженъ гнуть факты подъ свой уровень. Сегоднишнему кумиру приносится въ жертву все вчерашнее, темъ более все третьягоднишнее -- и все предшествовавшее вообще представляется только ступенями къ нему... И такъ какъ кто-то, не помню, весьма справедливо заметилъ, что для говорящаго "все вздоръ въ сравненiи съ вечностью" самая вечность есть вздоръ, то очевидно, что на дне чисто-историческаго воззренiя лежитъ индифферентизмъ и фатализмъ, въ силу которыхъ ничто въ жизни, ни народы, ни лица не имеютъ своего замкнутаго, самоответственнаго бытiя и являются только орудiями отвлеченной идеи, преходящими, призрачными явленiями.

Единственный идеалъ, мыслимый для подобнаго воззренiя, въ крайнихъ его результатахъ, есть однообразный уровень -- централизацiя, католическая ли, соцiалистская ли, это въ сущности все равно -- но централизацiя.

Говоря о томъ, что Белинскiй былъ энергическимъ представителемъ этого воззренiя, я говорю о его доктрине, которой онъ постепенно увлекался все более и более, до крайнихъ ея пределовъ, а не о его личности, какъ художественнаго критика. Высокое художественное чутье, которое вместе есть можетъ быть и высшая степень чувства гуманности, выручало его почти всегда и, составляя главную его силу, делало его постоянно вождемъ жизни, а не служителемъ теорiи...

Вождемъ жизни онъ и былъ съ самаго начала своего поприща.

Въ 1834 году, въ "Телескопе", пользовавшемся весьма небольшимъ матерiальнымъ успехомъ, но въ заменъ того отличавшемся серьёзностью взгляда и тона, впервые появилось съ особенною яркостью это великое имя, которому суждено было долго играть путеводную роль въ нашей литературе. Въ "Молве" еженедельномъ листке, издававшемся при "Телескопе" появлялись въ теченiе несколькихъ месяцевъ статьи, подъ названiемъ "Литературныя мечтанiя". Эти статьи изумляли невольно (въ то время) своей безпощадной и вместе наивной смелостью, жаромъ глубокаго и внутри души выросшаго убежденiя, прямымъ и нецеремоннымъ поставленiемъ вопросовъ, наконецъ той молодой силой великой энергiи, которая дорога даже и тогда, когда впадаетъ въ ошибки, дорога потому, что самыя ошибки ея происходятъ отъ серьёзнаго и пламеннаго стремленiя къ правде и добру. "Мечтанiя" такъ и дышали верою въ это стремленiе, и не щадя никакого кумиро-поклоненiя, во имя идеаловъ разбивали всякiе авторитеты, неподходившiе подъ мерку идеаловъ. Все заблужденiя, промахи, неистовыя увлеченiя Белинскаго исчезали, сгорали въ его огненной речи, въ огненномъ чувстве, въ возвышенномъ, яркомъ и истинно поэтическомъ воззренiи на жизнь и искусство.

все и одно въ области духа. Литературныя симпатiи были вместе и общественными и нравственными симпатiями, равно какъ и антипатiи. He только несколькихъ, но даже и двухъ воззренiй на литературу быть тогда не могло. Новое, выступавшее воззренiе литературное несло съ собой новую веру, поднимало решительную борьбу.

"Литературныя мечтанiя", ни более ни менее какъ ставили на очную ставку всю русскую литературу со временъ петровской реформы; впервые серьёзно и строго допрашивались у нея ея высшаго т. е. общественнаго, нравственнаго и художественнаго значенiя -- у нея, у этой литературы, въ которой невзыскательные современники и почтительные потомки насчитывали уже десятка съ два генiевъ, въ которой то и дело раздавались торжественные гимны не только Ломоносову и Державину, но даже Хераскову и чуть ли не Николаеву, въ которой всякое критическое замечанiе на счетъ Карамзина считалось святотатствомъ. Генiальность Пушкина надобно было еще отстаивать, a поэзiю первыхъ гоголевскихъ созданiй почувствовали еще весьма немногiе, и изъ этихъ немногихъ во первыхъ Пушкинъ, а во вторыхъ -- авторъ "Литературныхъ мечтанiй".

давно не читались его повести и разсужденiя.

Сознавать эту ложь внутри души могли многiе, но сознательно почувствовать ее до того чтобы, сознательно и смело высказать всемъ, могъ только призванный человекъ и такимъ то именно человекомъ былъ Белинскiй.

Дело, начатое имъ въ "Литературныхъ мечтанiяхъ", было до того смело и ново, до того -- не смотря на то что было повидимому только литературнымъ деломъ, задевало существенные вопросы нашей жизни, что черезъ много летъ потомъ, казалось еще более чемъ смелымъ -- дерзкимъ и разрушительнымъ всемъ почтительнымъ потомкамъ невзыскательныхъ дедовъ, что черезъ много летъ потомъ вызывало юридическiе акты въ стихахъ, писанные ясно съ пеною у рта, въ роде следующихъ:

Нетъ -- твой подвигъ не похваленъ,
Онъ Россiи не приветъ,

Ломоносовъ -- не поэтъ!
Кто ни честенъ, кто ни славенъ
Ни раделъ стране родной,
Ломоносовъ и Державинъ

Ты всю Русь лишилъ деянiй
До великаго Петра,
Обнаживъ бытописанiй
Чести, славы и добра.

"Литературныхъ мечтанiяхъ" не возбудило еще ожесточенныхъ криковъ, хоть Белинскiй, съ "Литературныхъ же мечтанiй" сталъ во главе сознательнаго или критическаго движенiя.

До этихъ криковъ, уже потомъ додразнилъ онъ своихъ противниковъ.

Огромный успехъ его столько же зависелъ отъ этихъ нелепыхъ криковъ, какъ отъ силы его таланта и энергiи убежденiя. Оппозицiю Белинскому составляли или беззубые виршеплеты или поборники мрака, тб и другiе одинаково вносили въ дело юридическiй характеръ. До настоящей оппозицiи онъ не дожилъ. Литература была за него, оправдывала его доктрины, потому самому что онъ ее угадывалъ, определяя съ удивительною чуткостью ея стремленiя, разъясняя ее, какъ Гоголя и Лермонтова. Говоря о литературе нашей, а она долго была, повторю я, единственнымъ средоточiемъ всехъ нашихъ высшихъ интересовъ, постоянно бываешь поставленъ въ необходимость говорить и о немъ. Высокiй уделъ, данный судьбою немногимъ изъ критиковъ! едва ли даже, за исключенiемъ Лессинга, данный не одному Белинскому. И данъ судьбою этотъ уделъ совершенно по праву.

Горячаго сочувствiя стоилъ при жизни и стоитъ по смерти тотъ, кто самъ умелъ горячо и беззаветно сочувствовать всему благородному, прекрасному и великому. Безстрашный боецъ за правду, онъ не усумнился ни разу отречься отъ лжи, какъ только сознавалъ ее и гордо отвечалъ темъ, которые упрекали его за измененiе взглядовъ и мыслей, что не изменяетъ мыслей тотъ, кто не дорожитъ правдой. Кажется, онъ даже созданъ былъ такъ, что натура его не могла устоять противъ правды, какъ бы правда ни противоречила его прежнему взгляду, какихъ бы жертвъ она ни потребовала... Смело и честно звалъ онъ первый генiальнымъ то, что онъ таковымъ созналъ и, благодаря своему критическому чутью, ошибался редко. Такъ же смело и честно разоблачалъ онъ, часто на перекоръ утвердившимся мненiямъ все, что казалось ему ложнымъ и напыщеннымъ, заходилъ иногда за пределы, но въ сущности, въ основахъ не ошибался никогда. У него былъ ключъ къ его эпохи и въ груди его жила могущественная и волканическая сила. Теорiи увлекали его какъ и многихъ, но въ немъ было всегда нечто высшее теорiй, чего нетъ во многихъ. Вполне сынъ своего века, онъ не опередилъ, да и не долженъ былъ опережать его. Чемъ дольше боролся онъ съ новою правдою жизни или искусства, тбмъ сильнее должны были действовать на поколенiе его окружавшее, его обращенiя къ новой правде. Если бы Белинскiй прожилъ до нашего времени, онъ и теперь стоялъ бы во главе критическаго сознанiя, по той простой причине, что сохранилъ бы высшее свойство своей натуры: неспособность закоснеть въ теорiи противъ правды искусства и жизни.

Въ наше время онъ не былъ бы ни отрицателемъ и централизаторомъ, хотя подлежитъ сомненiю и то, что онъ былъ бы славянофиломъ. Славянофильство можетъ быть играло бы только роль кратковременнаго момента въ его развитiи -- не более.