Князь Серебряный, повесть времен Иоанна Грозного, соч. графа Алексея Толстого (старая орфография)

задачу.

Первое чувство, съ которымъ все мы, мыcлящiе читатели или критики, приступаемъ къ подобнаго рода явленiю, есть безъ всякаго сомненiя -- недоверiе. На это недоверiе есть несколько причинъ и причинъ очень важныхъ, заключающихся какъ вообще въ нашихъ умственныхъ и нравственныхъ требованiяхъ, такъ и въ частныхъ, историческихъ или даже чисто случайныхъ обстоятельствахъ. Съ другой стороны, -- нетъ никакого сомненiя, объ этомъ свидетельствуютъ факты, что всякое подобнаго рода произведенiе возбуждаетъ при появленiи своемъ и большой интересъ и значительныя ожиданiя: какъ будто все ждемъ мы, что вотъ-вотъ кто-нибудь разрешитъ намъ мудреную загадку, разсечетъ намъ запутанный узелъ нашихъ отношенiй къ нашему старому быту...

Ожиданiя большею частiю до сихъ поръ не оправдывались: интересъ, сначала сильно возбужденный съ изумляющею быстротою слабелъ...

Вотъ напримеръ, новый и добросовестный трудъ человека съ несомненнымъ талантомъ, приступавшаго къ делу съ любовiю и съ умомъ, изучившаго избранную имъ эпоху, подложившаго даже душевную мысль подъ свои изученiя... На него, на этотъ прекрасный трудъ, многiе, можно-сказать большинство даже, бросились съ жадностью, но и его, увы! ждетъ въ скоромъ времени неминуемое забвенiе, постигаетъ общая участь.

Не многое всплыло доселе и осталось изъ нашихъ попытокъ возсоздать старый бытъ: пушкинскiе "Борисъ" да "Русалка", лермонтовскiй "Калашниковъ" частями -- остались капиталами, -- блестящiя попытки Вельтмана въ изображенiи старины почти мифической, частями же романы Лажечникова. Остальное, по бывалому выраженiю, кануло въ Лету.

что изъ кружка пушкинскаго вышелъ ей едва ли не съ самаго же начала такой приговоръ, что наши тогдашнiе романисты снимали изображенiя предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ, и что этотъ несколько аристократическiй приговоръ въ сущности оказался справедливымъ: многочисленность фактовъ, выражавшихъ одно и тоже стремленiе, была такова, что самъ Белинскiй назвалъ этотъ перiодъ -- романтически-народнымъ.

И Белинскiй былъ даже правъ. Романтическая струя въ той эпохе -- несомненна. Несомненна же и народная струя, только она бежала вовсе не по тому руслу, по которому шли загоскинскiе романы и кукольниковскiя драмы... Тихо и ровно, но широко открыла она свое теченiе въ "Борисе", "Руслане", "Капитанской дочке", "Арапе Петра-великаго", "Дубровскомъ", сверкнула водопадомъ въ лермонтовской поэме "о купце Калашникове", бросивши несколько разливовъ вдаль въ "Кащее" и "Святославиче" Вельтмана, пожалуй въ великолепной языковской сказке о "Серомъ волке и жаръ птице", смешала свои чистыя воды съ мутными водами другого русла въ романахъ Лажечникова, затаилась потомъ, загороженная отрицательною литературою сороковыхъ годовъ и потомъ потекла себе какъ Волга отъ Костромы въ деятельности Островскаго, принявши въ себя на пути нечто вроде Камы -- "Семейную хронику" покойнаго Аксакова...

Разница между этими двумя струями, въ прiеме, въ точке отправленiя.

Для людей, какъ Пушкинъ, Лермонтовъ, Островскiй, отчасти Вельтманъ, Лажечниковъ, Аксаковъ, какъ для художниковъ, творчество невозможно безъ натуры, безъ определенныхъ типовъ. Въ "развитiе" души человеческой, т. е. въ то, чтобы люди когда-либо были зверями, а потомъ сделались людьми, они плохо верятъ. Душу человека они мерятъ во все времена и века на одинъ аршинъ; душевныя явленiя объясняютъ одними и теми же законами. Погодина, ревностнаго и рьянаго защитника памяти Бориса, выставлявшаго поспешность и нелепость следствiя по делу убiенiя царевича Димитрiя за одно изъ доказательствъ невинности Бориса, который сумелъ бы ловчее и умнее схоронить концы, Пушкинъ поразилъ простымъ возраженiемъ, что какой угодно наиумнейшiй человекъ торопится поскорей отдалить отъ себя следы страшнаго дела и до техъ поръ, пока отъ представленiя о немъ какъ-нибудь не отделается, теряетъ всякое самообладанiе... Понятно, что несмотря на карамзинское влiянiе, представленiе стараго быта въ Борисе вышло несравнимо выше всей исторiи Карамзина, и съ карамзинскою школою ничего не имеетъ общаго въ прiеме; что сценой въ корчме -- пушкинское творчество закидываетъ сети въ далекое отъ него будущее, въ деятельность Островскаго, и что некоторые наброски, какъ Пугачевъ въ "Капитанской дочке", закинуты еще дальше...

Генiальный юношескiй взрывъ Лермонтова въ поэме о купце Калашникове точно также простъ по своему прiему, а между темъ таковъ, что въ изображенiи Грознаго венценосца мы не пошли дальше ни въ высокоталантливыхъ драмахъ Мея, ни въ новомъ романе графа А. Толстого, а элементъ земскаго протеста сосредоточеннаго съ великою поэтическою силою въ другомъ герое великой поэмы, въ Калашникове -- до сихъ поръ еще никому не пригрезился.

"Сидовъ" (на то оне и академiи), а пушкинскiй Борисъ возбудилъ неудовольствiе даже не въ г. Омега, а въ первомъ русскомъ критике той эпохи, въ Полевомъ, и понятъ былъ только грубымъ семинаристомъ Никодимомъ Надоумкой.

Такъ же просты прiемы другихъ менее цельныхъ художниковъ, каковы Вельтманъ, Лажечниковъ, Мей -- тамъ, где они являются истинными художниками. Передъ ними стоитъ натура, какая- нибудь да натура. Вельтманъ въ своемъ "Кащее" и "Святославиче", правильно ли, нетъ ли, но взялъ натуру южныхъ славянскихъ племенъ, и вышли образы заправскiе, а не сочиненные. Лажечниковъ въ изображенiи Ивана III и русскаго быта той эпохи руководствуется общею натурою русскаго человека -- и это- то руководство помогаетъ ему создать Волынскаго, невернаго можетъ-быть исторически, но лицо народно-типическое.

Другая струя вела свое начало отъ Загоскина, Загоскинъ же велъ свое начало отъ Шишкова по духу и отъ внешняго импульза, отъ Вальтеръ-Скотта по норме. Известно что такое шишковское славянофильство. Оно было направленiе очень почтенное, но вопервыхъ, его крайнiе логическiе пределы -- гг. Бурачекъ, А. Муравьевъ и г. Аскоченскiй, -- вовторыхъ самый ярый изъ западниковъ ближе въ сущности къ народу, чемъ писатели шишковской школы... Загоскинъ, единственно даровитый человекъ этого направленiя, смотрелъ на русскiй бытъ сквозь византiйско-татарскую призму, заменявшую до Петра великаго призму византiйско-казарменную. Единственною натурою, которую онъ зналъ въ русскомъ быту, была натура стародворянская, да натура двороваго человека: -- первую, которую бичевалъ Грибоедовъ въ Фамусове и Хлестовой, и изображалъ со всею строгостiю простоты Пушкинъ въ Кирилле Троекурове -- онъ поэтизировалъ въ умиленiи; у второй онъ заимствовалъ для изображенiй своихъ языкъ и формы.

За нимъ пошла целая вереница историческихъ романовъ, о которыхъ мы когда-нибудь поговоримъ поподробнее. Все они писались на одинъ манеръ.

Всего страннее то, что человекъ народа, Полевой, идеями своими далеко опережавшiй всю эту школу -- какъ драматургъ попалъ въ ту же манеру, противъ которой самъ ратовалъ и протестовалъ въ критикахъ и романахъ.

Авторъ предпослалъ своей повести предисловiе.

"Представляемый здесь расказъ -- говоритъ онъ -- имеетъ целiю не столько описанiе какихъ-либо событiй, сколько изображенiе общаго характера целой эпохи и воспроизведенiе понятiй, верованiй, нравовъ и степени образованности русскаго общества во вторую половину XVI столетiя.

"Оставаясь вернымъ исторiи въ общихъ ея чертахъ, авторъ позволилъ себе и некоторыя отступленiя въ подробностяхъ, не имеющихъ исторической важности. Такъ между прочимъ казнь Вяземскаго и обоихъ Бломиловыхъ, случившаяся на деле въ 1570 году, помещена для сжатости расказа въ 1565 году. Этотъ умышленный анахронизмъ едвали навлечетъ на себя строгое порицанiе, если принять въ соображенiе, что безчисленныя казни, последовавшiя за низверженiемъ Сильвестра и Адашева, хотя много служатъ къ личной характеристике Iоанна, но не имеютъ влiянiя на общiй ходъ событiй.

"Въ отношенiи къ ужасамъ того времени, авторъ оставался постоянно ниже исторiи. Изъ уваженiя къ искуству и къ нравственному чувству читателя, онъ набросилъ на нихъ тень и показалъ ихъ по возможности въ отдаленiи. Темъ не менее онъ сознается, что при чтенiи историковъ книга не разъ выпадала у него изъ рукъ и онъ бросалъ перо отъ негодованiя, нестолько отъ мысли, что могъ существовать Iоаннъ IV, сколько отъ той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него безъ негодованiя. Это тяжолое чувство постоянно мешало необходимой въ эпическомъ сочиненiи объективности и было отчасти причиной, что романъ, начатый более десяти летъ тому назадъ, оконченъ только въ настоящемъ году. Последнее обстоятельство послужитъ быть-можетъ некоторымъ извиненiемъ для техъ неровностей слога, которыя вероятно не ускользнутъ отъ читателя.

"Въ заключенiе авторъ полагаетъ нелишнимъ сказать, что чемъ вольнее онъ обращался съ второстепенными историческими происшествiями, темъ строже онъ старался наблюдать истину и точность въ описанiи характеровъ и всего что касается до народнаго быта и до археологiи.

"Если удалось ему воскресить наглядно физiономiю очерченной имъ эпохи, онъ не будетъ сожалеть о своемъ труде и почтетъ себя достигшимъ желанной цели."

Мы нарочно выписали все предисловiе, чтобы выставить на видъ те вполне серьозныя задачи, которыя имелъ въ виду авторъ новаго историческаго романа. Онъ взялся, шутка сказать! изобразить характеръ целой эпохи, воспроизвести понятiя, верованiя, нравы и степень образованности тогдашняго русскаго общества.

все тогдашнее общество онъ счелъ грознаго и его опричника, земскихъ бояръ и станичниковъ, т. е. разбойниковъ? Это первый вопросъ, который представляется при чтенiи его произведенiя всякому мало-мальски мыслящему читателю.

Давно уже было намекаемо, если не подробно развиваемо многими нашими изследователями, что бытъ бояръ, хотя бы даже и земскихъ, а темъ более бытъ придворный не могутъ быть исключительнымъ мериломъ всей общественной жизни той эпохи. Не безъ основанiя полагали также некоторые, что и такъ-называемая патрiархальность, т. е. не семейное а родовое начало съ его разными последствiями, т. е. деспотизмомъ и угнетенiемъ женщины, развившееся въ этомъ показномъ быту, обязано своимъ крайнимъ развитiемъ преобладанiю наносныхъ элементовъ, татарскому влiянiю, которому показной бытъ подвергся по преимуществу, и которое онъ въ свою очередь старался распространить въ быту истинноземскомъ, уходившемъ все-таки такъ или иначе изъ-подъ его влiянiя.

Графу Толстому заблагоразсудилось твердо держаться старыхъ, такъ-сказать казенныхъ точекъ зренiя: онъ занялся только изученiемъ наказнаго быта, и поэтому онъ, читая летописи, только дивился тому, что было общество, которое выносило Iоанна IV.

А простой вопросъ о томъ, почему опозицiя бояръ тирану встречала въ земщине мало сочувствiя или вовсе не находила деятельнаго сочувствiя, вовсе не пришолъ ему въ голову.

Мы далеки отъ мысли видеть въ Грозномъ Ивана- благодетеля русской земли, какого видитъ въ немъ школа гг. Соловьева и Кавелина; мы, разбирая разъ произведенiе, несравненно высшее романа графа Толстого, "Псковитянку" Мея, упрекнули покойнаго поэта въ изображенiи Ивана по этой теорiи въ сладкихъ излiянiяхъ души передъ Борисомъ и сыномъ, но не можемъ разделять и другого односторонняго воззренiя, подъ влiянiемъ котораго написанъ романъ графа Толстого.

"Да поможетъ Богъ и намъ -- заключаетъ авторъ свою повесть -- изгладить изъ сердецъ нашихъ последнiе следы того страшнаго времени, влiянiе котораго, какъ наследственная болезнь, еще долго потомъ переходило въ жизнь нашу отъ поколенiя къ поколенiю! Простимъ грешной тени царя Iоанна, ибо не онъ одинъ несетъ ответственность за свое царствованiе; не онъ одинъ создалъ свой произволъ, и пытки, и казни, и наушничество, вошедшее въ обязанность и въ обычай. Эти возмутительныя явленiя были подготовлены предыдущими временами, и народъ, упавшiй такъ низко, что могъ смотреть на нихъ безъ негодованiя, самъ создалъ и усовершенствовалъ Iоанна, какъ раболепные римляне временъ упадка создавали Тиверiевъ, Нероновъ и Калигулъ"

Едвали после всего того, что раскрываетъ передъ нашими глазами деятельность г. Щапова и что возсоздаетъ творчество Островскаго, стоитъ серьозно опровергать эти -- позвольте ужь такъ выразиться -- вздорныя народъ разумеетъ графъ Толстой? Этотъ народъ умелъ стоять за себя, когда дело касалось его интересовъ. Если онъ молчалъ, если Грозный становился все грознее и грознее, то потомучто народъ не сочувствовалъ опозицiи земскихъ бояръ по той простой причине, что солоны ему самому были эти земскiе бояре, которыхъ хочетъ нашъ романистъ выставить защитниками его правъ противъ опрочнины.

Если опричнина Ивана случайно задевала его, хотя до него она вообще не касалась, онъ умелъ постоять за себя, чтó генiально угадано Лермонтовымъ въ его великой поэме о купце Калашникове и Лажечниковымъ въ одной сцене его неудачной драмы "Опричникъ", въ сцене столкновенiя рядскихъ съ опричниками...

Этого народа не виделъ или не хотелъ видеть графъ А. Толстой, и несмотря на то, что онъ изучалъ добросовестно одну сторону эпохи, романъ его кажется написаннымъ "нарочно" -- такъ же точно нарочно, какъ нарочно написанъ имъ недавно "донъ-Жуанъ."

искусное, но чаще всего искуственное; все даже статистическое, за исключенiемъ одного полуидiота Митьки съ его оглоблей. Авторъ говоритъ, что въ изображенiяхъ ужасовъ эпохи, онъ постоянно ниже исторiи. Это неправда. Лучшее, наиболее удавшееся ему, это изображенiе женоподобнаго Федьки Басманова, резкое до содомской наглости...

Замечательно странно, что все завоеванное въ изображенiи чертъ народа Островскимъ, прошло какъ будто мимо нашего романиста; еще страннее можетъ быть то, что романъ, писанный въ 1852-1862 годахъ, не можетъ идти въ какое либо сравненiе съ романами Лажечникова, писанными въ половине и конце сороковыхъ годовъ. Тамъ сила творчества страстнаго иногда до излишества, чутье народныхъ типовъ подчасъ изумляющее, поэзiя не сомненная хоть и пополамъ съ фальшью и ходульностью, здесь безплодныя, хоть и добросовестныя усилiя да казенщина почти загоскинская, безъ загоскинской наивности.

Многiе будутъ на насъ негодовать за резкость нашего приговора, но время, и очень недалекое, насъ совершенно оправдаетъ. "Князь Серебряный", весьма скоро будетъ забытъ, а "Басурманъ", "Ледяной домъ" и "Новикъ", будутъ всегда читаться, несмотря на ихъ недостатки.