Народность и литература (старая орфография)

НАРОДНОСТЬ И ЛИТЕРАТУРА 

Къ числу несомненныхъ, купленныхъ опытомъ фактовъ нашего времени, принадлежитъ тотъ фактъ, что въ сущности нетъ уже более теперь у насъ двухъ направлениiй, -- летъ за десять тому назадъ резко-враждебно стоявшихъ одно противъ другаго, -- западнаго и Фактъ этотъ пора засвидетельствовать для общаго сознанiя; ибо для сознанiя отдельныхъ лицъ, для сознанiя каждаго изъ насъ, пишущихъ и мыслящихъ людей, онъ уже засвидетельствованъ давно. Это засвидетельствованiе конечно обошлось весьма многимъ изъ насъ довольно дорого, -- потомучто не легко вообще разставаться съ служенiемъ какимъ бы то ни было идоламъ, -- но темъ не менее совершилось во всехъ добросовестно и здраво-мыслящихъ людяхъ. О недобросовестно-мыслящихъ, о привилегированныхъ жрецахъ кумировъ и о нездраво-мыслящихъ, запуганныхъ кумирами до потемненiя сознанiя, говорить нечего. Засвидетельствовать правду всякаго факта и идти отъ него дальше, идти впередъ способны бываютъ только те, кто, вступая на новый берегъ, сами сжигаютъ за собою корабли, да простодушное, тысячеголовое дитя, называемое массою, которая по инстинктивному чувству идетъ неуклонно впередъ. Жрецы постоянно желаютъ воротить мысль назадъ по той простой причине, что имъ это выгодно, что назади у нихъ есть теплый и почотный уголъ; пугливое же нравственное мещанство такъ же истинктивно, по чувству самосохраненiя, держится за полы жреческихъ ризъ, какъ инстинктивно, по чувству жизни, по вере въ жизнь, влечется впередъ масса. Это -- общiй законъ, который припомнить однако непременно следуетъ, говоря о такомъ значительномъ вопросе, какъ вопросъ о народности.

Что самый фактъ перехода вопроса о нашей народности въ совершенно другой вопросъ совершился, это очевидно изъ самаго поверхностнаго взгляда на дело. Исключительно-народное воззренiе славянофильства не встретило въ массе сочувствiя и, постигнутое какимъ-то рокомъ, потеряло самыхъ блестящихъ своихъ представителей. Исключительно-западное воззренiе, сплотившееся въ немногомъ числе своихъ последнихъ, запоздалыхъ представителей въ "Атенее" -- явилось для публики мрачнымъ воззренiемъ кружка и встречено было не только равнодушiемъ, но даже негодоваiемъ, когда выставило свои крайнiя грани, свое печальное убежденiе въ томъ, что австрiйскiй солдатъ является цивилизаторомъ въ славянскихъ земляхъ. А ведь менее чемъ за двадцать летъ, можно было безнаказанно, въ порыве увлеченiя теорiею, проповедывать напримеръ, что Турцiя, какъ организованное целое, какъ государство, должна пользоваться бóльшимъ сочувствiемъ, чемъ неорганизованный сбродъ славянства, ею порабощеннаго. И тоже менее чемъ за двадцать летъ слово: "славянофилъ" было позорнымъ прозвищемъ!

Въ двадцать летъ много воды утекло. Славянофильство хотя и пало, но пало со славою. Западничество же дожило до грустной необходимости сказать свое последнее слово, и слово это -- единодушно, единогласно, такъ сказать всею землею, было отвергнуто съ негодованiемъ. Да и нельзя иначе: славянофильство верило слепо, фанатически въ неведомую ему самому сущность народной жизни, и вера вменена ему въ заслугу. Западничество шло противъ теченiя: оно не признало и не хотело признать явленiй жизни; оно упорно отрицало въ литературе и въ быту народномъ то, что на глазахъ всехъ и каждаго или выросло или раскрылось могучаго и крепкаго въ последнее десятилетiе. Мимо его прошли намеренно или ненамеренно имъ незамеченныя силы; имъ слепо отрицались такiя явленiя, какъ значенiе общины, Островскiй съ мiромъ раскрытой имъ жизни; песни народа, какъ будто поднимавшiяся изъ подъ спуда; речь народная, вливавшаяся живительной струею въ литературу; поворотъ нравственный къ семейному началу, дiаметрально противуположный исключительному протесту и отрицанiю сороковыхъ годовъ; возникшая любовь къ преданiю, -- сильное и быстрое распространенiе изученiя роднаго быта; а главнымъ образомъ -- западничество не хотело обратить даже вниманiя на правдивыя и порожденныя более-свободнымъ разъясненiемъ фактовъ обличенiя петровской реформы, на разоблаченiя ея несостоятельности въ началахъ и последствiяхъ, несостоятельности, за которую мы и наше время являемся неоплатными должниками. Оно твердило свою старую песню, что Петръ вдвинулъ насъ въ кругъ мiровой общечеловеческой жизни, -- песню, о правде которой ни одинъ здравомыслящiй человекъ съ нимъ и прежде не спорилъ и теперь не споритъ, и не хотело дать въ этой общей мiровой жизни права нашей народной особенности, упорно стремилось заставить насъ повторять чужую жизнь и много-много что рабски продолжать ее въ науке, и еще въ быту общественномъ, -- забывая, что въ природе вообще неть и не можетъ быть повторенiй, что ни одинъ листъ не похожъ на другой на дереве, что не было племени, кроме племенъ совершенно отчужденныхъ отъ человечества, которое бы не внесло чего-либо своего въ мiровое движенiе. А тутъ передъ нимъ было не какое-либо видовое племя, а целый особый отделъ индо-европейской расы -- славянство, отделъ столь же значительный и древнiй, какъ еллинство или его любимое германство.

Кроме того, исключительное западничество шло такъ далеко въ своей вере "въ-прогрессъ" и вместе съ темъ такъ подчиняло идею прогресса теорiи, созданной германствомъ и романствомъ, что всю жизнь предковъ и всякую жизнь, не подходившую подъ эту условную теорiю, лишало какого бы то ни было человеческаго значенiя, отчисляло прямо къ зверству. Свежо преданiе, а верится съ трудомъ. Но доведите даже и теперь любого исключительнаго западника (попадаются такiе и теперь, но уже редко) до наивной последовательности мысли, и онъ долженъ будетъ сказать вамъ свое затаенное, задушевное убежденiе, что Владимiръ Мономахъ напримеръ, Мстиславъ Мстиславичъ, Прокопiй Ляпуновъ и Мининъ были (по его мненiю конечно) въ сущности не люди, а звери, потомучто родились въ XI, XII и XVII столетiяхъ, а не въ XIX, во-вторыхъ же потомучто не имели счастiя принадлежать къ единственно-человеческой германо-романской породе... Презренiе западниковъ къ родному быту и къ его преданiямъ точно также доходило и подчасъ даже доходитъ теперь еще до положительныхъ нелепостей. Весьма недавно высказана напримеръ была въ "параллеляхъ" г. Палимпсестова, напечатанныхъ въ "Русскомъ Слове", между множествомъ дельнаго, та дикая мысль, что полезно было бы заменить песни нашего народа чемъ-либо более соответствующимъ "нравственности".

идеала образованности и нравственности, -- какъ будто бы вне его, этого германо-романскаго идеала, ничего не было въ прошедшемъ и будущемъ для человечества.

Западничество съ готовыми мерками, со взятыми на прокатъ данными приступало къ живой жизни. Въ этомъ его сила, въ этомъ же пожалуй и его историческая заслуга. Нетъ сомненiя, что романо-германскiй мiръ своимъ долгимъ и славнымъ существованiемъ выработалъ великiе общественные, нравственные и художественные идеалы, какъ некогда выработалъ таковые же мiръ еллино-римскiй. Нетъ сомненiя, что ни въ какой новой жизни идеалы эти не должны пройдти безследно; но нетъ сомненiя и въ томъ, что всякая новая жизнь имеетъ собственныя могучiя силы творчества, носитъ въ себе свои идеалы, которые отрицать ради прежнихъ, готовыхъ и выработанныхъ, какъ бы блестящи эти прежнiе ни были, -- и грехъ, да и фактически невозможно.

На теорiю западничества, уничтожавшую жизнь въ крайнихъ логическихъ последствiяхъ своихъ, отвечало и славянофильство не меньшими крайностями, въ особенности же въ пылу битвы. Ясное теперь дело, что ни широкая и многосторонняя натура Хомякова, ни глубокiй умъ И. В. Киреевскаго не были чужды пониманiя красоты и величiя идеаловъ западной жизни, темъ более, что и тотъ и другой, да и все славянофильство, на этихъ идеалахъ воспитались; что съ германскимъ рацiонализмомъ оба ныне спящiе въ могилахъ благородные борцы сражались оружiемъ того же рацiонализма. Но въ пылу битвы, заведенные въ логическiя крайности, они, и еще более ихъ слепые последователи, отвечая на теорiю западничества, постоянно завлекались тоже въ теорiю, которая въ сущности, какъ и всякая теорiя, мало уважала живую жизнь. Имъ выставляли западные идеалы развитiя за конечное слово человечности. Не мирясь съ такою конечностiю, чуя въ жизни ихъ окружавшей новыя силы, хотя только что чуя, а не зная ихъ, они доходили путемъ противоречiя до того результата, что западъ отжилъ, что тамъ, по выраженiю высокаго хомяковскаго стихотворенiя, --

Светила бледныя мерцаютъ догорая,

Проснися, дремлющiй востокъ!

Рьяные последователи ихъ фанатически проповедывали уже въ виде догмата мысль о томъ, что западъ отжилъ, что основы его жизни разбиты или разбиваются, сходясь впрочемъ въ этомъ съ крайними теоретиками самого запада. Грязные же адепты мракобесiя и существующаго подхватывали слова, что западъ отжилъ, и переводили ихъ словами, что западъ сгнилъ; изъ чего ео ipso выходилъ странный для многихъ, хоть вовсе не логическiй результатъ, что у насъ все процветаетъ, "тишь да гладь, Божья благодать!" На сколько такой выводъ несвòйственъ былъ всемъ благороднымъ представителямъ славянофильства -- оказалось ясно какъ день изъ всей ихъ энергической, хотя и безъуспешной деятельности въ "Сборникахъ" и въ "Беседе". Покойный Хомяковъ говорилъ часто, что Англiя лучшее изъ существующихъ государствъ, а славянство лучшее изъ да вследъ затемъ съ злою и грустною иронiей прибавлялъ всегда, что можетъ быть такъ оно и останется лучшимъ изъ возможныхъ.

Горькiй смыслъ этой иронiи слишкомъ прямо противоречилъ непрошеннымъ выводамъ адептовъ мрака, чтобы благородное направленiе славянофильства нужно было оправдывать въ какой-либо связи съ ученiями "Маяка" и иныхъ мрачныхъ изданiй.

Западничество, во имя своихъ готовыхъ идеаловъ, отрицало всякое значенiе жизни, прожитой нами до петровской реформы; не зная этой жизни и даже чуть-чуть что не хвастаясь своимъ незнанiемъ, оно ругалось надъ нею при всякомъ удобномъ и неудобномъ случае, мерило нашу исторiю, преданiя, сказки, песни, нравственныя понятiя идеалами германо-романскаго мiра и, не находя въ нашемъ ничего подходящаго къ этимъ готовымъ идеаламъ, отворачивалось отъ всего нашего съ омерзенiемъ. Славянофильство, тоже мало зная жизнь народа изъ самой жизни, но за то грубоко знакомое съ исторiею старой письмености и ловившее съ благоговенiемъ все записываемое, однимъ словомъ -- изучавшее родной бытъ, постепенно доходило до теорiи, что наша жизнь совсемъ иная жизнь, совсемъ особенная, ничего общаго съ западною жизнiю не имеющая, управляемая совершенно новыми, ни кемъ еще не раскрытыми таинственными законами, особыми, новыми нравственными понятiями. Где таинственность -- тамъ вера, а пока вера не определилась въ догму, она сопутствуется постоянно фанатизмомъ, какъ положительнымъ, такъ и отрицательнымъ.

Wird oft Lieb' und Treu'
Wie ein böses Unkraut ausgerauft, (*)

{* Когда зарождается новая вера, то часто любовь и верность вырываются какъ дурная трава}

какъ сказалъ одинъ изъ самыхъ вещихъ поэтовъ.

возможность, стояло будущее, долженствовавшее, по его убежденiю, родиться изъ доселе неведомой, доселе какъ бы подъ спудомъ лежавшей жизни. Мракобесiе перевело эту мысль на свой языкъ; оно готово было взять существующее, действительность за идеалъ жизни. Кто читалъ глубокiя, хотя небольшiя количествомъ французскiя брошюры Хомякова, въ которыхъ полемически развивалъ онъ все свое религiозно-философское мiросозерцанiе, тотъ вероятно сразу понялъ, какая непроходимая бездна отделяла славянофильство отъ ученiй мрака.

Но славянофильство было теорiя и, какъ всякая теорiя, влеклось роковымъ процессомъ къ крайнимъ результатамъ. Западничество отвергало все значенiе нашей исторической и бытовой жизни до реформы Петра; славянофильство отвергло всякое значенiе реформы, кроме вреднаго, -- оно забыло, что еслибъ даже спали мы въ продолженiе более полутораста летъ, мы, спавши, все-таки видели сны, примеривали себя къ грезившимся намъ идеаламъ, развивали наши духовныя силы или возможности въ борьбе хотя бы и съ призраками, -- и стало быть просыпаемся или проснемся не теми, какими легли, а съ известнымъ запасомъ благо или не благо, но все-таки прiобретенныхъ данныхъ, которыя непременно должны лечь въ основы нашей новой жизни, какъ пределъ, его же не прейдеши.

Въ пылу битвы за свое отрицанiе реформы, славянофильство само иногда роняло несколько случайныхъ словъ въ защиту такихъ явленiй до-петровскаго быта, которыя никакими общечеловеческими идеалами не оправдываются. Эти слова подхватывали на лету и противники, т. е. западники, и непрошенные товарищи, т. е. адепты мрака. Те и другiе, съ различными конечно целями, развивали ихъ до крайнихъ крайностей. Явилась напр. въ какомъ-то сельскохозяйственномъ журнале злобная выходка противъ русской бабы. Въ выходке, кроме злобы, все было справедливо: антиизящныя и антинравственныя черты несчастной подруги русскаго человека схвачены были съ самою ядовитою меткостью и выставлялись на позоръ съ безпощаднымъ цинизмомъ. Славянофильство было оскорблено фешенебльнымъ тономъ этой выходки, оскорблено въ святомъ своемъ чувстве, въ любви и уваженiи къ народу; но въ пылу негодованiя вооружилось не на тонъ, а на сущность выходки. Вооружившись на тонъ, оно было бы совершенно право; вооружившись на сущность, оно вовлеклось роковымъ процессомъ въ крайность теорiи. Оно вступилось напр. за святость и духовность брачнаго союза, возстало на чувства и пониманiе брачныхъ отношенiй автора выходки -- и увы! тутъ ужь дошедши до скандала, могло смело вести принципъ славянофильства до той грани, что по началамъ жизни новаго славянскаго мiра, брачное сожительство должно основываться не на влеченiи и любви, а чуть ли не на взаимномъ отвращенiи, pour la mortification de la chair, а это была уже такая грань, на которой ученiе славянофильства сходилось съ ученiями мрака. Мы взяли одинъ только фактъ, наиболее резкiй и о которомъ память еще свежа, ибо онъ принадлежитъ къ 1856 или 1857 году; а такихъ фактовъ, такихъ роковыхъ увлеченiй теорiею, славянофильство имеетъ за собою довольно. Въ среде слепыхъ его последователей, даже батоги и правежъ стараго быта находили защитниковъ, хотя надобно сказать правду, защита эта была всегда вызываема борьбою съ беспощаднымъ отрицанiемъ западниковъ.

Къ этому надобно еще присовокупить, въ виде облегчительныхъ обстоятельствъ, какъ для западниковъ, такъ равно и для славянофиловъ, то, что борьба между ними шла не на открытомъ поле; что по большей части все важные и существенные вопросы науки и жизни должны были высказываться и оспариваться въ какихъ-то мистическихъ формахъ. Зачастую дело шло вовсе не о томъ, о чемъ шла речь. Нередко противники не понимали другъ друга, въ особенности же западники славянофиловъ, -- чемъ только и можно объяснить жесточайшую вражду къ славянофильству Белинскаго, вражду, которая впрочемъ въ последнее время его жизни, какъ свидетельствуютъ некоторыя его письма, начинала переходить въ чувство совершенно противоположное.

"Антонiе и Клеопатре", что

Время
Всегда на то, что происходитъ въ немъ;
но едва ли есть сомненiе и въ томъ, что
бываютъ времена
Совсемъ особеннаго свойства,

толкаетъ одно другое, враждуетъ одно съ другимъ. Такихъ грустныхъ эпохъ не мало въ исторiи человечества.

Дело въ томъ, что какъ передъ западничествомъ стоялъ высокiй, передовой идеалъ жизни, идеалъ честно проносимый сквозь всю безразсветную тьму такими благородными деятелями, каковы были напримеръ П. Я. Чаадаевъ, В. Г. Белинскiй, Т. Н. Грановскiй; такъ и передъ глубокомысленными, даровитыми или высокосамоотверженными личностями, составлявшими славянофильство, каковы Хомяковъ, Киреевскiй, Аксаковъ, -- стоялъ идеалъ, тоже передовой, а вовсе не заднiй. 

Исходная точка западничества заключалась въ увлеченiи всемъ, что человечество выработало великаго и прекраснаго въ XVIII столетiи своей обновленной жизни. Кругомъ себя оно не видало не только отраженiй этого великаго и прекраснаго, но не слыхало даже положительныхъ отзывовъ на него. Исходною точкою и положенiемъ въ настоящемъ определились и крайнiя грани той теорiи, за которую оно должно было схватиться, какъ за единственную доску спасенiя. Тамъ -- светъ; здесь -- мракъ безвыходнаго невежества; и такъ къ свету, на просторъ, какъ тотъ медный всадникъ, въ обаятельно-грозной личности котораго трудно разочароваться намъ всемъ, даже до сихъ поръ, даже после всехъ разоблаченiй страшныхъ, окружающихъ ту личность и неотделимыхъ отъ нея фактовъ -- и трудно именно потому, что этотъ медный всадникъ все-таки полнейшiй въ добре и зле представитель нашего духа... Такъ и пошло западничество, пошло смело, честно, решительно, съ перваго же шага.

Никогда ничего прямее и смелее не сказало оно того, что сказало съ этого перваго шага, въ знаменитомъ письме П. Я. Чаадаева, появившемся, по вечной иронiи судьбы, въ журнале, котораго редакторъ Н. И. Надеждинъ былъ однимъ изъ поборниковъ славянской народности до того, что готовъ былъ защищать даже кулакъ въ подстрочномъ примечанiи къ одной изъ молодыхъ рецензiй Белинскаго въ "Молве", однимъ изъ жаркихъ сторонниковъ и ревностныхъ деятелей славянофильства въ продолженiе всей своей высокополезной жизни. Письмо Чаадаева, помещенное имъ, какъ любопытное своей новостью исповеданiе убежденiй, было тою перчаткою, которая разомъ разъединила два, дотоле если несоединенные, то и неразъединенные лагеря мыслящихъ и пишущихъ людей. Въ немъ впервые неотвлеченно

Для того, чтобы понять действiе и значенiе письма Чаадаева, нужно бросить беглый взглядъ на исторiю отношенiй литературы нашей къ народности съ самаго начала ея, нашей гражданской литературы, т. е. съ Тредьяковскаго и Ломоносова.

Прежде всего сказать должно, что до 1836 года, никто изъ писателей и поэтовъ, отъ Ломоносова до Пушкина включительно, не сомневался въ нашей народности, т. е. въ томъ, что мы известная народность, особенность, самость. XVIII столетiе въ Европе вообще чуждалось вопроса о народностяхъ, проникнутое верою въ прогрессъ и въ отвлеченное человечество; но объ насъ даже и этого сказать нельзя. Какъ племя совершенно новое, только что вошедшее въ обще-мiровую жизнь, мы более или менее сознавали себя новымъ и особымъ племенемъ. Идя, въ передовыхъ нашихъ людяхъ мысли и дела, по пути петровской реформы, преследуя невежество, ханжество и тупую жизнь съ Кантемиромъ, стремясь на проломъ къ свету и образованiю съ Ломоносовымъ, -- мы однако съ Щербатовымъ оглядывались и назадъ и отъ "всеобщаго развращенiя нравовъ" искали опоръ въ старыхъ основахъ жизни; мы съ Фонъ-Визинымъ до циническаго юмора были русскими даже за границей; мы съ великимъ деятелемъ прогресса Новиковымъ (предисловiе къ изданiю Вифлiофики) вменяли въ стыдъ и поношенiе незнанiе жизни и письменности доблестныхъ предковъ. Когда во всей остальной Европе царило рабское служенiе французской мысли и рабское подражанiе образцамъ французской литературы; когда никто не думалъ и думать даже не хотелъ тамъ о томъ, какъ мыслятъ, чувствуютъ, живутъ, поютъ и верятъ необразованныя массы, называемыя "народами"; когда прошедшее Европы, все до эпохи великаго короля, провозглашено было на суде Вольтера варварскимъ и только интересовало записныхъ учоныхъ, -- у насъ Чулковъ и Новиковъ издавали сборники народныхъ песень и сказокъ, да еще издавали, сравнительно съ последующими издателями, крайне добросовестно, по возможности мало или даже вовсе ничего не изменяя; у насъ Новиковъ издавалъ Древнюю Вифлiофику не для ученыхъ спецiалистовъ, а положительно для всехъ любящихъ серьёзное и разумное чтенiе людей, сначала даже (въ первомъ изданiи) какъ изданiе ежемесячное -- заметьте это и найдите мне въ остальной Европе тогдашней подобное, съ такою именно целью подлою речью (помимо того обстоятельства, что слово: подлый, т. е. "подолый", "низменный", не имело еще тогда своего теперешняго значенiя), самъ Тредьяковскiй, говорю я, проговаривался, такъ, более какъ лакей, чемъ какъ писатель и учоный. Какъ писатель, онъ изучалъ тщательно и церковный языкъ и народную речь. Ломоносовъ, пламенный поборникъ реформы, былъ вместе съ темъ въ жизни и учоной деятельности ярымъ борцомъ за нашу умственную независимость и самостоятельность. Сатирическая литература наша равно относилась съ обличенiемъ и къ мрачнымъ явленiямъ стараго быта, и къ пустымъ явленiямъ обезьянства и фальшиваго, поверхностнаго образованiя, -- едвали даже къ этимъ последнимъ явленiямъ не съ бòльшею резкостью, -- начиная отъ самого Кантемира, первороднаго сына реформы. Великая Императрица собирала русскiя пословицы, а въ комедiяхъ своихъ боролась съ обезьянствомъ столько же, сколько и съ предразсудками стараго быта. Заметьте, повторяю, что все эти явленiя совершались тогда, когда Германiя въ лице Готшеда отрекалась вполне отъ своей умственной самости въ пользу французскаго направленiя. Правда, что въ ней уже образовывалась и борьба за самостоятельность въ лице Клопштока и его друзей, клявшихся быть древними германцами передъ Ирминовымъ столбомъ. У насъ ничего этого не было еще -- ни отрицанiя нами нашей народности, ни борьбы за нее, -- и клятвамъ юныхъ товарищей Клопштока передъ IrminsКule суждено было у насъ повториться только после 1836 года въ равнозначительныхъ явленiяхъ, каковы: ношенiе древнихъ святославокъ и мурмолокъ.

Такое спокойное отношенiе наше къ нашей народности въ XVIII веке вовсе впрочемъ не должно быть вменено намъ въ какую-либо особенную заслугу, и темъ еще менее конечно следуетъ изъ этого, чтобы мы опередили остальную Европу въ духовномъ развитiи. Этотъ выводъ былъ бы очень лестенъ для нашей народной гордости, но мало справедливъ.

Значитъ это просто, что мы были племя еще новое, еще свежее, еще -- говоря по необходимости философскимъ языкомъ -- невышедшее изъ своей непосредственности. Значитъ это также и то, что реформа вовсе не совершилась ех abrupto и разомъ, что вовсе съ одной стороны не была она для насъ такъ чужда и не поразила такъ нашего сознанiя, чтобы раздвоить въ немъ сразу для насъ самихъ два мiра -- мiръ нашей до-петровской и мiръ нашей после-петровской жизни; а съ другой стороны, вовсе не такъ цельна и мгновенна, чтобы разомъ разрушить наши связи съ старымъ бытомъ. Кто знакомъ съ сочиненiями Посошкова, тотъ знаетъ конечно, какiе реформаторы, даже подчасъ безпощадные, и при Петре и вероятно еще до Петра, таились въ среде народа, но знаетъ также и то, что эти реформаторскiя стремленiя, последовательныя въ своемъ утилитаризме до дикости, до проведенiя китайскаго уровня и однообразiя во всемъ быту, смелыя до крутыхъ меръ (аще сто, другое судей падетъ не лиха беда), идутъ рука объ руку съ самымъ узкимъ и непосредственнымъ нацiонализмомъ, съ запретительными торговыми системами, съ враждою къ иноземцамъ и съ глумленiемъ надъ ними, въ особенности надъ немцами...

Разъединенiе нашего сознанiя съ до-петровскимъ бытомъ совершалось постепенно. Въ нравахъ и въ быту общественномъ господствовало решительно двоеверiе: явленiя старой жизни въ самыхъ ужасающихъ ея крайностяхъ шли объ руку съ подражанiемъ Францiи. Образованiе и передовыя понятiя решительно брались только на прокатъ; все, что добросовестно хотело прилагать ихъ къ жизни, гибло. Въ литературе лирическое, или лучше сказать, ходульное направленiе воспевало "Росса, родъ великодушный"; сатирическое глумилось надъ двоеверiемъ, и ни передъ лириками, ни передъ сатириками не стояло въ сознанiи никакого определеннаго, живого, такъ сказать, уловимаго идеала ни народнаго, ни обще-европейскаго. Созерцанiе жизни величайшаго лирика той эпохи, Державина, сводится все въ такiя общiя положенiя, которыя на половину тождественны съ началами созерцанiя церковной письменности, на половину же внушены идеями просвещенiя (der AufklКrung), т. е. общимъ духомъ, общимъ веянiемъ столетiя: таковъ Державинъ парадно въ возвышенномъ настройстве; -- на распашку же, въ анакреонтическомъ роде онъ просто эпикуреецъ, да только не эпикуреецъ-философъ какъ Горацiй, не эпикуреецъ по прирожденному художественному наслажденiю жизнiю какъ грекъ Анакреонъ, а просто-на-просто русскiй татаринъ, съ сильною чувственною фантазiею восточнаго человека, разбавленною грязноватымъ юморомъ непристойныхъ песень и сказокъ русскаго народа. У величайшаго представителя сатирической струи, у Фонъ-Визина идеала тоже нетъ: мы видимъ только, что комикъ смеется, смеется безпощадно и равно-зло надъ ханжествомъ советника и надъ обезьянствомъ Иванушки, смеется въ этомъ последнемъ лице надъ ученiями французскихъ философовъ XVIII века; но во имя чего онъ смеется, этого мы не видимъ. Здоровый русскiй разсудокъ, проникающiй до последней строки все, что писалъ Фонъ-Визинъ -- самъ по себе сообщаетъ его произведенiямъ только отрицательное свойство. Идеала нетъ еще передъ Фонъ-Визинымъ, тогда какъ о Грибоедове напримеръ, и темъ паче о Гоголе, вы уже этого не скажете. Правосудовы и другiя честныя лица Фонъ-Визина -- чисто азбучныя правила, представители здраваго разсудка -- не более, а не какихъ-либо стремленiй и идей, имеющихъ плодъ и цветъ.

не дали -- ни созерцанiя, ни идеаловъ.

Искатели идеала, люди съ стремленiями общественными, или въ отчаянiи отодвигали идеалъ назадъ въ прошедшее, какъ Щербатовъ, или предавались безответнымъ порывамъ къ будущему, какъ Радищевъ. И въ сущности, ни Щербатовъ не былъ отсталымъ, ни Радищевъ передовымъ человекомъ. Какъ тотъ, такъ и другой не выносили только двоеверiя общественнаго и прямо возставали на то, чтó имъ, исключительно-честнымъ, но нисколько не даровитымъ, не необыкновеннымъ людямъ, казалось развратомъ и ложью, тогда какъ все другiе беззаботно и слепо увлекались окружавшей ихъ жизнью и разве только глумились во имя здраваго разсудка, т. е. чисто только отрицательно, надъ комическими явленiями общественнаго и нравственнаго двоеверiя.

Достойно между темъ замечанiя то обстоятельство, что въ лице Щербатова и Радищева, какъ бы заранее обозначались два будущихъ лагеря мысли. Честный, хотя почти бездарный историкъ, равно какъ благородный и пламенный, но тоже почти бездарный публицистъ -- оба въ сущности искатели идеаловъ, -- только у одного идеалъ лежитъ въ прошедшемъ, у другаго -- положительно разрозненъ со всякою действительностью, чемъ и объясняется малое сочувствiе къ нему Державина въ его эпоху и Пушкина въ другую.

Указывая на две эти личности, я конечно не хочу сказать, чтобы въ нихъ выразились уже два стремленiя последующаго времени, т. е. славянофильство и западничество, хотя нельзя не видеть и стало быть нельзя не указать на тотъ знаменательный фактъ, что стремленiе къ идеалу съ разу же выразилось у насъ въ двухъ формахъ, въ положительной привязанности къ старине и въ отрицательномъ отношенiи къ действительности.

Въ сущности, двухъ лагерей еще и не могло тогда образоваться. Взглядъ на жизнь нашего XVIII столетiя вовсе не былъ такъ разрозненъ со взглядомъ до-петровскаго времени, какъ взглядъ XIX столетiя. Щербатову было очень легко проникнуться жизненными идеалами временъ до реформы; ибо самые эти идеалы еще носились въ воздухе. Въ жизни руководились русскiе люди еще все теми же нравственными правилами, какъ въ до-петровское время. Другiя правила, другiе взгляды брались только на прокатъ... Этимъ объясняется и то, что историческiй тонъ

И между темъ изъ новиковской школы, по вечной иронiи судебъ, вышелъ человекъ, которому суждено было начать въ литературе и въ самой жизни разделенiе между старымъ и новымъ воззренiемъ. Я говорю о Карамзине...

Славянофильство почему-то присвоивало себе почти исключительно это великое и почтенное имя; но его точно съ такимъ же правомъ можетъ присвоить себе и западничество. Первоначальная деятельность Карамзина въ его "письмахъ русскаго путешественника", въ его повестяхъ и журнальныхъ статьяхъ, конечно ужь никакъ не можетъ быть названа славянофильскою, и не даромъ вызвала она такое сильное противодействiе со стороны поборниковъ старины, во главе которыхъ стоялъ Шишковъ и которые впрочемъ тоже не могутъ быть названы славянофилами въ смысле современныхъ славянофиловъ. Карамзинъ въ первую и вторую даже эпоху своей деятельности, до 1812 года, является первымъ вполне живымъ органомъ обще-европейскихъ идей, и его деятельность впервые прививаетъ ихъ къ нашей общественной и нравственной жизни. И это по той простой причине, что онъ былъ первый живой и действительный талантъ въ русской литературе, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина: одами Державина, хотя и доказывающими несомненное присутствiе огромнаго, но безобразнаго таланта, -- можно было восхищаться только по заказу; стало быть въ жизнь, въ плоть, въ убежденiе оне переходили столь же мало, какъ Россiада бездарнаго Хераскова, какъ трагедiи Княжина. Ничемъ этимъ нельзя было жить нравственно, потомучто все это только сочинялось, "выдуманныхъ сочиненiй."

Карамзинымъ же и его деятельностью общество начало жить нравственно. Онъ внесъ живую струю въ жизнь, какъ живой и действительный талантъ. Вотъ, кажется мне, простое обстоятельство, которое однако всегда забывали, исчисляя множество заслугъ Карамзина и часто даже ихъ преувеличивая, между темъ какъ одного этого достаточно для того, чтобы поставить Карамзина во главе нашего действительнаго и стало быть народнаго литературнаго движенiя. Онъ первый нравственно подействовалъ на общество, далъ литературе воспитательное и руководительное значенiе... Его действiемъ на современниковъ объясняется и фанатизмъ его отчаянныхъ приверженцевъ и поклонниковъ, каковъ напримеръ былъ еще не очень давно умершiй и наивный до смешного Иванчинъ-Писаревъ.

Для насъ, людей этой эпохи, въ Карамзине почти-что ничего не осталось такого, чемъ бы мы могли нравственно жить хотя одинъ день; но безъ толчка, даннаго литературе и жизни Карамзинымъ, мы не были бы темъ, чемъ мы теперь.

Струя, которую внесъ Карамзинъ въ общественную жизнь и нравственность, была струя сентиментальная, струя общеврожденная тогдашней эпохе. Нужды нетъ, что въ тогдашней общественной эпохе эта струя была не одна; нужды нетъ, что наравне съ великимъ женевскимъ чудакомъ -- если не больше -- царилъ надъ умами великiй отрицатель и пересмешникъ, фернейскiй философъ; нужды нетъ, что благородная муза Шиллера уже сказывалась тогда своими пламенными и юношескими звуками, звавшими къ любви и братству; нужды нетъ, что Эммануэль Кантъ, своими категорiями по видимому ограничивая человеческiй разумъ, прокладывалъ ему широкую дорогу, -- нужды нетъ, говорю я, что ничего этого не отразилось въ деятельности Карамзина. Для пробужденiя общества отъ нравственной апатiи было довольно и того, что онъ далъ. "Волтерiанство" въ азiатскомъ быту переводилось какъ право все делать и ничего нравственно не бояться: стремленiя Шиллера были бы непонятны, -- а ужь до Канта куда было какъ далеко!..

Талантъ вполне, талантъ чуткiй и глубоко-впечатлительный, Карамзинъ вероятно безсознательно, какъ всякiй талантъ, далъ обществу то, что было ему нужно... Не далее, какъ за несколько десятковъ строкъ, я сказалъ, что для насъ въ Карамзине почти ничего не осталось, но готовъ почти взять назадъ свои слова, какъ только перенесся я въ его эпоху и въ лета собственнаго отрочества, какъ только припомнилъ "письма русскаго путешественника". Белинскiй, подъ влiянiемъ техъ великихъ идей, которыми онъ пламенно увлекался, и еще более подъ влiянiемъ необходимости ратоборствовать противъ фанатическихъ поклонниковъ Карамзина, уже несколько смешныхъ, но еще существовавшихъ въ его время (въ его время -- припомните это! въ тридцатые годы XIX века!!), Белинскiй, говорю я, попрекалъ эту книгу ея пустотою, вопiялъ на то, что мимо русскаго путешественника проходили незамеченными величавейшiя явленiя тогдашней западной жизни, а мелочныя напротивъ занимали у него первый планъ... Все это такъ, все это совершенно справедливо съ нашей, современной, такъ сказать, приподнятой точки зренiя, а все-таки "письма русскаго путешественника" книга удивительная, и читая ее, эту книгу, даже теперь, вы понимаете, ó она должна была сделать съ тогдашнимъ обществомъ. Впервые русскiй человекъ является въ ней не книжно, а душевно и сердечно сочувствующимъ общечеловеческой жизни, -- приходитъ въ эту общечеловеческую жизнь не дикаремъ, а сыномъ! Вспомните записки Фонъ-Визина о его путешествiи, эти генiально-остроумныя заметки дикаго человека, человека, такъ сказать, съ хвостомъ зверинымъ, ходящаго и лелеющаго свой хвостъ съ примернымъ попеченiемъ, какъ еще многiе изъ нихъ доселе его холятъ и лелеютъ... Ведь право мало разницы въ мiросозерцанiи Лихачева и Чемоданова (посланниковъ Алексея Михайловича въ Тоскану и Венецiю) и въ мiросозерцанiи Фонъ-Визина. Ему также, какъ Лихачеву и Чемоданову, все не-наше кажется чудн?мъ и надъ всемъ не-нашимъ онъ острится, острится великолепно, но грубо... Звуки польскаго языка въ варшавскомъ театре кажутся ему подлыми; о целой великой нацiи замечаетъ онъ только, что "разсудка французъ не имеетъ, да и иметь его почолъ бы за величайшее несчастiе"; въ энциклопедистахъ видитъ онъ только людей жадныхъ до денегъ изъ чужого кармана...

И вотъ посреди этого общества, котораго талантливейшiй выразитель такъ упорно отстаиваетъ свою исключительность и особность, -- является юноша съ живымъ сочувствiемъ ко всему доброму, прекрасному и великому, чтó выработалось въ общечеловеческой жизни. Этотъ юноша стоитъ въ уровень со всеми высокообразованными людьми тогдашней Европы, хотя и не понимаетъ еще уединенныхъ мыслителей Германiи, не смеетъ еще вполне отдаться ея начинающимъ великимъ поэтамъ. Человекъ своей эпохи, человекъ французскаго образованiя, онъ однако, уже достаточно смелъ для того, чтобы съ весьма малымъ количествомъ тогдашнихъ образованныхъ людей поклоняться пьяному дикарю Шекспиру, достаточно проницателенъ, чтобы зайдти поклониться творцу "критики чистаго разума" и, хоть о пустякахъ, да поговорить съ нимъ... На все, что нашлось тогда въ воздухе его эпохи, отозвался онъ съ сочувствiемъ, и главное-то дело, что сочувствiе это было сочувствiе живое, а не книжное... Въ Европу изъ далекой гиперборейской страны впервые прiехалъ европеецъ, и впервые же русскiй европеецъ передалъ своей стране свои русско-европейскiя ощущенiя, передалъ не поучительнымъ, докторальнымъ тономъ, а языкомъ легкимъ, общепонятнымъ... Точка, съ которой передаетъ онъ ощущенiя, действительно очень невысока, но зато она верна, она общепонятна, какъ самый его языкъ.

"Письма русскаго путешественника", а за темъ сентиментальныя повести и сентиментальныя же разсужденiя Карамзина -- перевернули нравственныя воззренiя общества, конечно той части общества, которая была способна къ развитiю. Все это оставляло по себе следъ, чего решительно нельзя сказать о нашей литературе после-петровскаго времени до самаго Карамзина... Понятно, что его деятельность возбудила сильный антагонизмъ во всемъ, что держалось крепко за старыя понятiя, антагонизмъ отчасти и правый, но вообще слепой.

Антагонизмъ выразился въ Шишкове и его последователяхъ. Они стояли за старый языкъ противъ новаго языка, впервые введеннаго Карамзинымъ, языка легкаго, текучаго, но действительно на первый разъ лишоннаго имъ всякой энергiи. Великiй стилистъ доказалъ имъ впоследствiи, въ какой степени мастеръ онъ владеть и языкомъ величавымъ и энергическимъ. Шишковъ и его последователи въ сущности сами не знали, за что они стояли. Самъ Шишковъ, какъ известно, былъ одною изъ благороднейшихъ личностей той эпохи, но филологъ онъ былъ весьма плохой и постоянно смешивалъ славянскiй языкъ съ деланнымъ и переделаннымъ языкомъ библейскимъ. Въ сущности, оппозицiя шла не противъ языка Карамзина, а противъ новых нравственныхъ понятiй, вносимыхъ имъ въ жизнь общественную. Съ понятiями же этими поборники стараго порядка вещей действительно не могли не бороться.

Карамзинъ по тогдашнимъ своимъ идеямъ принадлежалъ къ тому же самому направленiю, какъ и благородный, но не практическiй интузiастъ Радищевъ. Радищевъ не могъ подействовать на жизнь и общество, потомучто прямо приступилъ къ нимъ съ самымъ крайнимъ и строгимъ идеаломъ цивилизацiи, съ ея последними по тогдашнему времени требованiями. Карамзинъ, какъ талантъ практическiй, началъ действовать на нравственную сторону общества и въ этой деятельности тоже въ первую эпоху шолъ до крайностей. Его "Софья" возбуждала благочестивый ужасъ, но между-темъ читалась жадно. Его более благоразумныя, чемъ эта юношеская драматическая попытка, повести, моральныя разсужденiя и статьи въ сущности имели одну задачу -- смягчить (по выраженiю Кулигина в "Грозе") нравы, его окружавшiе, и въ развитыхъ организацiяхъ общества достигали этой цели, даже пожалуй и переступали ее, т. е. не только смягчали, но и размягчали нравы...

Понятно, что поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ "жестокихъ", но крепкихъ нравовъ -- такое размягченiе казалось растленiемъ, и оппозицiя Шишкова, принявшая формы борьбы между старымъ и новымъ

Въ этой оппозциiи впервые выразилось нечто похожее на такъ называемое славянофильство.

Но хотя наши современные славянофилы и готовы считать -- действительно впрочемъ благороднаго и честнаго адмирала, -- однимъ изъ своихъ отцовъ, но между его стремленiями и ихъ стремленiями целая бездна. Стремленiя Шишкова и его партiи, последовательно оканчивающiяся "Маякомъ" и даже пожалуй "Домашней Беседой", -- выходятъ изъ началъ темныхъ и мрачныхъ... Стремленiя же И. В. Киреевскаго и Хомякова подаютъ руку не "Маяку" и не "Домашней Беседе", а тому просвещенному и возвышенному направленiю, которое въ последнее время такъ могущественно заявило себя глубокомысленной и красноречивой книгой архимандрита Феодора.

Имела или нетъ оппозицiя влiянiе на Карамзина -- трудно решить, но во всякомъ случае несомненно совершился переломъ въ его деятельности. Поклонникъ Руссо, онъ становится въ своей "Исторiи Государства Россiйскаго" совершенно инымъ человекомъ. Будущимъ бiографамъ великаго писателя предлежитъ трудъ разъяснить эту поистине странную разницу между Карамзинымъ-историкомъ и Карамзинымъ-публицистомъ и журналистомъ.

Трудъ этотъ впрочемъ, какъ мне кажется, вовсе незатруднителенъ.

жизнiю остального человечества. Идеалъ этотъ конечно оказался несостоятеленъ передъ действительностью, которая окружала великаго писателя... Въ этой действительности можно было или только погибнуть какъ Радищевъ, какъ более практическiй, чемъ Радищевъ, человекъ -- Новиковъ, либо... не то что ей подчиниться, но обмануть ее.

Да... обмануть! Это настоящее слово.

И Карамзинъ это сделалъ. Онъ обманулъ современную ему действительность.

Онъ сталъ "историкомъ Государства Россiйскаго"; онъ, можетъ быть сознательно, можетъ быть нетъ, -- вопросъ трудный для разрешенiя, ибо талантливый человекъ самъ себя способенъ обманывать, -- онъ подложилъ требованiя западнаго человеческаго идеала подъ данныя нашей исторiи, онъ первый

Воззренiе его было, если вы хотите, неправильно, но оно было цельно, было основано на известныхъ крепкихъ началахъ, и эти начала -- главная причина того, что оно до сихъ поръ еще имеетъ последователей.

Карамзинъ смотритъ на событiя нашей исторiи точно такъ же, какъ современные ему западные писатели смотрятъ на событiя исторiи западнаго мiра, иногда даже глубже ихъ: это можно сказать безъ всякаго народнаго пристрастiя, потомучто современные ему западные историки весьма неглубоко смотрели на прошедшее... Въ этомъ его слабость и въ этомъ, если хотите, его сила, даже передъ современниками. Въ немъ еще нетъ той мысли, что мы -- племя особенное, предназначенное къ иному, нежели другiя племена человечества. Общiя его эпохе идеи привноситъ онъ съ собою въ русскую исторiю, и это самое делаетъ его исторiю, помимо ея недостатковъ, однимъ изъ вечныхъ памятниковъ нашего народнаго развитiя...

Может быть, все изысканiя Карамзина неправильны или должны быть дополнены, но все его въ высшей степени правильны, потомучто они общечеловеческiя. Великая честь Карамзину, что и въ голову ему не приходило оправдывать Ивана Грознаго въ его тиранствахъ, порицать Тверь и великiй Новгородъ въ ихъ сопротивленiи, какъ делаютъ во имя условныхъ теорiй наши современные историки... Въ безобразно ли фальшивой (по требованiямъ нашего времени) повести: "Марфа Посадница", въ красноречивыхъ ли страницахъ о паденiи великаго Новгорода, -- Карамзинъ остается вернымъ самому себе и общечеловеческимъ идеямъ... Это великая заслуга, повторяю опять, и этимъ отчасти объясняется фанатизмъ къ карамзинскому созерцанiю русской жизни благороднейшихъ личностей.

Его исторiя была, такъ сказать, пробнымъ камнемъ нашего самопознанiя. Мы (говоря совокупно, собирательно) съ нею росли, ею мерялись съ остальною Европою, мы съ нею входили въ общiй круговоротъ европейской жизни.

Не даромъ же легла она какъ тяжолый камень на деятельность целыхъ поколенiй, не даромъ же испортила она величайшее созданiе Пушкина: "Бориса Годунова" и образовала целую литературу историческихъ романовъ...

первая, перешедшая въ жизнь, после петровской реформы. Пора это сознать, пора воздвигнуть памятникъ великому мужу, вполне его достойный, памятникъ, который не гласилъ бы о томъ, чего онъ не далъ и дать не могъ, но который за то исчислялъ бы все, чтó онъ сделалъ для нашего развитiя.

Батюшковъ когда-то сравнивалъ Ломоносова съ Петромъ великимъ, но это сравненiе гораздо больше идетъ к Карамзину, чемъ къ Ломоносову. Карамзинъ былъ первый европеецъ между русскими, и вместе съ темъ первый истинно русскiй писатель, за исключенiемъ комика Фонъ-Визина. Это исключенiе я припоминаю постоянно, потому только впрочемъ, что комизмъ есть исключительная, особенная способность русскаго ума, способность одинаково сильная во все времена -- у Данiила Заточника столько же, какъ у Дениса Фонъ-Визина...

Между темъ, однако, нашъ первый великiй писатель является и въ своей первоначальной и въ своей последующей деятельности проводникомъ общаго, стало быть западнаго, образованiя. Нужды нетъ, что тонъ его, чуждый мiросозерцанiя нашихъ летописей въ первыхъ томахъ его исторiи, крепнетъ и ростетъ въ последующихъ до преобращенiя въ летопись въ последнемъ; нужды нетъ, что чемъ более сливается онъ съ старой Русью, темъ более становится онъ русскимъ; онъ все-таки русскiй европеецъ, онъ участникъ великой жизни, совершавшейся на западе Европы...

оторвали насъ отъ нихъ невозвратимо; палъ великiй Новгородъ, палъ пригородъ его Псковъ, и только созданiя истинныхъ поэтовъ, какъ Мей, напоминаютъ намъ о ихъ славномъ существованiи...

И только Карамзинъ въ настоящее время (подумайте объ этомъ: въ настоящее время!!) остается настольною книгою для всехъ, кто не утратилъ любви и благоговенiя къ жизни предковъ...

А между темъ этотъ великiй писатель былъ проводникъ европейскаго, общечеловеческаго развитiя, по крайней мере въ лучшую, въ не старческую эпоху его деятельности...

За нимъ последовалъ другой великiй писатель -- Это светлое и благородное имя, давно, какъ-будто per tacitum consensum, по какому-то преднамеренiю -- исчезло въ нашей литературе. О немъ никто не вспоминаетъ, какъ-будто бы его не было. Между темъ этотъ высоко-замечательный поэтъ внесъ новую струю въ нашу литературу и посредствомъ ея (благодарность Карамзину, сроднившему жизнь съ литературой) въ нашу жизнь. Это была струя романтическая, струя тревожныхъ, едва определенныхъ ощущенiй, шевелящихъ и раздражающихъ, ничего не дающихъ и къ чему-то безвестному влекущихъ; струя, изливающаяся сладкозвучной, прекрасной, поэтической речью; струя, роднившая насъ со всемъ истинно-поэтическимъ, что пережитó на западе. Жуковскiй былъ нашъ отзывъ на всю поэзiю запада, какъ Карамзинъ былъ нашъ отзывъ на всю кипучую умственную деятельность западной жизни. Въ нихъ обоихъ сказались наши силы пониманiя, силы сочувствiя...

"поэтъ", явилась великая творческая сила, равная по задаткамъ всему, что въ мiре являлось не только великаго, но даже величайшаго: Гомеру, Данту, Шекспиру -- явился Пушкинъ.

Я не могу и не хочу здесь коснуться значенiя Пушкина, какъ нашего величайшаго народнаго поэта, величайшаго представителя нашей народной физiономiи. Я беру здесь только моральный процессъ, совершившiйся въ его натуре и для насъ высоко поучительный. Пушкинъ началъ, не скажу съ подражанiя, но съ поклоненiя Байрону, съ протеста противъ действительности, и Пушкинъ же кончилъ "Повестями Белкина", "Капитанской дочкой" и проч., стало быть смиренiемъ передъ действительностью, его окружавшей. Еще прежде "Повестей Белкина" и "Капитанской дочки" поэтъ, въ Онегине, обещалъ намъ

Поэму песенъ въ двадцать пять...
Детей условленныя встречи,
У старыхъ липъ, у ручейка, и т. д.

"уголовныхъ преступниковъ" (по толкованiю "Маяка" и "Домашней Беседы") въ виде "Пленника", "Алеко", "Мазепы", -- примиренiемъ съ действительностью, какова она есть:

Теперь милей мне балалайка,
Передъ порогомъ кабака,
Да пьяный топотъ трепака...
Мой идеалъ теперь хозяйка,

Мы долго ему не верили въ его разубежденiяхъ... Наконецъ онъ выступилъ передъ нами совершенно новый, но одинаково великiй какъ и прежде, въ своихъ новыхъ созданiяхъ, въ "Капитанской дочке", "Летописи села Горохина"...

Мы изумились. Предъ нами предсталъ совершенно новый человекъ. Великiй протестантъ умалился до лица Ивана Петровича Белкина, до лица, хотя несколько иронически, но все-таки подчиненнаго окружающей его действительности...

Что же это такое? спрашиваю я васъ, мои читатели, -- спрашиваю честно,

Пушкинъ, создающiй идеалы протеста, "Пленника", "Алеко", "Онегина", "Мазепу", -- и Пушкинъ, пишущiй "Летопись села Горохина", "Повести Белкина", "Капитанскую дочку"...

Но, -- и въ этомъ главная сила, -- Пушкинъ, въ тоже самое время пишущiй "Каменнаго гостя", "Дубровскаго" и множество лирическихъ произведенiй, на которыхъ какъ нельзя более очевидно присутствiе протеста...

Пушкинъ был весь -- стихiя нашей духовной жизни, отраженiе нашего нравственнаго процесса, выразитель его, столько же таинственный, какъ сама наша жизнь...

Замечательно, что со смерти его собственно начинается раздвоенiе двухъ лагерей. 

возникъ онъ и развился въ эпоху последующую.

Белинскiй въ "Литературныхъ Мечтанiяхъ" -- своей первой, значительной по объему и содержанiю статье называетъ эпоху ему современную романтически-народнымъ перiодомъ литературы; но эпитетъ "народный" не играетъ въ этомъ названiи особенно-важной роли, не имеетъ особенно-решительнаго значенiя, не делитъ еще мыслящихъ людей на два лагеря. И. В. Киреевскiй, одинъ изъ главныхъ будущихъ поборниковъ славянофильства, выступаетъ на поприще статьею о движенiи литературы въ "Деннице" 1834 года, отличающейся только первымъ и притомъ глубокомысленнымъ приложенiемъ идей германской философiи къ разсматриванiю развитiя нашей умственной жизни, и журналомъ "Европеецъ", котораго продолжать онъ не могъ по независевшимъ отъ него обстоятельствамъ, но который и по названiю и по направленiю, уже резко обозначившемуся съ первой книжки, долженъ былъ основательно, серьёзно и глубоко вводить насъ въ кругъ европейской мысли и развитiя. Если въ литературе и являлась въ то время оппозицiя, то въ двухъ, по сущности впрочемъ сходныхъ формахъ: въ оппозицiи Пушкина и его друзей, круга избранныхъ литераторовъ -- промышленной литературе, въ оппозицiи несколько аристократической и потому невсегда правой, -- и въ оппозицiи серьёзныхъ, действительно ученыхъ людей, немногихъ глубокихъ мыслителей, во главе которыхъ стояли Киреевскiй и Надеждинъ, каждый впрочемъ по своему и другъ отъ друга независимо, -- поверхностному, наскоро нахватанному образованiю, представителемъ котораго былъ Н. А. Полевой. Оппозицiя эта -- гордая и уединенная въ Киреевскомъ и его друзьяхъ, резкая въ Надеждине и его "Телескопе", тоже не была во всехъ пунктахъ права, ибо не признавала огромныхъ заслугъ Полеваго и его направленiя. Къ ней примкнулъ, тогда еще юный, Белинскiй, потомучто и не къ чему иному было ему примкнуть, -- примкнулъ впрочемъ только тогда, когда Н. И. Надеждинъ изъ ожесточеннаго зоила Пушкина, изъ Никодима Недоумки "Вестника Европы" обратился съ первой же книжки своего "Телескопа" въ ревностнаго и почти единственнаго поклонника поэта за его "Бориса", холодно принятаго публикою и журналами.

Но ни одна изъ тогдашнихъ оппозицiй и не подымала даже вопроса о народности нашей, т. е. о томъ, действительно ли мы имеемъ, можемъ иметь, выразили ли и выразимъ ли свою самостоятельность умственную и нравственную въ ряду другихъ европейскихъ самостоятельностей. Вопросъ этотъ казался легокъ и простъ, именно потому, что никемъ еще не былъ смело и честно поднятъ, казался даже порешеннымъ и порешеннымъ такими людьми, какъ Надеждинъ и Белинскiй. Эпоху пушкинскую они называли романтически-народною, т. е. считали, что съ нея именно начинается заявленiе нами нашей своеобразности, и кроме того еще потому, что современная европейская литература после реставрацiи была романтически-народною во Францiи, а въ Германiи стала таковою еще раньше. Въ ихъ убежденiи было много истиннаго, по крайней мере, что касается до народнаго значенiя Пушкина, гораздо больше истиннаго, чемъ въ новейшихъ вопросахъ, задаваемыхъ почтеннымъ критикомъ "Отечественныхъ Записокъ" на счетъ народности Пушкина, но вместе съ темъ было много и наивнаго. Историческiе романы, между прочимъ, изъ которыхъ самые лучшiе лажечниковскiе, представляли смесь самую странную немногаго правдиваго со многимъ фальшивымъ. Самые смелые, какъ романы Полеваго, были ничто иное какъ полемическiя выходки, облеченные въ разсказы; а самые добродушные и пользовавшiеся наибольшимъ успехомъ за свою яко бы народность -- романы Загоскина изображали понятiя и нравы екатерининскихъ временъ, съ подделкой подъ языкъ простонародья, безъ малейшаго знанiя этого языка. Эти безобразные романы, родившiеся на Руси только потому, что въ Англiи былъ Вальтеръ-Скоттъ, а у насъ появилась исторiя Карамзина, считались тогда однимъ изъ признаковъ романтически-народнаго направленiя. Надъ дюжинными изъ нихъ, выходившими мирiадами, смеялись, но о загоскинскихъ и въ особенности о лажечниковскихъ, запечатленныхъ действительно могущественнымъ, хотя какимъ-то страннымъ, не представлявшимъ никакой соразмерности талантомъ, писались целыя и весьма серьёзныя статьи. Пушкинъ и его кружокъ, подъ его конечно влiянiемъ, по какому-то чутью, более чемъ по определенному, на изученiи основанному смыслу, мало сочувствовали представленiю народности въ тогдашнихъ историческихъ романахъ: что-то говорило имъ, что тутъ есть сильная фальшь, и они, какъ выразился одинъ изъ нихъ, не имели ни малейшаго удовольствiя читать изображенiя предковъ, снятыя по прямой линiи съ кучеровъ ихъ потомковъ. Въ этой фразе, отзывавшейся несколько аристократизмомъ, было много вернаго. Еслибъ действительно народъ, хотя бы даже и современный: купечество, крестьянство, давалъ романистамъ нашимъ краски для изображенiя быта, языка и нравственныхъ понятiй предковъ, то въ этихъ краскахъ была бы хоть доля истины, потомучто въ народе есть органическое единство съ прошедшимъ; но романисты наши собственно съ темъ, что называется народомъ, были вовсе незнакомы. Между темъ влiянiе фальшиво-народнаго направленiя было такъ сильно, что даже люди съ сильно-поэтическимъ даромъ и глубокимъ философско-историческимъ смысломъ, приносили ему посильныя жертвы, какъ Хомяковъ въ своемъ "Дмитрiе Самозванце" и "Ермаке"; что даже люди, спецiально знакомые съ нашимъ историческимъ бытомъ, какъ Погодинъ, писали историческiе драмы, повторяя въ нихъ, не смотря на собственныя основательнейшiя изученiя, помимо можетъ быть своей воли, изображенiя отлитыя весьма искусно, хоть и неверно, историкомъ Государства Россiйскаго.

Въ предшествовавшемъ отделе, я съ величайшею искренностью писалъ чуть что не панегирикъ Карамзину; ибо действительно когда смотришь только на его талантъ и на великое значенiе его деятельности въ отношенiи къ нашему духовному развитiю -- на него нельзя смотреть иначе; но что касается до пониманiя и представленiя нашей народности, то Карамзинъ является по справедливости же главнейшимъ источникомъ всехъ нашихъ ошибокъ по этой части, всехъ нашихъ ложныхъ литературныхъ отношенiй къ этому весьма важному для насъ делу. Сила таланта его, какъ историка, такова, что она могла наложить свою печать даже на неизмеримо выше Карамзина стоявшую личность -- на Пушкина и испортить во многомъ одно изъ высшихъ его созданiй; что она породила, при пособiи влiянiя вальтеръ-скоттовской формы, целую ложную литературу; что она въ науке даже, въ историческихъ изысканiяхъ, могла парализировать такую силу, какъ сила Погодина, и заставить ее двигаться въ одномъ и томъ же заколдованномъ круге.

Дело въ томъ, что Карамзинъ былъ да и до сихъ поръ есть -- единственный у насъ историкъ-художникъ, историкъ отлившiй наши историческiе образы въ известныя яркiя, ясныя формы.

"ничего не было", и нисколько не отвечавшiе на вопросъ неминуемый: что же у насъ въ такомъ случае было? ничего не могли сделать. Скептическое направленiе уложилъ на вечный покой Погодинъ простымъ афоризмомъ, что множеству нашихъ князей съ ихъ разными семейными связями труднее было быть выдуманными, чемъ существовать на самом деле, -- хотя этотъ афоризмъ разбивалъ скептиковъ только въ наружномъ проявленiи ихъ мысли, въ томъ, что у насъ чуть ли не до Ивана III ничего не было. Въ сущности же скептики, сами впрочемъ того не зная, хотели только сказать, что у насъ ничего не было такого, какимъ является оно у Карамзина, и въ этомъ были правы, по-крайней мере на целую половину, если не больше. Пытался возставать на Карамзина Арцыбышевъ -- своднымъ и буквальнымъ изложенiемъ летописей; но положительная бездарность и можетъ быть рановременность попытки, сделанной до изданiя въ светъ главныхъ источниковъ нашей исторiи, были причиною неуспеха. Пытался наконецъ возставать Полевой -- попыткою чисто полемической исторiи. Въ наше и притомъ недавнее время вошло въ моду придавать чрезмерное значенiе не только журнальной, но и исторической деятельности Н. А. Полеваго, какъ въ эпоху тоже недавнюю, было въ моде унижать эту замечательную деятельность. Нетъ никакого сомненiя, что деятельность Н. А. Полеваго въ первую, московкую ея половину -- остается навсегда въ исторiи нашего развитiя; нетъ сомненiя, что и полемическая его исторiя имела большое значенiе, какъ протестъ и отрицанiе; но чтобы она внесла что-либо положительное въ пониманiе нашей народности, въ этомъ да позволено будетъ усомниться. Все прiемы Полеваго въ его манере историческаго изображенiя -- чисто отрицательные, -- подниманiе того, что у Карамзина унижено, и униженiе того, что у Карамзина поднято, -- манера до детства, часто до смешного отрицательная. Онъ постояннно за техъ, кого Карамзинъ представляетъ въ чорныхъ краскахъ, за Олега Святославича противъ Мономаха, за Давида Игоревича Волынскаго противъ Василька Ростиславича; въ позднейшiя времена за Шемяку; за этого последняго въ особенности, такъ что Полевой не удовлетворился одной исторiей и протестовалъ за Шемяку въ романе и т. д. Постоянно играя на отрицательной струне, естественно, что Полевой во многихъ случаяхъ является правымъ, но правота его -- чисто случайная. Прибавьте къ этому наскоро и едва усвоенныя идеи Тьерри, Нибура и другихъ историковъ, прямо ex abrupto приложенныя къ нашей исторiи, -- наглый тонъ самохвальства, тонъ, въ которомъ слышно даже не фанатическое увлеченiе теорiями, а просто желанiе "выкинуть", говоря рядскимъ языкомъ, "особенное коленцо", блеснуть самостоятельностью взгляда, пониманiя и представленiя, -- и вы поймете, что не только "Вестникъ Европы" скептика Каченовскаго, но даже "Московскiй Вестникъ" Погодина, поместившiй на своихъ страницахъ жосткую статью Арцыбышева объ исторiи Карамзина и печатавшiй отрывки его оппозицiоннаго своднаго историческаго изложенiя -- разразились при появленiи перваго тома "Исторiи Русскаго народа" статьями яростными до нарушенiя всякой благопристойности.

Мы же теперь, далекiе отъ фанатическихъ поклоненiй и отъ ненавистей той эпохи, можемъ кажется сказать только то, что на удачу, действуя отрицательно, часто весьма справедливо, Полевой положительныя ложныя формы Карамзина заменялъ столь же ложными, только въ другой форме, такъ сказать помоднее, и, по натуре нисколько не художникъ, побуждаемый къ таковой замене не творчествомъ, а однимъ протестомъ, и притомъ не фанатическимъ, а чисто самолюбивымъ, не съумелъ придать своимъ формамъ даже и наружнаго блеска. Дело пониманiя нашей народности онъ нисколько не подвинулъ впередъ, да и карамзинскихъ формъ представленiя разбить не могъ. Эти формы продолжали тяготеть надъ нашимъ сознанiемъ.

Разбить ихъ магическую силу могло только ближайшее и притомъ более общее знакомство нашего сознанiя съ непосредственными источниками нашей исторiи и нашего народнаго быта. Изданiе ихъ предоставило это право нашей эпохе, считая ее съ конца сороковыхъ годовъ, и освобожденiемъ ея отъ карамзинскихъ формъ пониманiя народности мы обязаны ничему иному, какъ именно этому обстоятельству. Труды нашихъ учоныхъ по этой части -- сколь эти труды ни важны и ни почтенны, -- важны преимущественно темъ, что прямо знакомили насъ съ источниками, и останутся достоянiемъ потомства не въ теоретическихъ выводахъ, а именно въ техъ пунктахъ, где они прямо знакомили съ источниками. Личныхъ образовъ на место карамзинскихъ труды эти намъ не дали и дать не могли; цельнаго, художественнаго представленiя нашей исторiи и народной физiономiи взаменъ прежняго, блестящаго и ложнаго, мы не получили. Одно художество только, силами ему данными, въ наше время начинаетъ, преимущественно въ деятельности Островскаго, выводить передъ насъ образы, на которыхъ лежитъ яркое клеймо нашей народной особенности въ томъ виде, какъ она уцелела: художеству же будетъ, по всей вероятности, принадлежать и честь примиренiя нашего настоящаго съ нашимъ прошедшимъ, проведенiя между темъ и другимъ ясной для всехъ, органической связи.

Но объ этомъ речь еще впереди.

Дело въ томъ, что карамзинскiя формы представленiя нашей народности въ ея целости и органическомъ единстве для насъ разрушены. Мы пошли дальше -- и видимъ яснее.

глубоко проникся, формы общезападныя доблести, величiя, чести и проч. Проникнутый насквозь, какъ впечатлительнейшая натура своего времени, общими началами европейскаго образованiя, онъ къ нашему быту и къ нашей исторiи находился уже совершенно въ иныхъ отношенiяхъ, чемъ Татищевъ и Щербатовъ. Те были еще весьма мало, даже почти вовсе не разъединены съ воззренiями предковъ, съ началами и, такъ сказать, съ тономъ ихъ быта. Карамзинъ былъ уже человекъ оторванный, человекъ захваченный внутренно общечеловеческимъ развитiемъ и потому безсознательно последовательно прилагавшiй его начала къ нашей исторiи и быту, однимъ словомъ -- къ нашей народности, и этимъ объясняется, что онъ, глубоко и добросовестно изучавшiй источники, имевшiй ихъ подъ руками более чемъ все прежде его писавшiе и почти столько же, сколько мы, -- постоянно однако обманываетъ самъ себя и своихъ читателей аналогiями и постоянно скрываетъ самъ отъ себя и отъ читателей все неаналогическое съ началами и явленiями западной, общечеловеческой жизни... Приступая къ нашей исторiи, онъ какъ-будто робеетъ съ самаго предисловiя, что она не похожа на общеевропейскую, робеетъ за ея утомительность и однообразiе и спешитъ поскорее заявить ея блестящiя доблестями или трагическими моментами и личностями местà...

Онъ никогда почти не ошибается и тутъ въ своемъ указанiи доблестей, въ своемъ чутье трагическихъ и грандiозныхъ моментовъ, въ направленiи своихъ сочувствiй; но эти доблести, борьбу и трагическiе моменты описываетъ онъ тономъ, не имъ свойственнымъ, а тономъ свойственнымъ ихъ западнымъ аналогiямъ... Между темъ тонъ его, какъ тонъ человека высокоталантливаго, оригиналенъ и носитъ на себе печать изученiя источниковъ, хотя и односторонняго, печать обманувшую всехъ забывшихъ уже Татищева и Щербатова, его современниковъ, способную обмануть всякаго незнакомаго нисколько съ летописями и памятниками. Для всякаго же, при малейшемъ знакомстве съ таковыми, ну, хоть даже после прочтенiя одной только Кiевской (Ипатьевской) да офицiально Московской (Никоновской) летописи -- эта печать исчезаетъ. Доблестныя лица Владимiра Мономаха, двухъ Мстиславовъ и т. д. остаются точно доблестными, но доблесть ихъ получаетъ совершенно иной характеръ, чемъ доблести западныхъ героевъ, получаетъ совершенно особенный тонъ, колоритъ. Вместо общихъ, классическихъ фигуръ передъ нами встаютъ живые типы, -- типы, въ чертахъ которыхъ, въ простодушномъ разсказе летописцевъ, мы, не смотря на седой туманъ древности, ихъ окружающiй, признаемъ нередко собственныя черты народныя. Съ другой стороны передъ нами выдвигаются тоже типически такiя личности и такiя доблести, которыя передъ Карамзинымъ прошли незаметными: благодушная и озаренная сiянiемъ смиренiя фигура последняго "законнаго" (по старому наряду) кiевскаго нарядника, Ростислава Мстиславича, который постоянно, по чувству законности, уступая первенство "старыямъ старейшимъ", делается наконецъ великимъ княземъ для того только, чтобы умереть эпически-торжественно... Не говоря уже о томъ, что Карамзинъ, увлеченный, вовсе не понялъ федеративной идеи, блестящую минуту развитiя которой представляетъ нашъ XII векъ и которую, безъ "попущенiя" Божiя, въ виде татаръ, ждало великое будущее, не понялъ городовой жизни и значенiя князей, какъ нарядниковъ. Этого и въ наше время многiе изъ историковъ, даже оказавшихъ значительныя услуги науке, не понимаютъ или не хотятъ понять. Карамзинъ, -- и въ этомъ его великая заслуга, его безсмертное значенiе, -- не приносилъ покрайней мере этихъ идоло-жертвенныхъ требъ, не смотрелъ на татарское иго, на паденiе Твери и Новгорода, на Ивана Грознаго и проч. какъ на явленiя, существенно необходимыя для нашего развитiя. Ко всякому злу, -- является ли оно въ виде событiя или личности, -- относится онъ прямо, безъ теорiи. Дело въ томъ только, что къ доблестямъ и злу относится онъ съ точекъ зренiя, выработанныхъ XVIII векомъ, а не приравнивается къ мiросозерцанiю летописцевъ. Отъ этого доблести и великiя событiя получаютъ у него фальшиво-грандiозный характеръ; къ злу же относится онъ съ темъ раздраженiемъ, съ какимъ летописецъ не относится. Стоитъ припомнить напримеръ его разсказъ о защите Москвы, оставленной Димитрiемъ въ жертву Тохтамышу, "героемъ" Остеемъ и жителями и сопоставить этотъ величавый разсказъ съ наивнымъ до цинизма разсказомъ Никоновской летописи. Героизмъ-то и останется, но подробности, которыя окружаютъ этотъ героизмъ передъ читателемъ, придадутъ ему совершенно особенный характеръ, нашъ народный колоритъ... Съ другой стороны въ исторiи напримеръ междуцарствiя, -- а всеми признано, что въ последнихъ томахъ своихъ Карамзинъ несравненно более, чемъ въ первыхъ, проникается духомъ, языкомъ и тономъ летописей, -- совершенно правое негодованiе историка на изменниковъ ("воровскихъ людей" по грамотамъ и летописямъ) опять страждетъ тономъ своимъ для всякаго, кто знаетъ, какъ напримеръ летопись на одной странице говоритъ о какомъ-нибудь Заварзине, какъ о "воровскомъ человеке", называя его уменьшительною кличкою, а черезъ страницу величаетъ его уже по имени и отчеству, не помня зла, когда онъ перешолъ на сторону праваго, земскаго дела... Но, опять повторяю, Карамзинъ, совершенно разорвавшiйся съ мiросозерцанiемъ быта до реформы, глубоко проникнутый началами общечеловеческаго образованiя, не могъ смотреть иначе: въ исторiи междуцарствiя онъ увлекся однимъ только "сказанiемъ" Авраамiя Палицына, который, какъ человекъ, по своему времени высокообразованный и стало быть имевшiй справедливый или нетъ, но во всякомъ случае цельный взглядъ на жизнь и событiе, былъ ближе къ нему, чемъ простодушные летописцы и современныя грамоты...

Указывая на эти немногiя, но, какъ кажется мне, довольно резкiя черты непониманiя народности нашей Карамзинымъ и фальшивости его представленiя народности, я опять долженъ повторить, что фальшивое представленiе было все-таки цельное, художественное представленiе, давало образы хотя и отлитые въ общiя классическiя формы, но отлитые великолепно и твердо поставленные... Когда на такого гиганта какъ Пушкинъ, обладавшаго непосредственно глубокимъ чутьемъ народной жизни, могъ подействовать карамзинскiй образъ "Бориса", чтóжъ должны были делать другiе?..

въ юношески-пламенной статье своей, называлъ свою тогдашнюю эпоху литературы романтически-народною, съ ея дюжинами являвшимися и выкроенными изъ Карамзина историческими романами, дикими историческими драмами и т. д.

И въ эту-то минуту общаго самообольщенiя, разделяемаго даже и высшими представителями сознанiя, въ минуту юношескихъ верованiй въ то, что мы поймали наконецъ нашу народность, входимъ съ нею, очищенною, умытою и причесанною въ общiй кругъ мiровой жизни, -- въ эту минуту явился человекъ, который не силой дарованiя, но силой убежденiя, и притомъ чисто-теоретическаго, разсеялъ разомъ это самообольщенiе, разбилъ безжалостно и безтрепетно верованiя и надежды.

Да! теоретики иногда бываютъ очень нужные люди, часто великiе люди, какъ П. Я. Чаадаевъ.

Онъ былъ вдобавокъ еще теоретикъ католицизма, стало быть самый безжалостный, самый последовательный изъ всехъ возможныхъ теоретиковъ... Фанатически веря въ красоту и значенiе западныхъ идеаловъ, какъ единственно-человеческихъ, западныхъ верованiй, какъ единственно-руководившихъ человечество, западныхъ понятiй о нравственности, чести, правде, добре, -- онъ холодно и спокойно приложилъ свои данныя къ нашей исторiи, къ нашему быту, -- и отъ перваго прикосновенiя этихъ данныхъ разлетелись прахомъ воздушные замки. Ясный и обширный умъ Чаадаева, соединенный съ глубоко-правдивой натурой и нашедшiй себе притомъ твердыя точки опоры въ теорiяхъ, выработанныхъ веками, -- съ разу разгадалъ фальшъ представленiй о нашей народности. Нисколько не художникъ, а мыслитель-аналитикъ, онъ не могъ обольститься карамзинскими аналогiями.

Фанатикъ, какъ всякiй неофитъ, онъ имелъ смелость сказать, что въ насъ и въ нашей исторiи и въ нашей народности -- нетъ "никакихъ" идей добра, правды, чести, нравственности, что мы -- отщепенцы отъ человечества. "Никакихъ" на его языке значило -- западныхъ, -- и въ этомъ смысле онъ былъ тогда

Въ эти формы наша жизнь не ложится, или ложится фальшиво, какъ у Карамзина.

Следовательно...

Вотъ именно это следовательно и разделилось на два вывода:

сказали одни, мы не люди, и для того чтобы быть людьми, должны отречься отъ своей самости. Изъ этого следовательно вытекла теорiя западничества, со всеми ея логическими последствiями.

Два лагеря разделились и каждый повелъ последовательно и честно свое дело.