О постепенном, но быстром и повсеместном распространении невежества и безграмотности в Российской словесности (старая орфография)

ПОЛЕМИЧЕСКАЯ СМЕСЬ 

(*) Хотя мы во многомъ несогласны съ почтеннымъ и къ-сожаленiю неизвестнымъ намъ авторомъ, мы съ удовольствiемъ однако даемъ место статье его. Она откровенна, искренна, а едкость ея для многихъ изъ насъ, людей издающихъ и пишущихъ пройдетъ не безследно. Мы же съ своей стороны не разделяемъ того тонко-политическаго ученiя, гласящаго, что не для чего посвящать непризванныхъ (т. е. публику) въ закулисныя тайны литературы. Мы веримъ въ прямое и здравое чутье массъ и думаемъ, что честно высказанная правда, никогда не повредитъ въ глазахъ читателей ни литературе, ни тому уваженiю, которое должна питать къ ней читающая и мыслящая публика, потомучто безъ этого уваженiя не мыслима и сама публика. Ред.

Vox in Rama audita est. Rachel plorans filios suos...

Более четверти столетiя "отъ младыхъ ногтей", питаясь крупицами отъ великолепной трапезы отечественной словесности и черпая мудрость изъ многоразличныхъ ея источниковъ, начиная съ покойника "Телеграфа" и покойника "Телескопа" до "зеленаго" Наблюдателя, съ его юношески-гегелiанскими замашками и отъ "Зеленаго Наблюдателя" до "Современника" и иныхъ новейшихъ органовъ нашего умственнаго развитiя, я конечно имелъ достаточно времени и возможности ко многому присмотреться.

"Въ настоящее время, когда"... т. е. въ настоящую чисто-практическую минуту, въ ту великую минуту, когда г. -бовъ каждую статью свою начинаетъ требованiемъ высокаго акта смиренiя со стороны своего читателя; въ ту практическую минуту, когда знанiе, искусство, государственная свобода -- объявляются строго-логическимъ мышленiемъ г. Чернышевскаго, побрякушками передъ высшею идеею матерiальнаго благосостоянiя (матерiальное благосостоянiе вещь хорошая, но зачемъ же казенные стулья ломать); въ настоящую -- продолжаю я мой длинный ораторскiй перiодъ -- минуту, когда даже и самые осторожные, -- бывало слишкомъ острожные, мыслители, какъ почтенный критикъ "ветхихъ денми" "Отечественныхъ Записокъ", покушаются перескочить бездну, отделяющую ихъ отъ новейшихъ и, стало быть, самыхъ близкихъ къ истине мыслителей и приносятъ самоновейшему мышленiю идоложертвенную требу, чемъ же? -- лишая народнаго значенiя Пушкина; въ настоящую, наконецъ высшую минуту нашего умственнаго развитiя, я смиренно причисляю себя и многихъ, столь же отсталыхъ какъ я моихъ товарищей къ числу "ненужныхъ", совершенно ненужныхъ людей.

И это -- безъ малейшей иронiи, безъ малейшей гордости смиренiя, безъ малейшаго даже желанiя порисоваться своей "ненужностью". Знаю, что немногiе изъ собратiй моихъ разделятъ со мною это смиренiе безъ иронiи и затаенной гордости; знаю, что не одинъ, еще могучiй можетъ быть, голосъ раздастся за "ненужныхъ" людей... Но увы! и такой голосъ можетъ подняться только за то, что были когда-то нужны "ненужные" люди, ненужные "въ настоящее время, когда..."

Увы! Голоса "ненужныхъ" людей, более или менее сильные, более или менее даровитые, могутъ иметь теперь только историческое значенiе, да пожалуй еще, значенiе отрицательное, критическое...

Въ отношенiи къ настоящему времени, мы "ненужные люди" поневоле, по самой натуре нашей -- скептики и стало-быть критики. Мы поневоле видимъ только его промахи, замечаемъ только темныя пятна въ его светилахъ, поражаемся только пробелами въ его глубокихъ безднахъ... И это въ насъ, "ненужныхъ" людяхъ, вовсе даже не болезнь, которая называется ambition rentrêe, а простое логическое последствiе нашего умственнаго и нравственнаго развитiя.

Прежде всего въ насъ, "ненужныхъ" людяхъ, при глубокомъ сочувствiи къ прогрессу, укоренена до неизлечимости безотраднейшая вера въ безконечность прогресса, и вследствiе этой веры -- печальное убежденiе въ томъ, что душа человеческая съ ея многоразличными струнами, остается и останется всегда одинакова; что никогда ни луна не соединится съ землею, какъ надеялся Фурье, ни разнообразныя краски народностей и личностей не сольются въ общую, сплошную, здоровую и однообразную массу человечества, ни страсти человеческiя не выродятся въ матеметически-определенныя и свободно-удовлетворяемыя потребности, -- ни искусство, этотъ вечный гимнъ и вечный вопль человеческой души, не изсякнетъ и не исчезнетъ... Если вы хотите, мы, ненужные люди, -- даже и довольны нашей безотрадной верою, нашимъ печальнымъ убежденiемъ: но во всякомъ случае эта вера и это убежденiе, лишаютъ насъ возможности верить въ утешительныя теорiи г. Чернышевскаго и предпочитать вместе съ нимъ яблоко настоящее яблоку нарисованному, и красавицу живую красавице писанной: лишаютъ насъ возможности совершать акты смиренiя, требуемые г. -бовымъ отъ его читателей.

А отъ этого, согласитесь, и я и другiе мои собратiя остаемся въ потере, весьма и весьма значительной. Ужь одно то напримеръ, государи мои! что мы не можемъ верить такъ пламенно, какъ адепты г. Чернышевскаго и -бова (въ крепости веры самихъ этихъ глубокихъ мыслителей мы крепко сомневаемся) въ того великаго поэта, "которому только обстоятельства, какъ сказано въ ихъ писанiяхъ, помешали получить въ литературе нашей значенiе гораздо бóльшее, чемъ Пушкинъ и Лермонтовъ"; а ведь вера -- счастiе! Мы, съ другой стороны, огорчаемся до глубины души, когда альбомными побрякушками называютъ вещи Пушкина, которыми все мы некогда душевно жили и доселе еще жить способны: а ведь огорченiя кровь портятъ! Правда, что бóльшая часть изъ "ненужныхъ" людей, не доводитъ своего огорченiя до пределовъ крайнихъ и вредоносныхъ для благосостоянiя собственной ихъ особы. Правда, что бóльшею частью, все отсталые, "ненужные" люди, при какой-либо сильной выходке самоновейшей мудрости, ограничиваются темъ, что соберутся, покачаютъ задумчиво своими, уже седеющими и по бòльшей части увенчанными большимъ или малымъ венцомъ, головами; дойдутъ пожалуй до некотораго пафоса озлобленiя, до решимости возстать наконецъ всей последней энергiей на замашки ярыхъ витязей, поклянутся пожалуй въ порыве негодованiя разорвать всякiя умственныя и нравственныя сношенiя съ современною мудростью, -- да такъ и останутся "при своемъ желанiи и при своемъ собственномъ интересе", какъ выражаются карточныя гадальщицы.

óльшая часть изъ "ненужныхъ" людей, уже некоторымъ образомъ увенчанные (laureati), стало-быть, состоящiе на покое.

Не имея высокаго счастiя принадлежать къ числу моихъ "увенчанныхъ" старшихъ собратiй, я маленькiй ненужный человекъ, решаюсь, какъ sentinelle perdue, повиноваться своему, въ настоящую минуту отрицательному, скептическому назначенiю, принять на себя роль Зоила въ отношенiи къ новымъ нашимъ Гомерамъ, отмечать по временамъ "несообразные" глаголы медоточивыхъ устъ ихъ, роль неблагодарную, роль даже опасную, но темъ не менее полезную. "Большою полезностью" (grande utilitê) -- выражаясь техническимъ языкомъ закулиснаго мiра, я не имею поползновенiя быть, -- но быть даже и простою "полезностью" -- все-таки какое-нибудь назначенiе для "ненужнаго" человека. 

Изъ довольно откровеннаго (отдаю себе въ этомъ случае полную справедливость) заглавiя моей первой попытки, современная мудрость уже можетъ усмотреть, что я имею цели весьма дерзновенныя и даже въ некоторомъ роде неблагопристойныя: не въ томъ конечно смысле, чтобы я съ разу заявлялъ себя, какъ покойникъ Измайловъ "писателемъ не для дамъ" -- до дамъ мне решительно никакого нетъ дела... Неблагопристойны могутъ показаться цели мои въ отношенiи къ россiйской словесности, на горизонте коей возсiяли въ последнiя времена, столь яркiя и руководящiя светила, разливающiя на юное поколенiе столь лучезарное сiянiе знанiй и мудрости, -- что кроме ихъ, этихъ лучезарныхъ светилъ, означенное юное поколенiе никакихъ другихъ не видитъ, да и видеть не хочетъ.

Съ этого-то именно пункта мне и да будетъ позволено начать свои плачевныя рапсодiи.

Пунктъ же этотъ позволю ужь я самъ себе выразить въ следующемъ, хотя и несколько резкомъ, но темъ не менее довольно справедливомъ, судя по фактамъ, положенiи, а именно:

Умственное развитiе наше есть Сатурнъ, постоянно пожирающiй чадъ своихъ, по мере ихъ рожденiя. Все, что сделано вчера, а темъ паче третьяго дня, мы уже забыли сегодня и подаемъ большiя надежды, что сделанное нами сегодня решительно зачеркнемъ завтра и не только зачеркнемъ, а подъ веселую руку даже и оплюемъ.

Въ этомъ случае, мы действительно люди прогресса въ самомъ крайнемъ и слепомъ его определенiи, т. е. люди последней минуты. Передъ нами все, даже истинно высокое и великое проходило, проходитъ и вероятно долго еще будетъ проходить, не оставляя по себе никакихъ следовъ.

Прежде чемъ коснуться частныхъ фактовъ, которыми я тотчасъ же могъ бы нагляднейшимъ образомъ подтвердить мое резкое положенiе, позвольте мне основательно заняться однимъ общимъ, крупнымъ фактомъ, -- хорошимъ или дурнымъ, это какъ вамъ будетъ угодно его признать, но во всякомъ случае -- несомненнымъ, а именно: повсеместнымъ упадкомъ общаго человеческаго образованiя, упадкомъ совершившимся чрезвычайно, до неожиданности быстро, въ теченiе какихъ-нибудь десяти или много-много пятнадцати летъ. Упадокъ же образованiя, на языке не совсемъ вежливомъ, но точномъ въ своей простоте, называется, какъ вамъ конечно не безызвестно -- невежествомъ.

Эпоха нашего умственнаго развитiя отъ Карамзина до смерти Пушкина, можетъ быть названа эпохою широкаго, всесторонняго, энциклопедическаго, хотя и крайне поверхностнаго образованiя.

Мы тогда воспитывались (изъ вторыхъ впрочемъ и притомъ изъ французскихъ рукъ) на древности, на древней исторiи, даже на древней поэзiи, хотя только очень немногiе избранные были способны понимать настоящую поэзiю этой поэзiи и питаться историческимъ духомъ древности, а бòльшая часть развивались, какъ легкiй, но общiй представитель того племени, Онегинъ, т. е.

Онъ рыться не имелъ охоты
Въ хронологической пыли,
Но дней минувшихъ анекдоты,
Отъ Ромула до нашихъ дней
Хранилъ онъ въ памяти своей...

Я конечно не стану васъ убеждать, что въ этомъ образованiи была хороша его поверхностность, но ведь и вы конечно не станете убеждать меня, что въ немъ была нехороша его всесторонность, его человечность, начинавшаяся какъ и следуетъ, ознакомленiемъ человека съ древностью, хоть по книге Бартелеми: "Путешествiе младаго Анахарсиса" -- ознакомленiемъ съ завещанными древностью великими сокровищами, хоть только по имени или по французскимъ подражанiямъ, -- ознакомленiемъ съ ея доблестями, хоть бы даже по старику Ролленю... Не говорю уже о томъ, что такъ

Что касается до мышленiя, искусства, жизни средняго и новаго европейскаго человечества, то мы, -- я говорю про образованныхъ вполне людей, и преимущественно, про классъ писавшiй и поучавшiй другiе классы, -- были съ ними знакомы столько же, сколько вся тогдашняя Европа была знакома съ своимъ прошедшимъ и настоящимъ. По нашей переимчивости и по нашей удивительной способности отрицаться отъ своей собственной жизни въ пользу всякой чужой, способности, которая и теперь за нами осталась неотъемлемо, только sub alia forma, мы доводимъ дело нашего гуманизма и европеизма даже до педантства. Недаромъ даже Онегинъ былъ

............ по мненью многихъ
Судей решительныхъ и строгихъ,
Ученый малый, но педантъ.
Потомучто даже Онегинъ и тотъ
... зналъ довольно по латыни,
Чтобъ эпиграфы разбирать,
Потолковать объ Ювенале,
Въ конце письма поставить: vale!
Да помнилъ хоть не безъ греха,
Изъ Энеиды два стиха.

Потомучто даже и въ воспитанiе Онегина, этого, повторяю, легкаго, но общаго и типическаго представителя эпохи, гуманизмъ залегъ, какъ нечто обязательное.

Опять-таки не подумайте пожалуйста, чтобы я восторгался поверхностностью образованiя онегинской эпохи. Во-первыхъ, -- на столько вы конечно допустите во мне, "ненужномъ" человеке, здраваго смысла, чтобы не восторгаться нагло вздоромъ, а во вторыхъ -- я, "ненужный" человекъ, принадлежу моимъ умственнымъ развитiемъ къ иной полосе, къ эпохе гордаго и туманнаго глубокомыслiя; я, съ "гордостью страданья" свойственной моей эпохе, имею право сказать, какъ Гамлетъ Щигровскаго уезда: "Я Гёте наизусть знаю, я Гегеля изучалъ, милостивые государи!" Стало-быть, восторгаться мне энциклопедизмомъ онегинской эпохи, даже и по эгоизму -- не изъ чего. Я такъ только отмечаю фактъ.

Малейшiй недостатокъ въ знанiи древней или обще-европейской жизни и литературы; ошибка въ имени какого-либо, даже не первокласснаго европейскаго деятеля или писателя, и темъ более, незнанiе какого-либо изъ нихъ, хотя бы по имени, -- считались тогда невежествомъ. Попробовалъ бы тогда кто-нибудь изъ литераторовъ не знать имени и хоть перечня сочиненiй какого-нибудь, не говорю ужь Реньяра, не говорю даже Детуша (французскихъ комиковъ, позволю я себе прибавить, чтобы не поставить въ затрудненiе новаго пишущаго поколенiя), а какого-нибудь La Chaussêe, какого-нибудь Lanoue! Попробовалъ бы кто-нибудь изъ пишущей братiи, не знать какой-либо анекдотической черты изъ древней или новой, преимущественно конечно французской исторiи, -- его заклевали бы, буквально заклевали бы тогдашнiе литераторы! Стоитъ только припомнить, какъ даровитому самоучке Полевому досталось за незначительнейшiй промахъ и съ какимъ скандаломъ проводили его по всемъ тогдашнимъ журналамъ съ его "Грипусье".

Подъ влiянiемъ Жуковскаго, подъ влiянiемъ Пушкина, подъ влiянiемъ даже жадно усвоявшаго, или лучше сказать хватавшаго на лету образованiе Полеваго и наконецъ подъ влiянiемъ серьёзныхъ мыслителей, каковы были Надеждинъ, Киреевскiй и другiе литераторы въ Москве, Одоевскiй въ Петербурге, -- къ массе нашихъ гуманныхъ сведенiй, почерпнутыхъ изъ французскихъ источниковъ, -- присоединялись постепенно масса англiйская и масса немецкая. Какъ та, такъ и другая, конечно немногими усвоялись внутренне, но зато всеми хватались на лету, какъ Полевымъ и для всехъ образованныхъ, и въ особенности пишущихъ людей, становились обязательными. Я не говорю о томъ, что истинно, въ полномъ смысле образованные изъ нашихъ литераторовъ тогдашнихъ Киреевскiй, Хомяковъ, Одоевскiй, Надеждинъ, Погодинъ и некоторые другiе, -- многосторонностью образованiя и даже глубиной учености, стояли въ уровень со всеми тогдашними европейскими писателями и мыслителями. Нетъ! я говорю о массе образованнаго и вообще пишущаго класса, говорю о томъ факте, что общее гуманное образованiе было тогда для этого класса обязательно, и что отсутствiе общаго образованiя было казнимо безпощадно, какъ только оно выказывалось, хотя бы даже въ мелочахъ.

Опять позвольте оговориться. Мне, маленькому "ненужному" человеку, шагу нельзя ступить безъ оговорокъ, "въ настоящую минуту, когда"...

Въ этомъ педантстве гуманизма, была своя нехорошая сторона. Обязанные знать все чужое, зная это чужое часто только по имени и по наслышке, -- мы ровно ничего не знали своего. Но не забудьте, что самые жаркiе, самые исключительные ревнители и поборники "своего" славянофилы, по развитiю и образованiю своему совершенно принадлежали къ этой эпохе, не хотевшей знать ничего своего и поставлявшей обязательнымъ знанiе всего чужого.

_______

Если я скажу на первый разъ, что общее, гуманное, энциклопедическое образованiе несколько поупало, сравнительно съ эпохою предшествовавшею, то въ этомъ, я надеюсь, никто со мной спорить не станетъ. Раздадутся только голоса противъ значенiя поверхностнаго, энциклопедическаго образованiя бывалыхъ годовъ, въ обличенiе его безплодности и т. д., и въ этихъ голосахъ будетъ безъ всякаго сомненiя много весьма справедливаго. Главное же справедливое будетъ заключаться въ томъ, о чемъ уже мною упомянуто; т. е. въ томъ, что зная тогда много лишняго чужого, мы решительно не знали ничего своего, ни нашего быта, ни нашей исторiи, ни нашихъ преданiй. Напротивъ, мы считали тогда какимъ-то шикомъ не знать ничего своего и всего своего чуждаться.

умственномъ развитiи, какъ естественная и необходимая реакцiя самобытности, народности, противъ подражательности и пустого космополитизма.

Къ сожаленiю, глубокаго знанiя "своего" незаметно какъ-то въ молодыхъ поколенiяхъ, за исключенiемъ несколькихъ личностей, обрекшихъ себя на трудъ и изученiе.

"Своимъ" зовется въ настоящую эпоху только сегоднишнее, а все вчерашнее -- и темъ более третьягоднишнее, хотя бы вчерашнее было Гоголь, а третьягоднишнее -- Пушкинъ, положительно пропадаетъ безъ следовъ и ведь пропадаетъ, или лучше сказать, кладется подъ спудъ вовсе не потому, чтобы оно само по себе было безсильно, само по себе неспособно оставить глубокiе следы въ общественномъ развитiи...

Говорю вамъ, что вчерашнее -- Гоголь, а третьягоднишнее -- Пушкинъ!

А между темъ, и тотъ и другой, какъ будто служили только подмостками для сооруженiя великолепныхъ храмовъ настоящей эпохи! Великолепные храмы сооружены, напримеръ, и темъ великимъ поэтомъ "которому только обстоятельства (какiя право досадныя эти обстоятельства!) помешали въ литературе нашей получить значенiе выше Пушкина и Лермонтова" и великимъ романистомъ, казнившимъ нашу Обломовщину и иными. Ненужныя же подмостки сняты -- зачемъ ихъ!

"нужные" люди, я "ненужный" человекъ, покушаюсь въ этомъ случае сделать вамъ appel à la pudeur!

При чемъ же вы насъ наконецъ оставили?

Неужели же, не въ шутку, при великомъ поэте, "которому обстоятельства"... и т. д., котораго энергическiй талантъ признаемъ и мы "ненужные" люди -- только не въ такой мере и степени какъ вы, да при великомъ романисте Обломовщины?.. А ведь вы, господа "нужные" люди, решительно при сихъ только светилахъ оставили "неопытное" младое поколенiе!

"младого" поколенiя весьма плохо знакома съ Пушкинымъ, потомучто съ гимназической скамьи упивалась только песнопенiями о "Ваньке ражемъ" и о "купце, у коего украденъ былъ калачъ"; а другая, позднейшая, стало быть еще современнейшая часть этого "младого" поколенiя, плохо читала даже и Гоголя, заменивши его г. Щедринымъ и иными обличителями. Право такъ!

А ужь что касается до деятелей нашей до-пушкинской эпохи, до Жуковскаго напримеръ, котораго имя какъ будто кануло въ воду въ нашей литературе, до Карамзина, то эти писатели известны нашему "младому" поколенiю только по хрестоматiи г. Галахова. Золотая книга! Безъ нея совсемъ пропали бы въ нашей россiйской словесности имена Жуковскаго, Карамзина, Дмитрiева, Батюшкова и т. д. Теже изъ писателей нашихъ, которые въ хрестоматiи г. Галахова не существуютъ даже и заклейменные звездочкой, выучиваются разъ поименно къ окончательному гимназическому или къ вступительному университетскому экзамену и за темъ забываются навсегда.

Знакомства съ древнею нашею письменностью, съ до-петровскимъ нашимъ бытомъ, т. е. опять таки, знакомства, сколько-нибудь повсеместно распространеннаго, въ нашей эпохе тоже какъ-то незаметно.

Знакомы мы въ настоящую минуту только преимущественно съ г. Некрасовымъ, съ г. Гончаровымъ, съ г. Щедринымъ и съ пророкомъ ихъ г. -бовымъ, отчасти, по старой памяти и по привычке съ Тургеневымъ и отчасти же съ Островскимъ, да и то съ весьма недавняго времени и притомъ, благодаря г. -бову, благодаря его ловкому, хотя и явно лукавому маневру обратить Островскаго въ отрицательнаго писателя, въ обличителя самодурства. До разъясненiй же г. -бова, къ Островскому, не смотря на весь великiй его талантъ, "младое" поколенiе оставалось какъ-то холодно, чтобы не сказать равнодушно.

Что касается до знакомства и сближенiя съ народнымъ бытомъ, то ни явленiе такого великаго художника, какъ Островскiй и такихъ произведенiй, какъ некоторыя изъ произведенiй Писемскаго, ни изданiя доселе подъ спудомъ обретавшихся источниковъ, ни ученыя разработки, часто, какъ напримеръ Буслаевскiя, обильныя многосторонними результатами, не доказываютъ ничего въ пользу повсеместнаго распространенiя знакомства съ народнымъ бытомъ въ нашу эпоху. Можно сказать безъ малейшей гиперболы, что бóльшая часть нашего пишущаго, т. е. поучающаго класса, точно также разобщена съ народною жизнью, какъ и въ былую эпоху и этимъ только могутъ быть объяснены те странные промахи, въ которые впадаютъ некоторые изъ пишущихъ и поучающихъ въ наше время. Въ 1852 году, въ предисловiи къ несколькимъ песнямъ изданнымъ въ третьемъ "Московскомъ Сборнике", Хомяковъ, въ лирическомъ увлеченiи писалъ: "Поется старо-русская песня, сказывается старо-русская сказка -- и мы чувствуемъ въ ней нашу, вечно-живущую струю..." Но ведь нечто, совершенно иное происходитъ теперь въ нашемъ литературномъ мiре. При раскрытiи какихъ-либо новыхъ сторонъ нашей народной жизни въ песне ли, въ сказке ли, въ письменномъ ли историческомъ памятнике, съ большею частью нашей мыслящей, пишущей и поучающей братiи, совершается какое-то, съ позволенiя сказать, ошеломленiе. За примерами ходить недалеко. Песни, переданныя въ "Отечественныя Записки" г. Якушкинымъ, сказки, собранныя г. Афанасьевымъ, разсказы о народе настоящихъ знатоковъ народнаго быта, гг. Максимова, Потехина, Якушкина, -- новизною своею такъ подействовали на добросовестное, но чисто-кабинетное мышленiе почтеннаго и всегда очень осторожнаго и умереннаго критика "Отечественныхъ Записокъ", что онъ "ничто же сумняся" принесъ новооткрытому имъ мiру въ жертву... безделицу: народное значенiе Пушкина, основавши свои выводы главнымъ образомъ на томъ обстоятельстве, что Пушкинъ мало распространенъ въ народе и совершенно позабывши, что въ народе, вообще малограмотномъ, трудно было распространиться Пушкину, что для решенiя этого вопроса, надобно, по крайней мере, подождать следствiй распространенiя грамотности. Пушкинъ мало знакомъ теперь и образованному "младому" поколенiю, да что же изъ этого следуетъ? Не Пушкинъ же виноватъ, что пряныя яства новейшей поэзiи, приправленныя всякими возбудительными спецiами, отбили у "младого" поколенiя вкусъ къ простой и естественной пище. Я вамъ говорю, и говорю право безъ особеннаго преувеличенiя, что даже съ Гоголемъ, не смотря на всю соль и отрицательную силу таланта этого писателя, "младое" поколенiе мало знакомо, по крайней мере гораздо меньше, чемъ съ произведенiями г. Щедрина. Не думайте Бога ради, чтобы въ г. Некрасове, даже въ г. Щедрине, я отрицалъ талантъ, даже высокую степень таланта: но неужели же гг. Некрасовъ и Щедринъ более народные писатели, чемъ Пушкинъ и Гоголь, потомучто больше распространены теперь въ читающей публике? Не думайте также, чтобы самихъ гг. Некрасова и Щедрина винилъ я въ томъ, что пряными яствами отбитъ вкусъ къ простому и истинно прекрасному. Если я и виню кого-либо, -- то пророковъ и адептовъ...

"ненужный" человекъ, я никого не виню, я хочу только засвидетельствовать факты нашего времени...

Дело въ томъ, что мы теперь все забыли, кроме нынешняго дня, все -- и свое и чужое, что мы не знаемъ ничего кроме нынешняго дня, ни своего, ни чужого, ни глубоко, ни поверхностно.

Я началъ осторожно съ того, что общее образованiе несколько совершенно упало и притомъ упало не въ читающемъ только, а въ пишущемъ и поучающемъ классе... Примеровъ не оберешься.

Я могъ бы указать вамъ на изследователей мифовъ, созидавшихъ нашу мифологiю по идеямъ Якова Гримма о Германской мифологiи и обличенныхъ въ незнанiи Гримма по незнанiю того языка, на которомъ Гриммъ писалъ;

На изследователей нашей древней торговли, скандально уличенныхъ же въ незнанiи языка византiйскихъ источниковъ, которыми они подтверждали свои глубокомысленныя изследованiя;

На мирандольскiй пикъ (Пикъ де ла Мирандола), на церковь святаго Этьенна въ Вене и другiя дивныя местности (въ переводе на россiйскiй языкъ Зандовой Консуэло), на бiографiю весьма малоизвестнаго писателя Шиллера, наполненную Фредериками Шиллерами, Миннами де Баригельмъ и другими подобными диковинками; на смешенiе писателя Юстинуса Кернера съ Теодоромъ Кернеромъ и на обруганiе перваго за последняго и т. д. и т. д.

Целыя страницы можно было бы для любителей литературныхъ скандаловъ наполнить грубейшими промахами въ отношенiи къ европейской литературе и европейской исторiи, какими изобиловали наши журналы и большiе, и малые, и старые, и нововозникшiе, въ теченiе последнихъ десяти летъ, за исключенiемъ разумеется строгихъ пуристовъ, представителей бывалаго образованiя, "Русской Беседы" и "Русскаго Вестника."

А ведь журналы наши были въ теченiе не то что десяти, но двадцати-пяти летъ -- источниками образованiя для нашей публики.

Ясное дело, что редакцiи ихъ не были достаточно приготовлены литературно, чтобы достойно называться редакцiями или исполняли дело свое съ чисто "россiйскимъ" неряшествомъ. Главнымъ образомъ, они били только на интересы последней минуты, а обо всехъ остальныхъ обязанностяхъ нисколько не заботились. Многiе же изъ нихъ, просто на просто занимались "битьемъ по карманамъ", употребляя циническое, но меткое выраженiе покойнаго Сеньковскаго.

къ европейской литературе и къ европейской исторiи исчезъ въ публике, оставшись только въ университетахъ и спецiалистахъ.

Въ самыхъ университетахъ ознакомленiе съ гуманными науками потеряло свой прежнiй, общiй охватывавшiй всю науку характеръ, а получило характеръ частный, монографическiй, характеръ подробнаго ознакомленiя съ частями науки и съ учонымъ методомъ разработки, что очень хорошо въ повсеместно и классически образованной Германiи и очень выгодно для преподавателей какъ учоныхъ, -- но едва ли полезно такъ для слушателей, которые бóльшею частью, доселе еще по старой памяти

....... учились понемногу
Чему-нибудь и какъ-нибудь,

какъ по необходимости сжатое, но по возможности цельное изложенiе недавняго бывалаго времени, эпохи Грановскихъ, Редкиныхъ, Рулье и т. д.

"нужные" люди, чтобы я вопiялъ на сильное развитiе спецiализма въ знанiяхъ... Я вопiю только и конечно въ пустыне, на развитiе его во вредъ полноте и цельности гуманнаго образованiя, вопiю на то, что отсутствiе этого общаго гуманнаго образованiя, не вознаграждается пока еще ничемъ въ нашемъ умственномъ и нравственномъ развитiи...

Знанiе, хотя и по наслышке, явленiя европейской жизни и литературы, обязательное для всехъ образованныхъ, и темъ более пишущихъ людей въ прежнюю эпоху, приносило нередко значительные результаты, ибо не вовсехъ же было оно знанiемъ только по наслышке. Имена великихъ деятелей европейской мысли и жизни, носившiяся тогда въ воздухе, звучавшiя въ ушахъ каждаго читателя, иногда ведь будили же интересъ и до ближайшаго, непосредственнаго съ ними знакомства. Поверхностныя журнальныя статьи о нихъ, неизбежныя въ каждой книжке тогдашнихъ журналовъ, все-таки что-нибудь сообщали о ихъ деятельности и это сообщаемое становилось нашимъ капиталомъ и капиталъ этотъ нередко у многихъ приносилъ проценты... Въ наше же время статьи подобнаго рода, если оне не приправлены какими-либо пряностями, остаются въ журналахъ неразрезанными.

______

Эпоху поверхностнаго энциклопедизма сменила у насъ съ 1836 года другая эпоха, которую можно назвать философскою, или по крайней мере, эпохою философскаго броженiя. Она еще такъ свежа въ памяти многихъ, что говорить о ней пространно -- незачемъ. Деятельность Киреевскаго, Надеждина, Хомякова, Станкевича, пламенная пропаганда Белинскаго, безпощадный анализъ писемъ о диллетантизме и писемъ объ изученiи природы, возвышенная речь Грановскаго -- еще какъ будто и до сихъ поръ не отзвучали для насъ.

Пусть въ эту эпоху мы часто шарлатанили, пусть не разъ глубокомысленно трактовали мы о мифе Прометея и другихъ подобныхъ, "вызывающихъ на размышленiе" предметахъ, целикомъ переводя изъ "Deutsche Jahrbücher"; пусть ни одна, самая простая мысль не проходила тогда безъ известныхъ формъ; но поколенiе Бельтовыхъ и Рудиныхъ само мыслило серьёзно и мучительно, и учило Лежневыхъ мыслить... Въ этомъ, я думаю, едва ли можетъ быть какое сомненiе.

Глубокое и веками купленное мышленiе Германiи, это смелое мышленiе, стремившееся постоянно, въ лице своихъ великихъ представителей -- Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, захватить целость мiровой жизни, вывести ее всю изъ одного принципа, -- это мышленiе, разъединенное съ жизнью у самихъ мыслителей Германiи, въ насъ находило себе и жрецовъ и вместе жертвы...

Зная немного, но зная за то съ фанатическою верою то, что знали, Рудины и Бельтовы прямо и непосредственно вносили въ жизнь убежденiя, не останавливаясь въ процессахъ своего внутренняго мiра ни передъ какими переворотами, ни передъ чемъ условнымъ... Да: они смело входили въ жизнь

...... съ прекраснымъ упованьемъ,

Они все, одни конечно более, другiе менее, ведали по многимъ душевнымъ опытамъ тяжкiя страданiя мысли...

Мысль, мысль! какъ страшно мне теперь твое движенье,
Страшна твоя борьба,
Грозней небесныхъ бурь несешь ты разрушенье,

Отъ старыхъ истинъ я отрекся правды ради,
Для призраковъ давно я заперъ дверь...
Листъ за листомъ я рвалъ заветныя тетради
И все и все изорвано теперь!

"Монологовъ" становился не страшенъ Мефистофель.

Припомните, какимъ упоенiемъ мысли дышатъ девять частей сочиненiй Белинскаго, который только уже съ половины сороковыхъ годовъ становится более публицистомъ, чемъ философомъ, чтобы понять эту эпоху.

И между темъ эта эпоха тревожнаго броженiя мысли пропала для настоящаго времени безследно. Следы ея обнаружатся еще можетъ быть после, но покаместь, нетъ никакого сомненiя, что мы или занимаемся перетряскою вопросовъ, о которыхъ уже писалъ и много писалъ Белинскiй, или умиленно услаждаемся резонерствомъ г. -бова, не требующимъ отъ читателя никакого мышленiя, даже и не желающимъ будить въ немъ ихъ собственнаго мышленiя; теорiями г. Чернышевскаго -- тоже доступными всемъ и каждому, какъ чисто отрицательныя или грубо положительныя; ясными философскими статьями, которыя ясны потому, что не ищутъ всеохватывающаго начала жизни. Манiей ли позитивизма, манiей ли бенекiанизма заражаются наши современные, даже и даровитые мыслители, стемленiя ихъ равно не переходятъ изъ области мысли въ жизнь, равно не действуютъ на цельность природы человека по той простой причине, что действовать цельно могутъ только философiя и искусство, вещи сами по себе цельныя...

прежняго фанатизма веры или фанатизма безверiя, развился дешевый и легкiй скептицизмъ... Да и зачемъ мыслить?.. Г. Чернышевскiй такъ убедительно доказываетъ, что въ исторической жизни народовъ, все -- вздоръ, кроме матерiальнаго благосостоянiя; г. -бовъ такъ ясно видитъ повсюду одну глупость и подлость и съ такою ясностью излагаетъ намъ наши насущные интересы, что избавляетъ насъ отъ всякаго труда думать: позитивисты-философы такъ искусно обходятъ все пункты, отъ которыхъ можно идти къ охватывающимъ целость жизни принципамъ...

А между темъ, мне "ненужному" человеку все кажется, что мы похожи на солдатъ, которые вполне вооруженные шли въ ночной темноте, шли хоть и ощупью, но готовые на бой: на разсвете, вдругъ, внезапно имъ указанъ другой пунктъ стремленiй -- и они бросились стремглавъ, побросавши даже оружiе...

Мне все кажется также, что только то движенiе законно и верно, въ которомъ сохраняется законъ солидарности, последовательности, преемственности идей.

Вотъ вамъ на первый разъ мои сомненiя, сомненiя "ненужнаго" человека.

Веря въ одно, въ неисчерпаемыя тайны жизни, веря следовательно, что жизнь умнее и меня и всехъ насъ "ненужныхъ" людей, взятыхъ совокупно, я верю однако, что она умнее и самихъ "нужныхъ" людей, и потому-то считаю обязанностью, по крайнему разуменiю, констатировать факты.