ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ.
«Репертуар и Пантеон», 1846, № 5.
17 апреля. «Горе от ума», первый дебют артиста московских театров г-на Самарина в роли Чацкого. <…>
Да, г. Самарин понял и сыграл Чацкого так, как ни один из наших артистов не понимал и не играл его; в укор им этого не ставим, ибо мало ли споров о значении и характере Чацкого было и между критиками Грибоедова? Может быть, даже самые эти критики и сбивали с толку артистов. <…> Все прежние Чацкие, сколько мы их ни видали, с первого появления своего на сцене принимали вид чуть не трагических героев, ораторствовали и разглагольствовали со всею важностью проповедников, забывая, что Чацкий прежде всего образованный человек, ни на шаг не отступающий от светских приличий.
Не таков был г. Самарин. С первого шагу его на сцену мы увидели в нем Чацкого, каким он должен быть, просвещенного, умного, благородного светского человека, который, обрадовавшись свиданию с Софьей после долгой разлуки, не может наговориться с нею <…>. Г-н Самарин в первом акте был именно таким Чацким — веселым, говорливым, простодушно насмешливым. Игра его, его разговор были натуральны в высшей степени, и это, по нашему мнению, одно из главных достоинств молодого артиста. Дай бог, чтобы он не утратил его на будущее время!
Заметим, что в первом акте г. Самарин, вероятно, от весьма естественной робости при первом появлении перед новой публикой слишком торопился и потому некоторые стихи были произнесены им без надлежащего выражения или с выражением неправильным. При глубоком внимании, какого артист этот заслуживает, мы заметили, например, неправильное ударение в стихе:
«Однако ж искренно кто радуется этак?»
Ударение, по нашему мнению, должно быть на слове искренно, а не радуется, как сделал г. Самарин. Еще неправильнее произнесены им стихи:
«Мы с вами в уголке, и кажется, что в этом? помните — вздрогнем чуть скрыпнет столик дверь»
Г-н Самарин при этих словах указал на уголок: кажется, что в этом уголке; совсем нет; при таком способе чтения стихи не получат надлежащего выражения и даже смысла. Отчего Чацкий и Софья вздрагивают, сидя в этом уголке? Чацкий хотел сказать: «Мы с вами сидим в уголке, и кажется, чтó в этом? (что мы сидим в уголке), а вздрогнем, чуть скрыпнет столик, дверь». Эти слова намекают на особенное взаимное чувство между Софьей и Чацким, на то, что Софья любила Чацкого, а любовь боится свидетелей.
Эти замечания мелочные, но они доказывают, с каким вниманием следили мы за игрой г-на Самарина.
Вторым и третьим актом, признаемся откровенно, мы были менее довольны; правда, г. Самарин был постоянно верен характеру Чацкого, но торопливость много мешала ему, особенно в монологах. Монолог второго акта «А судьи кто?» не был одушевлен иронией в надлежащей степени; монолог третьего акта «В той комнате незначущая встреча» от начала до конца не выдержан: желая быть натуральным, г. Самарин, по нашему мнению, слишком перехитрил: он начал говорить его спокойно, хладнокровно, между тем как этот монолог служит ответом на вопрос Софьи «Скажите, что вас так гневит?» Вообще в этом монологе не было одушевления ровного, постоянно возрастающего; г. Самарин не увлекся волнением души, но, говоря, в то же время и обдумывал, как произнести фразу, до такой степени обдумывал, что после слов: «Москва и Петербург во всей России то, Что человек из города», — он вдруг остановился, как бы приискивая, какого города употребить ему название, и потом с особенным ударением прибавил: «Бордо», между тем как в самом начале монолога этот город им назван: «, надсаживая грудь», и проч.
Зато в четвертом акте г-н Самарин был превосходен: одушевления, чувства, натуры в нем было бездна. Последний монолог произвел всеобщий восторг в зрителях, которые, не дожидаясь даже окончания пьесы — последних немногих слов Фамусова, — единодушно вызвали молодого артиста. <…>
О прочих артистах, участвовавших в «Горе от ума», говорить нечего: они все те же, что и прежде, и играли так же, как и прежде. Не можем умолчать, однако ж, что г-жа Самойлова 2-я заметно с течением времени совершенствуется: лучше сыграть роль Софьи Павловны, по нашему мнению, невозможно1. Если позволено нам желать чего, то мы желали бы на будущее время в роли Фамусова видеть г-на Брянского, хотя и г-н Григорьев сыграл ее довольно удовлетворительно.
ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. «ГОРЕ ОТ УМА». ЧАЦКИЙ — Г. САМАРИН, ФАМУСОВ — Г. БРЯНСКИЙ. СПЕКТАКЛЬ 17 МАЯ.
«Репертуар и Пантеон», 1846, № 6.
Еще недавно говорили мы нашим читателям о представлении комедии Грибоедова, о создании роли Чацкого г. Самариным, который так блистательно начал ею свои дебюты на нашей сцене; и вот опять, к величайшему нашему удовольствию, имеем случай говорить о втором, еще лучшем выполнении бессмертного произведения. Роль Фамусова играл наш заслуженный артист г. Брянский, единственный человек, который после Щепкина может принять на себя добросовестно эту трудную роль.
Но сперва скажем несколько слов о г. Самарине.
В прошедшей книжке «Репертуар и Пантеон» сделал артисту несколько замечаний, основательных или неосновательных, судить не нам, конечно. Выполнением роли Чацкого во второй раз г. Самарин показал нам, что он обладает не только огромным дарованием, но и истинно художническим стремлением к совершенству. Повторяем опять, основательны или нет замечания, но — честь скромному артисту, который пользуется всяким добросовестно высказанным мнением! <…>
Высоко прекрасен был он во все время представления 17 мая, не было ни одной минуты, когда бы мы видели в нем только актера; нет, это был Чацкий утрированным, лирическим, если Чацкий казался иногда действительно сумасшедшим, виною этому исполнители, а не поэт. Чацкий — тип своей эпохи, хотя не герой своего времени, как Онегин; Чацкий — светлая, лучшая, благороднейшая сторона своей эпохи, то же, что J. J. Rousseau в XVIII веке, и он носит на себе даже клеймо заблуждений этой эпохи с ее возвышенными верованиями и нелепым, китайским славянофильством. И так понял и так передал Чацкого г. Самарин: ни одного движения лишнего, ни одной интонации форсированной — веселый, насмешливый и страстный в первом акте, резкий и желчный, но в высокой степени порядочный и приличный с Фамусовым и Скалозубом… Но торжество его таланта в особенности — сцена с Софьею в начале третьего акта и сцена с Молчалиным, следующая непосредственно за тем. Артист понял глубоко, почему гордой, благородной натуре Чацкого странна даже мысль о любви Софьи к Молчалину, и умел придать словам: «Она его не уважает» тон необычайно гордого спокойствия. И потом, когда в четвертом акте бедный Чацкий узнает, что он глубоко ошибся в своем понятии о женщине вообще, в своей любви в особенности, каким задыхающимся от желчи, страдания и злобы голосом произнес Самарин слова:
«… вы можете его
Бранить, и пеленать, и посылать за делом.
Муж-мальчик», и т. д.
Впервые горькие стоны великого поэта нашли здесь себе достойного представителя, и страшная трагедия явилась во всей раздирающей сердце наготе. Не говорим о последнем монологе: никто, даже сам Мочалов, который только здесь, в этом монологе был иногда истинно высок, никто до сих пор не был еще равен в нем г. Самарину.
— это не актер, которому иногда нужно прибегать к суфлеру, а живой человек, усвоивший себе мысль поэта. Таков на нашей французской сцене г. Аллан, таков на русской г. Самарин.
Игра Брянского в роли Фамусова стóит слишком отчетливого разбора по художнической оконченности ее отделки, но мы не вдаемся в этот разбор, боясь увлечься пристрастием к нашему великому Щепкину. Но вот что мы можем сказать добросовестно: в г. Брянском более важности московского барина, чем в Щепкине, но не ищите в нем естественности московского комика. В монологе, например, о Максиме Петровиче мы не беремся даже решить, кто из них выше: так артистически хорош в этом монологе Брянский, так дивно прост в нем Щепкин. Брянский ровнее Щепкина, но только Щепкин своим гениальным чувством мог постигнуть, что ударение в заключительных стихах пьесы должно быть сделано на слове «Марья Алексевна». Брянский говорит так:
«Ах, боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна?» —
«что» полнее заканчивает пьесу.
«Ах, боже мой! что станет говорить
Княгиня Марья Алексевна» —
и потом делает дополнительный жест рукою. И это так: Фамусову нечего спрашивать себя, что именно станет говорить княгиня Марья Алексевна: он знает слишком хорошо, что она станет говорить, и этим самым открывает в комедии Грибоедова новое лицо, не явившееся на сцену, но резко двумя стихами начертанное поэтом. Боимся, право, чтобы это замечание не показалось слишком педантическим, но оно, по крайней мере, показывает нашим читателям, как мы дорожим каждым словом гениального поэта и с каким уважением изучали мы игру двух знаменитых русских артистов.
Г-жа Самойлова… Страшно, право, нам и говорить о ней: все хвалить да хвалить, ведь, пожалуй, иные литераторы, допускающие понятие литературных шаек, назовут это пристрастием. Ну да была не была — puisque le vin est tiré il faut le boire!* Рассказывают, что во время первого представления мейерберовского «Роберта», при первом взрыве оркестра, после аккомпанирования арфою знаменитых слов «Grâce, grâce à moi, et grâce à toi» — партер весь вскочил с мест, как бы испуганный и пораженный; каемся, что мы чувствовали то же электрическое потрясение при первом, тихом, от негодования прерывающемся шепоте, которым Софья встречает Молчалина в сцене четвертого акта… Больше, право, боимся говорить: ведь у нас до тех пор не признáют великого таланта, пока он не переведен на чужой язык, как Гоголь, или пока о нем не прокричали, по крайней мере, pour le moins, толстые журналы.
Чему были мы в особенности рады, так это тому, что публика два раза вызвала Сосницкого за роль Репетилова. Это удивительно тем более, что артист, давно усвоивший себе роль, ничем не жертвует в ней для массы.
ТЕАТРАЛЬНАЯ ЛЕТОПИСЬ. СПЕКТАКЛЬ 29 ИЮЛЯ. «ГОРЕ ОТ УМА».
«Репертуар и Пантеон», 1846, № 8.
Мы боимся наскучить нашим читателям, говоря несколько раз об одной и той же старой яснее понимает, что Чацкий — не ходячая фраза, как думали некоторые, но живая, полная, яркая личность. В первом акте почему-то Самарин был холоден, но с первой сцены второго он был истинно Чацким. Было ли это следствием художнического расчета или внезапного вдохновения, но он умел сообщить два разных колорита увлечению Чацкого в первом разговоре с Фамусовым и его резким выходкам после явления Скалозуба. С Фамусовым Чацкий говорит шутя, вовсе не злобно: желчь разливается в нем тогда уже, когда он довольно долго был безмолвным слушателем морали московского барина и отвратительно цинических пошлостей Скалозуба. Самарин быстро обернулся при первых словах гостя Фамусова и потом, когда ему стало, как говорится, невмочь от таких речей, как, например:
«Довольно счастлив я в товарищах моих…»
или
«Да, чем господь кого поищет, вознесет», —
он встал с места и начал ходить по комнате. Этим он сделал понятными тирады Чацкого. Еще более, в этот раз благодаря Самарину, мы помирились и с монологом «Французик из Бордо, надсаживая грудь…». Это скверное, ложное, принявшее только лоск европейской образованности общество хоть в ком возбудит желание поучиться у китайцев. <…>
Примечания
«высоко ценит Веру Самойлову за роль Софьи Павловны» и «в главную ей заслугу ставит то, что она первая создала роль Софьи Павловны» (М. С. Щепкин. Жизнь и творчество. Т. 2. М., 1984, с. 118, 126). Через много лет после того, как В. В. Самойлова оставила сцену, Ф. А. Кони, по свидетельству его сына А. Ф. Кони, «восторженно отзывался об исполнении ею роли Софьи Павловны» (Сто лет Малому театру. М., 1924, с. 90). Ее биограф со слов «людей с художественным пониманием, видевших это исполнение в лучшую пору артистки», утверждал, что роль Софьи была «одной из самых бесподобных разработок Веры Самойловой» и что «более цельного лица невозможно было представить»: «Ни единая фраза Грибоедова, ни единый намек не пропадали, хотя ничего не было подчеркнуто, все дышало живой природой: и скрываемое недовольство Чацким, холодная злоба к нему, и капризная властолюбивая нежность к Молчалину и скучливая светская покорность к отцу, и салонная почтительность перед старшими» (Крылов В. А. Сестры Самойловы. — «Ист. вестн.», 1898, № 1, с. 149 – 150).
франц.).