Г-ЖА ВЛАДИМИРОВА
В РОЛИ СОФЬИ ПАВЛОВНЫ.
«Якорь», 1863, 7 сентября.
Есть старые вещи, о которых, сколько раз ни говори, всегда найдешь достаточно причин и поводов говорить и говорить сколько душе угодно, если только рука расходится. Такова, без всякого сомнения, комедия Грибоедова. И на нынешний раз, конечно, у меня в продолжение спектакля1 рождалось немалое количество мыслей по ее поводу, и я, стало быть, угрожаю почтеннейшей публике разразиться когда-нибудь еще новою статьею об этой старой вещи2. Но меня в особенности заняли в этом представлении отношения публики к одному из капитальных произведений нашей драматургии, и единственно размышлениями моими по этому предмету намерен я поделиться в настоящей статье.
Закоренелый и старый демократ (подразумевается, в искусстве), я высоко уважаю массу и чрезвычайно низко ставлю так называемую публику. Публика везде и всегда, а в особенности у нас, составляется из так называемого хорошего общества, то есть, по моему обычному циническому, но верному выражению: из гнили и прокиси умственного и нравственного мещанства. Сия почтеннейшая публика, к каким она классам общества ни принадлежит, обильна обыкновенно безмернейшими претензиями на высокий тон, manieres de la haute volèe, и вообще хорошее общество. Она так уверена в собственном своем превосходстве над всеми смертными, что ей сдается, что нигде и ни на каком театре, а тем паче на нашем (fi donc!*), ее и представить-то никакие актеры не смогут: так уж она изящна и хороша!
Ну, вот изволите видеть, сия почтеннейшая публика удостаивает нередко своим посещением «Горе от ума» — единственную из русских (вообще вульгарных) комедий, до сих пор наивно не понимая, что она нигде так не продернута, как в этом бессмертном создании великого русского поэта. Наши поэты вообще, великие и малые, за исключением только разве графа Соллогуба и г-жи Евгении Тур (если кому-нибудь угодно будет назвать их поэтами), были поэтами массы, а не публики.
потому что тот по крайней мере манеры французских магазинных commis** изучил в значительном совершенстве. И вот почему:
«И злость, и грусть меня берет,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души»3,
«публику» на представлении «Горя от ума», и я скорее впадаю в искушение петь неумереннейшие гимны всякому мало-мальски владеющему огоньком Чацкому и всякой мало-мальски женственной Софье Павловне, чем петь в унисон с «публикою» и оплакивать в них отсутствие комильфотности и хороших манер.
С другой стороны, масса наша (к ее счастью) так разъединена с условною, комильфотною жизнью и с ее взятыми напрокат и для близиру понятиями, что в создании Грибоедова понимает только черты резкого комизма, совсем не понимает тонких и мало ценит даже возвышенную натуру Чацкого и всю глубину анализа отношений его к Софье. Один мужлан Мочалов проникал массу, и чувство массы было в этом случае свято и верно, потому только в его энергически и желчно-ядовитой речи, в его ничем неудержимых, страстных порывах слышался настоящий Чацкий, один из героев эпохи двадцатых годов, благородный Дон Кихот промежду хамов Фамусовых и Молчалиных, со всею безмерною злобою, накипевшею в его груди против этого общества, со всею волканическою страстью к его неудавшейся Дездемоне.
Зато же без человека, как Мочалов, масса ничего не поймет, кроме черт резкого комизма, в комедии Грибоедова, да разве только, по ее потребности сильных ощущений, захлопает, когда г. Григорьев, играющий в Фамусове ефрейтора какой-нибудь роты, будет в последнем акте горланить и «вламываться в трагедь» не хуже г. Бурдина (он ведь даже голосистее).
Ну что же вам сказать о представлении? Да вот что:
1. Стыдно г. Самойлову не играть Фамусова. Всякий художник должен иметь перед глазами натуру, должен стремиться к созданию известного типа; тип знатного барина известен из наших артистов только Самойлову, потому другие наши великие артисты, Садовский и Васильев, «мужланье» (в лучшем смысле этого слова); пусть его создание будет несколько и холодно, но в нем будут черты натуры, будет тип — что и требовалось доказать.
— очень сносный Чацкий; местами есть даже у него порывы, но легонького сорта. Чацкого ему, в сущности, играть нельзя, потому что он имеет несчастье быть урожденным jeune premier, а для Чацкого нужен трагик, только, конечно, не чета нашим обычным трагикам.
3. Г-же Владимировой дано многое от природы. Во-первых, она прелестна; но, конечно, я говорю это не с точки зрения мышиных жеребчиков (потому я и в первых рядах никогда не сижу), а с точки зрения артистической. Во-вторых, у нее и гибкий и звучный орган голоса. В-третьих, она явным образом умна (опять говорю в артистическом отношении). Во многих местах представления она обнаружила и порывы настоящего чувства — к сожалению, не оцененные «публикой» и мало понятые массой, потому что они были не громки — и, что еще лучше, замечательно тонкое понимание. Всем известна, конечно, та трудная сцена третьего акта, когда Чацкий добивается от Софьи признания, кого она любит. Вся задача хитрой девочки в этой сцене — вовсе не в том, чтобы просто бранить Чацкого за злой язык и просто — в том даже, чтобы из кокетства еще больше одурить его. Ни одна артистка, кроме г-жи Владимировой, этой мудреной задачи до сих пор не исполнила, а г-жа Владимирова исполнила ее блистательно. Но театральных дел мастера уже успели ужасным образом испортить прекрасный талант и фальшивою интонацией, и певучею дикциею, и «уменьем держать себя на сцене», и «манерами хорошего общества», и — увы! — она в целом такая же канарейка, как и другие канарейки, так что и к ней, большею частью, вполне применяется пигасовское правило об извлечении естественного звука. Чтобы ей идти вперед, ей надо совсем разучиться, но бог знает, хватит ли у нее на это сил. Мы даже готовы скорее сомневаться, чем верить; театральных дел мастера — действительно большие мастера на то, чтобы неизлечимо губить таланты.
Примечания
1. Речь идет о спектакле, состоявшемся 3 сентября 1863 г.
2. Григорьев имеет в виду свою статью «По поводу нового издания старой вещи».
3. Неточная цитата из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 4, строфа XXX). У Пушкина: «И дрожь, и злость…»
франц.).
Приказчиков (франц.).