Явления современной литературы пропущенные нашей критикой. "Псковитянка" Л. Мея (старая орфография)

Положимъ, что еще можно было нашей критике, занятой преимущественно такими важными задачами какъ казнь обломовщины и какъ доказательства ненародности Пушкина, не заметить небольшого поэтическаго разсказа: "Лесъ"; но какъ же было ни слова не сказать, ни худого, ни добраго, о такой серьёзной вещи какъ "Псковитянка" Л. Мея?.. Точно у насъ такое огромное богатство драматическихъ оригинальныхъ произведенiй -- да и вообще оригинальныхъ произведенiй, что можно иногда молчать о нихъ? Во первыхъ и вообще-то молчать о какомъ бы то ни было честномъ и даровитомъ труде -- чрезвычайно неприлично критике, а во вторыхъ, у насъ это хуже чемъ неприлично: вредно. He говоря уже о томъ, насколько молчанiе критики оскорбительно для даровитаго писателя, который желаетъ всегда слышать справедливый приговоръ своему произведенiю -- молчанiе, положительно вредно, потомучто оставляя писателя при однихъ его самородныхъ достоинствахъ и недостаткахъ, оставляетъ и такъ называемую публику при одномъ ея собственномъ, неопределенномъ сочувствiи къ писателю.

Бываютъ случаи, что молчанiе критики является даже и матерiально вреднымъ. Случай такого рода произошолъ на нашихъ глазахъ съ "Псковитянкой" Л. Мея. У академiи нашей, которой, какъ всякой академiи, для оценки писателя нужны известныя, установившiяся данныя (и чемъ больше они установились, чемъ больше стали обязательны и даже принудительны, темъ лучше), не было никакихъ данныхъ для оценки таланта Л. Мея вообще и его драмы въ особенности -- и вотъ драма не удостоилась премiи. А между темъ, она, по некоторымъ параграфамъ устава, можетъ быть, прежде всехъ другихъ, подлежала оценке и разсмотренiю, -- и стоила премiи нисколько не меныые драмы Писемскаго. Академiю, повторимъ опять, какъ и всякую академiю, винить много нечего. Она свое дело сделала: увенчала, говоря академическимъ терминомъ, два произведенiя, на которыя указывали ей положительныя, установленныя критическiя данныя; хоть разумеется несколько странно, что она уравняла премiею два произведенiя, изъ которыхъ одно неизмеримо выше другого, до того выше, что по строгой справедливости, одно только и должно было быть увенчано... Если же непременно нужно было увенчивать другое, то следовало увенчать еще и третье. Почему же еще не четвертое, спросятъ можетъ-быть некоторые?.. А потому, что ни какое четвертое указать нельзя, потомучто при всехъ своихъ недостаткахъ и драма Писемскаго и драма Мея имеютъ такiя яркiя достоинства, по которымъ прямо относятся къ художеству, а не къ беллетристике и сценическому репертуару.

Высоко ставя талантъ Л. А. Мея, и надеясь скоро отдать подробный отчетъ о всей его деятельности, по поводу выходящаго теперь полнаго собранiя его сочиненiй, мы совершенно далеки отъ того, чтобы вообще признавать его драматургомъ въ томъ смысле, въ какомъ напримеръ драматургъ -- Островскiй и восторгаться его драмами вообще и даже лучшею изъ нихъ: "Псковитянкою" въ особенности. A между-темъ, нельзя же не видеть того, что "Псковитянка", чрезвычайно-замечательное поэтическое произведенiе -- и говоря это, не нужно прибавлять казенной фразы: "при бедности нашей драматургiи..." И драматургiя наша вовсе не бедна, потомучто у насъ есть Пушкинъ, Грибоедовъ, Гоголь, Островскiй -- да и "Псковитянка" вовсе не принадлежитъ къ разряду явленiй, о которыхъ обыкновенно говорится, что на безрыбье и ракъ рыба. Нетъ! "Псковитянка", съ ея недостатками и достоинствами -- сама по себе, безотносительно-замечательное произведенiе, а одна сторона ея такъ замечательна, что замечательнее-то въ этомъ роде у насъ и нетъ ничего: ведь эта сторона "Псковитянки" стоитъ на ряду, -- шутка сказать! съ Пушкинскимъ Борисомъ. Эта сторона "Псковитянки" выдвигаясь какъ-то странно изо всей, весьма впрочемъ достойной уваженiя, деятельности даровитаго автора, заставляетъ невольно предполагать, что силъ въ его таланте больше, чемъ мы видимъ во всемъ остальномъ его творчестве, что стало быть этимъ силамъ кое-что мешаетъ вполне высказаться. Ведь нельзя же допустить съ одной стороны того, что Мей, довольно давно уже действующiй въ литературе, являющiйся съ давнихъ поръ съ определенными качествами таланта и определенною мерою творчества, еще развивается, ist noch im Werden -- нельзя же съ другой стороны предположить и то, что "Псковское Вече" далось ему случайно... "Псковское Вече" давитъ собою всю "Псковитянку" и широтою своего замысла, глубокимъ постиженiемъ русскаго народнаго духа, художественнымъ спокойствiемъ, соединеннымъ съ истинно-драматическимъ содержанiемъ, давитъ въ нашей современной драматургiи все, кроме разумеется драмъ Островскаго...

Собственно говоря, во всей "Псковитянке" только "Псковское Вече", т. е. III актъ -- стоитъ серьёзной критической оценки или лучше сказать критическаго изученiя. Все остальное въ драме или 1) сдгыiано более или менее искусно, или 2) недоделано, или 3) представляетъ только задатки чего-то, намеки на что-то. Къ числу такихъ превосходныхъ задатковъ, такихъ удивительныхъ намековъ, принадлежитъ напримеръ ожиданiе Ивана Грознаго и первое его появленiе, т. е. IV актъ.

Прежде всего, тотъ родъ исторической драмы, къ которому относится и "Псковитянка" Мея и его "Царская Невеста", по нашему мненiю, совершенно ложный родъ. Это какая-то незаконная помесь исторически-громаднаго съ выдуманнымъ, сравнительно-мизернымъ содержанiемъ: совершенно-неловкое перенесенiе въ драму прiемовъ Вальтеръ Скоттовскаго романа. Ни одинъ истинный драматическiй художникъ не грешенъ въ такой помеси... Вы укажете намъ можетъ быть на Шиллера, который еще до Вальтера Скотта ввелъ любовь Макса и Теклы, событiе частное и выдуманное, въ исторически-мiровую поэму о Валленштейне, -- на Гёте, который основалъ своего Эгмонта на пружинахъ почти что мещанской интриги, -- на Гюго наконецъ, который какъ драматургъ все-таки чего же нибудь да стоитъ, вопреки "кавалерскимъ" отношенiямъ къ нему нашей критики?.. На это ответить можно, по отношенiю къ Шиллеру, что любовь Макса и Теклы у него не главная пружина драмы, а одинъ изъ эпизодовъ огромной исторической картины, хоть эпизоду этому и придано въ поэме значенiе несколько во вредъ ея художественной гармонiи. Образецъ соблюденiя художественной гармонiи въ эпизодахъ можно найдти у самаго Шиллера въ его "Вильгельме Телле," въ удивительной умеренности эпизода частныхъ отношенiй Руденца и Берты. Что касается до Гёте -- то вольно же вамъ смотреть на Эгмонта какъ на историческую драму?.. Ведь не всякая драма, въ которой действуетъ историческое лицо -- непременно историческая драма... О Викторе Гюго, ибо какъ ни велика бездна, отделяющая его въ художественномъ отношенiи отъ Гёте и Шиллера, а все-таки изъ драматурговъ только о немъ можно после нихъ говорить, -- о Викторе Гюго тоже надобно судить не какъ объ историческомъ драматурге, за исключенiемъ его "Кромвелля", замечательно-серьёзной, на половину генiальной, на половину фалышшой драматической этюды, да его "Бургграфовъ", высоко-поэтической концепцiи вполне исторической картины, испорченной мелодраматическими пружинами. Все остальное у него -- драмы психологическiя, более или менее замечательныя -- а не историческiя. Въ "Le roi s'amuse" -- Францискъ I взятъ не какъ историческое лицо, а какъ типъ блестящаго, увлекательнаго и безсовестнаго человека, изъ самой высшей среды общества, въ противоположность обиженному природой и соцiальнымъ положенiемъ уроду-шуту; въ "Машеньке де Лормъ" Ришелье можетъ быть удобно-замененъ какимъ хотите чиновнымъ лицомъ...

Но представьте вы огромный холстъ, натянутый видимымъ образомъ для картины съ грандiознымъ содержанiемъ. На этомъ холсте отделанъ центръ, и отделанъ явно великимъ мастеромъ... Вдали обрисована великолепная фигура, столь же важная какъ центръ картины, и связанная необходимо съ центромъ. Вниманiе ваше приковано къ центру и къ этой грандiозно-обрисованной фигуре, а васъ живописецъ хочетъ насильно приковать къ эпизоду, видимо сочиненному -- местами искусно, a местами даже вовсе не искусно, и насильно же приковываетъ къ этому эпизоду колоссальную фигуру, связанную въ сущности только съ центромъ картины.

Таково или почти таково впечатленiе отъ множества историческихъ драмъ, и отъ "Псковитянки" Л. Мея въ особенности. Для того, чтобы совершенно уяснить его для читателей, мы решаемся разобрать всю драму въ подробности. Это можетъ быть будетъ и нелишнее для многихъ изъ нашихъ читателей -- ибо, вероятно многiе изъ нихъ и не читали драмы Мея, о которой молчала наша критика. Въ "Светоче" явилась, правда, статья о "Псковитянке", статья и умная и справедливая -- но ведь во всехъ журналахъ только одна статья, да и та въ "Светоче", журнале еще молодомъ, еще только что возникшемъ. Можепь быпь, но не ручаемся, -- г. Гымалэ что-нибудь сказалъ о "Псковитянке" въ фельетоне "Спб. Ведомостей", но литературные фельетоны этой почтенной газеты читаются только сотрудниками журналовъ -- да и слава Богу, что ими только читаются.

Итакъ -- прямо къ делу, т. е. къ разбору "Псковитянки".

Действiе открывается во Пскове въ 1555 году. У боярина Ивана Семеновича Шелоги есть жена Вера Дмитрiевна. Бояринъ въ походе; во время его отсутствiя -- жена родила дочь. Съ замиранiемъ сердца ждетъ она мужа, стараго и ревниваго. У Веры Дмитрiевны есть сестра Надежда, сговоренная за князя Юрiя Ивановича Токмакова. Вера Дмитрiевна наконецъ не вытерпела и разсказываетъ сестре, какой грехъ съ ней приключился. Только что она разсказала и не успели оне обе придумать что-нибудь, слышенъ звукъ трубъ. Вера схватываетъ свою Оленьку. Сенная дверь растворяется, на пороге показывается бояринъ Шелога и князь Токмаковъ; оба въ кольчугахъ и шлемахъ.

ШЕЛОГА.

(снимаепь шлемъ и молипся.)

ВЕРА

(бросается въ безпамятстве, между нимъ и Токмаковымъ).

Пусти, пусти!

ШЕЛОГА

(заступаетъ ей дорогу, смеясь)

Аль мужа не признала?
Знать съ немцами и самъ я немцомъ сталъ.
Здорово, Вера! дай поцеловаться;
Кажися, годъ промаялись...

(хочетъ ее обнять)

ВЕРА

(отскакиваетъ отъ него).

He тронь,
He тронь ребенка!

ШЕЛОГА

(крестится).

Наше место свято!
Ребенка? какъ ребенка?

(делаетъ шагъ впередъ)

ВЕРА

(отбегаетъ къ окну).

ШЕЛОГА.

Господи, помилуй!
Неужто я на смертный грехъ вернулся?

(возвышаетъ голосъ)

Жена!.. и чей пащенокъ этотъ?

НАДЕЖДА

(падаетъ на колени).

Мой!

Эта небольшая и какъ видите энергическая сцена, собственно -- единственное драматическое место въ первомъ действiи. Все остальное въ немъ или казенщина, написанная превосходнымъ языкомъ, какъ разговоръ Надежды съ нянькой Перьфильевной, или лирическiя места, которыя хороши взятыя отдельно, но совершенно не драматичны, какъ разсказъ Веры Дмитрiевны, даже неестественный въ ту напряжонную минуту, въ которую происходитъ дело. Казенщиной называемъ мы совершенно ненужныя речи няни Перфильевны, начиная отъ речей о красоте обоихъ сестеръ, до речей о князе Юрiе Токмакове, речи совершенно "порожнiя" въ отношенiи къ драме, ни къ какому делу не ведущiя, и въ сущности ничего не рисующiя: ни быта, ни характеровъ. Все отличiе этихъ "порожнихъ" речей отъ другихъ столь же порожнихъ въ различныхъ историческихъ драмахъ александрынской сцены, заключается въ мастерскомъ русскомъ языке... Грацiозно-прелестная подробность, но столь же порожняя какъ и речи няни Перфильевны, колыбельная песня Веры Дмитрiевны надъ Оленькою... Отдельно взятая, она такъ хороша, такъ свежа и наивна, что мы не можемъ ее не выписать:

Баю-баюшки баю.
Баю Оленьку мою...
Что на зорьке на заре,
О весенней, о поре,
Птички Божiи поютъ,
Въ темномъ лесе гнезды вьютъ.
Баю и т. д.
Соловейко-соловей!
Ты гнездо себе не вей,
Прилетай ты въ нашъ садокъ,
Подъ высокiй теремокъ.

По кусточкамъ попорхать,
Спелыхъ ягодъ поклевать,
Солнцемъ крылышки пригреть,
Оле песенку пропеть.

Мы не станемъ здесь входить въ разбирательство, сколько и что именно взялъ Мей здесь целикомъ изъ народной колыбельной песни, но дело въ томъ, что онъ съ высокимъ поэтическимъ тактомъ разработалъ народный текстъ...

Что касается до разсказа Веры Дмитрiевны о приключившемся грехе -- разсказъ решительно фальшивъ въ драматическомъ отношенiи. Во первыхъ онъ ужасно длиненъ; во вторыхъ... но послушайте сами... Вера расказываетъ что "шла она замужъ неволей, -- но что мужъ въ ней души не чаялъ" и баловалъ какъ малаго ребенка. Пошолъ онъ въ походъ на немцевъ... Дала она обетъ сходить къ Печерскимъ чудотворцамъ -- и пошла "угодникамъ господнимъ поклониться..." Ты не была въ монастыре?.. обращается она къ сестре, перерывая свой разсказъ. -- Оборотъ по видимому очень естественный -- но фальшива такая естественность въ такую минуту, когда ей хочется поскорей облегчить свою душу исповедью. "Въ Печерскомъ" -- отвечаетъ Надежда

Нетъ не была...

ВЕРА

Туда дорога лесомъ,
А лесъ густой; березы да осины
Переплелися, спутались ветвями,
Какъ волоса, а молодой кустарникъ
Сплошнымъ плетнемъ раскинулся-разросся
Продору нетъ...

Какая превосходная живопись, совершенно наша местная, -- но ведь это Л. А. Мей говоритъ, поэтъ говоритъ, а не преступница-жена, которой некогда вспоминать въ эту минуту о дороге... Вдругъ, -- продолжаетъ она

... Степанида мне и говоритъ:
Боярыня, гляди-ка: подосинникъ,
Пойдемъ искать грыбовъ.

НАДЕЖДА

Ты и пошла?

ВЕРА

Давно ужь это было,
А какъ теперь гляжу на этотъ лесъ...

и начинается превосходнейшее описанiе леса, отъ котораго такъ и пахнетъ нашимъ русскимъ лесомъ -- но которое въ драматическомъ отношенiи, положительное безобразiе. Безобразiя этого не выкупаютъ ни художественность изобретенiя, ни удивительное владенье народной речью -- до такихъ простыхъ повидимому, но всякому другому крайне мудреныхъ тонкостей -- какъ отмеченныя нами курсивомъ слова... "Ты и пошла?.. Я и пошла"... Речь совсемъ живая, поразительно народная повсюду, владенье красками нашей природы -- страшное; но все это пропало задаромъ, все это не къ месту. Если-бъ мы хотели даже сделать натяжку, предположить въ поэте излишество психологической тонкости, желанiе показать наглядно, какъ его героине стыдно, трудно и больно доходить до настоящаго дела, высказать самую супь -- и то подробности выйдутъ слишкомъ неумеренны. За то, все дальнейшее въ разсказе, -- превосходно... Истинно тонко и верно, что Вера Дмитрiевна, вместо прямого разсказа о своемъ грехе -- на слова Надежды: "Какъ ты жива осталась", и проч. отвечаетъ

He страшенъ страхъ Надежа,
А страшенъ грехъ... Вотъ какъ любовь змея
Подъ сердце ляжетъ, словно подъ колоду,
Да высосетъ всю кровь изъ ретиваго,
Да какъ не то, что о грехе молиться
А, кажется молилась бы греху...
Такъ тутъ вотъ плохо... Что твой лесъ потемный.

Какъ это хорошо! -- невольно скажешь, читая это место до самаго слова потёмный -- Также точно хороши своей таинственностью и страстностью все последующiя речи Веры, въ которыхъ и, "Онъ" -- вы догадываетесь конечно кто этотъ онъ -- является окружонный какимъ-то мрачнымъ, зловещимъ и неотразимымъ обаянiемъ.

Очнулася я поздно,
Ужь въ сумерки... Въ какомъ-то я шатре...
Гляжу: коверъ подостланъ подо мною,
А въ головахъ камчатная подушка,
И парчевой попоной я накрыта...
Кругомъ собаки лаютъ, кони ржутъ,
Народъ гуторитъ.

НАДЕЖДА.

Чтожъ это такое?..
Бояре, чтоль охотилися?

ВЕРА.

Онъ!
Приподняла я голову -- подходитъ...
Въ потьмахъ лица не видно, только очи
Какь уголья въ жаровне... Говоритъ:
"Долгонько спалось, гостья дорогая!
А намъ бы вотъ наведаться: какъ гостья
Велитъ себя по имени назвать,
Какъ величать по отчеству?" Самъ въ поясъ.

А вижу то, что изъ бояръ бояринъ,
По речи слышно: голосъ такъ и льется,
Что за осанка, что за ростъ и плечи.
Онъ мне опять: "Мужевая жена,
Аль красная девица -- обзовися,
Мы до дому проводимъ". Я молчу.
Сверкнулъ глазами, отвернулся, крикнулъ:
Князь Вяземскiй! послать сюда девчонку!
И вышел вонъ...

хоть бы къ старцамъ Кирилло-Белозерскаго монастыря, которымъ тоже ведь онъ "самъ въ поясъ", какъ бедной жертве своего сладострастiя!.. И какой поэтическiй и поэтически-верный задатокъ -- личность этой женщины, которая въ немъ, мрачномъ, Грозномъ, съ разу увидала то, чего душа ея жаждала, сразу полюбила его такъ, что

... не то, что о грехе молиться
А кажется молилась бы греху!..

Знаете ли что?.. Ведь это таже "Катерина" Грозы; только "Катерина", мгновенно мелькнувшая въ фантазiи поэта лирика, да такъ и промелькнувшая задаромъ... Лирическая концепцiя, пожалуй даже въ одномъ отношенiи и шире драматической концепцiи Островскаго. Катерине "Грозы" недостаетъ для того, чтобы совсемъ быть правой, только именно такого образа, какой увлекъ въ грехъ Веру Дмитрiевну... да что толку въ широте лирической концепцiи?.. Она только дразнитъ васъ... понапрасну, нисколько не удовлетворяя...

Мрачно-зловещiй и ироническiй ликъ Грознаго, две страстныхъ женскихъ натуры, изъ которыхъ одна "молится греху", другая на ея страстные разсказы говоритъ:

ВЕРА.

Что?

НАДЕЖДА.

И я бы также полюбила...

и потомъ, по внезапно, по трагически-страшно созревшему въ душе, безъ всякаго участiя рефлексiи, порыву, на вопросъ возвратившагося домовладыки, вопросъ грозный, вопросъ, въ которомъ лежитъ жизнь или смерть: Жена! а чей пащенокъ этотъ?.. отвечаетъ: "Мой"!.. вотъ все что вы выносите изъ пролога драмы...

Вы думаете, что одна изъ этихъ женщинъ и будетъ героинею драмы, а пожалуй и обе... Разочаруйтесь! надъ героиней еще распевалъ только "соловейко-соловей!".. героиня еще въ пеленкахъ... И это бы еще не беда, что она въ пеленкахъ; мы слава Богу давно забыли жалобы Буало на драматурговъ, у которыхъ герой

Беда въ томъ, что поэтъ нашъ лирикъ, что онъ какъ "соловейко-соловей" не вьетъ себе гнезда, что ему дорога только лирическая сторона его концепцiи... Беда еще въ томъ, что ему, какъ всякому лирику, трудно и невозможно даже удержаться постоянно на одинаковой высоте лиризма, и что онъ часто падаетъ въ рутину, въ роде разговоровъ Перфильевны или въ "порожнiя", хотя и прекрасныя речи... А ни того, ни другого, ни рутины, ни порожнихъ речей въ драме не должно быть...

Действiе второе происходитъ черезъ пятнадцать летъ. Колыбельная героиня выросла и бегаетъ въ горелки съ подругами, въ саду своего названаго батюшки, князя Юрiя Токмакова, наместника царскаго въ вольномъ городе Пскове... Действiе начинается тремя страницами прекрасныхъ, но совершенно "порожнихъ" подробностей, по видимому очень естественныхъ, какъ разговоры про ягоды, но какъ-то, не смотря на превосходную народную речь, пошло и рутинно-естественныхъ... Странное дело! Ведь кажется и Островскiй вводитъ и народныя игры целикомъ, и разговоры постороннiе, не прямо къ драме относящiеся въ свои драмы, но отъ чего же естественность у него не рутинна а типична, какъ старухи, боящiяся темныхъ ночей и лихихъ собакъ, мерно какъ глиняныя кошки, качающiя подъ песни головами въ "Бедность не порокъ" и ямщики уговаривающiеся, чтобы "промежъ собой не галдить" въ "He такъ живи какъ хочется" и обыватели дивнаго города съ "жестокими" нравами, собравшiеся на соборной паперти и разсуждающiе, что "эта Литва -- она къ намъ съ неба упала"... Оттого, что все это у него не лирическiя концепцiи, а фонъ его драматическихъ картинъ, самая жизнь, самая правда... Тутъ же по видимому все концепцiи, какъ концепцiи, хороши, должны бы кажется по идее поэта рисовать бытъ, даже по видимому совершенно естественны, а между темъ въ сущности только "порожнiя" речи... или даже рутина, сочиненiе...

Увы! "гнезда себе не свилъ" въ мелькнувшей передъ нимъ жизни, нашъ "соловейко-соловей"... Онъ увлекся только поэтическими идеями. Какъ доходитъ дело до того, что ему действительно дорого, онъ поднимается на высоту часто удивительную; где же приходится ему сочинять, увы! тамъ рутина, не выкупаемая ни мастерскою речью, ни даже песнями въ роде: "По малину я ходила молода"... Передъ вами нетъ живыхъ лицъ и живой жизни: вместо нихъ фигуры съ ярлыками на лбу. Вотъ вамъ Стеша Машута, долженствующая представлять собою удалую женскую натуру и подъ пару ей удалецъ Четвертка; вотъ вамъ мамки и няньки, ничемъ одна отъ другой не отличающiяся, хоть и говорящiя языкомъ безукоризненно-народнымъ, языкомъ-золотомъ.

Но какъ только, повторяемъ, доходитъ дело до того, что поэту въ его драме действительно дорого, чего онъ не сочинялъ, а чемъ онъ вдохновился, въ немъ является сила истиннаго творчества... Промежду этихъ порожнихъ речей раздаются зловещiя вести о царе Иване, что онъ

Пришолъ со всей опричиной...

Что онъ:

Казнитъ по всемъ концамъ и по посадамъ,
И стараго и малаго, кто виненъ,

Безъ жалости, безъ милости казнитъ...
Пригналъ оттуда къ князю спешный вершникъ:
"Стонъ стономъ князь, по городу стоятъ,
На Волхове, пониже моста съ версту

Что полою водою не размоетъ...
Три тысячи, никакъ, онъ говорилъ,
На площади казнено было за день,
А что ужь тамъ, по пригородамъ, селамъ,

Насъ грешныхъ...

и когда старуха Власьевна, начинаетъ сказку про лютаго змея Тугарина, вы чувствуете, что эта по видимому совершенно эпизодическая подробность -- эта сказка здесь не порожняя речь, что отъ этой сказки веетъ чемъ-то грозно-трагическимъ, что веетъ темъ же идущимъ вдали Иваномъ, и чувствуете вместе съ темъ, что это не эффектъ, сочиненный поэтомъ, что это далось по вдохновенiю, что тутъ и въ концепцiи и въ самомъ выполненiи, самая истинная правда и самая грандiозная поэзiя, не говоря уже о техническомъ совершенстве выполненiя, совершенстве до полнаго и между темъ совершенно свободнаго отождествленiя съ народной сказкою, до хозяйскаго распоряженiя народной речью:

Приговоромъ да присказкой,
Тихимъ пошептомъ, частымъ причитомъ;
Починается сказка,
Что отъ синяго моря Хвалынскаго,

Отъ семи звездъ закатныихъ,
Отъ семи горъ великихъ полуночныихъ.
Ой, на море-мори
Погасаютъ зори

За янтарнымъ узорочнымъ теремомъ:
На небе темно, въ тереме звезды;
На небе звезды, въ тереме месяцъ;
На небе солнце -- въ тереме ночь непроглядная...

И положенъ зарокъ на немъ изстари
На три сотни головъ богатырскiихъ,
А молодшихъ людей на три тысячи,
Где онъ сталъ, та земля поизведана;

И залегъ ту дорогу Тугаринъ злой.
Пасть у змея, что печь раскаленная,
Лапы словно дубы трехъохватные,
Крылья медныя, когти булатные,

Русскiй духъ слышитъ змей ровно за семь верстъ,
Убиваетъ людей ровно за версту,
Убиваетъ собака ничемъ другимъ,
Какъ разбойничьимъ громкимъ посвистомъ:

Ко сырой мать земле преклоняются...
А какъ свиснетъ...

Боже! какою рутинною пошлостью перерывается это грандiозно-народное трагическое, пошлостью, достойною драмъ Полевого, пошлостью, отъ которой больно и стыдно сочувствующему читателю за большое дарованiе Л. Мея... За соседнимъ заборомъ, изволите видеть, раздается резкiй свистъ, девушки вскрикиваютъ... Этотъ водевильный эффектъ -- свистъ посадничьяго сына Четвертки, удальца и сорви-головы...

Но мы забыли разсказать вамъ содержанiе второго акта. Колыбельная героиня Ольга выросла, и какъ "следственно" влюблена. Влюблена она въ сына посадничьяго, Михайла Тучу; названный же отецъ ея, князь Токмаковъ, почти-что сосваталъ уже ее за пожилого боярина Машуту. У Машуты есть дочь, Стеша, нечто въ роде "Варвары" въ Грозе: она любитъ, на-сколько можетъ любить ея размашистая натура, другого сына посадничьяго Четвертку... Личности Стеши и Четвертки очеркиваются очень хорошо поэтомъ въ сцене ихъ свиданiя, равно какъ и ихъ отношенiя; у Стеши и у Четвертки языкъ даже колоритный и способъ чувствованiя оригинальный.

(подходитъ къ забору).

Четвертка, ты?

ЧЕТВЕРТКА

(за заборомъ).

Никипична!

(показываегт голову изъ--за забора).

Позволишь перелезть?

СТЕША.

Здесь Михайло Андреичъ?

ЧЕТВЕРТКА.

Туча? У меня на лавке
Сидитъ, повеся голову.

Скажи,
Чтобы сюда пришолъ и дожидался.

ЧЕТВЕРТКА.

А я--то чтожъ, Терпигоревъ.

А ты
Проваливай!

ЧЕТВЕРТКА.

Благодаримъ покорно...

Личность Стеши также хорошо и бойко обрисована еще прежде несколькими штрихами -- ея допросами, которые она делаетъ Ольге, стремительною радостью, когда она узнаетъ, что та любитъ "не дьявола Четвертку" и дорисована необыкновенно смело въ четвертомъ акте...

-- ему, который однако лирически видитъ дело русской любви до той ея грани, что

не то что о грехе молиться
А кажется молилась бы греху...

Странное дело, но для объясненiя его вовсе не нужно прибегать къ тому, что типъ удалой, разгульной любви более у насъ выработанъ, чемъ типъ любви сосредоточенной, трагической или элегической... У Островскаго же ведь одинаково хороши (за исключенiемъ двухъ-трехъ местами еще проскользающихъ рутинныхъ выраженiй "романтически-народной эпохи", въ роде -- заложу я саночки-самокаточки и проч.), серьёзныя отношенiя Мити и Любы и "гулевыя отношенiя" Анны Ивановны и Гуслина въ "Бедность не порокъ", не говоримъ уже о глубоко-трагической любви Катерины въ "Грозе"... У Мея же сцена свиданiя Ольги съ Михайломъ Тучею вся состоитъ изъ такъ называемыхъ "башлыковъ."

Но вы не знаете конечно, что такое У насъ есть одинъ прiятель, безпощаднейшiй комикъ по натуре и притомъ, что особенно дорого -- народный комикъ. Все мало-мальски фалыыивое, напряжонное, сочиненное въ выраженiи и чувствахъ, онъ казнитъ прозвищемъ "башлыковъ" въ память героя блаженной памяти "Двумужницы" (вещи впрочемъ въ свое время замечательной и стоившей всей "романтически-народной" эпохи за исключенiемъ Лажечникова), Егора Башлыка. Въ "Двумужнице" "башлыки несетъ" и самъ Башлыкъ и Романъ Боберъ и даже Фаддей Дятелъ... Увы! такiе же "башлыки" несутъ у Мея Ольга и Михайло Туча...

И это странное обилiе "башлыковъ" у Мея, одного изъ самыхъ болыыихъ знатоковъ народнаго созерцанiя, чувства, языка, объясняется просто темъ, что онъ "сочинилъ" а не создалъ отношенiе Ольги и Михайла Тучи. Для чего онъ ихъ сочинялъ -- Богу единому известно... Драма въ нихъ не нуждалась, темъ более, что къ драме о Пскове и Иване, Ольга привязана более глубокою пружиною, и въ этой пружине, въ таинственной, для нея самой-необъяснимой любви къ Грозному, страшному для всехъ другихъ Ивану, виденъ такой высокiй поэтическiй тактъ, данъ такой истинно-драматическiй намекъ, что все сочиненное въ драме становится еще более виднымъ и все "башлыки" еще омерзительнее.

Въ сущности и Ольга, какъ представительница симпатiи къ трагическому образу Грознаго, была не нужна въ драме, а нужны были мать ея и тетка, но ужь если она поставлена въ драму, то поставлена въ нее этою, а не другою какой-либо стороною, ибо только въ этой стороне заключается такое трагическое, которое подъ пару "Пскову государю" и грозному змею-тугарину, заложившему все дороги проезжiя... Все остальныя отношенiя мелки, и могли войдти въ драму только слегка, какъ краски картины, какъ ея бытовой фонъ и притомъ, не касаясь ни Ивана, ни Ольги. Какь именно должны и могли они войдти, объ этомъ вы насъ не спрашивайте. Мы пишемъ критику, а не драму, отмечаемъ чего не должно было бы быть, но не возьмемъ на себя дерзость учить Л. Мея, какъ

Князь Юрiй и бояринъ Машута выходятъ въ садъ гулять и чуть не застаютъ влюбленной четы. Разговоръ ихъ перерываетъ то, что одно могло какъ художественный эффектъ, перервать разсказъ о Змее Тугарине, перерываетъ звонъ вечевого колокола...

Прежде чемъ мы пойдемъ съ ними на вече, мы вправе представить следующую дилемму читателямъ, дилемму, изъ которой, кажется намъ, прямо вытекаетъ заключенiе о фалыпи переноса романическихъ прiемовъ Вальтера-Скотта въ драму.

т. е. вече -- семейной драмы.

2) Или передъ нами историческая драма, и вече въ ней ея истинное средоточiе, и въ такомъ случае зачемъ же онъ насъ томилъ частными подробностями, стараясь хотя и тщетно заинтересовать ими, зачемъ онъ напряжонно сочинялъ рутинныя отношенiя и такъ щедро угощалъ насъ "порожними" речами и даже "башлыками"? За что мы выносили эти "башлыки" и эти "порожнiя" речи?..

Но дело очевидное, и слава Богу, что поэтическая концепцiя Л. Мея, правда и красота его драмы не въ этихъ рутинныхъ отношенiяхъ, а въ Пскове и Иване. Вече даже и не фонъ, а истинное средоточiе картины... Это средоточiе и фигура Грознаго, пока она еще обвита туманомъ, пока является намъ какъ нечто фантастическое, писаны однимъ изъ великихъ мастеровъ исторической живописи, и притомъ не лирикомъ, а уже чистымъ драматургомъ.

Мы были безпощадны ко всему сочиненному и недоделанному въ драме Л. Мея, но мы будемъ только что справедливы, когда скажемъ, что весь третiй актъ и весь четвертый, возбуждаютъ чувство довольно редкое въ наше время, -- удивленiе, a no временамъ чувство еще более редкое: художественный восторгъ и широтой концепцiи и глубокою, спокойною, безукоризненно-чистою правдою выполненiя. Псковское вече, ожиданiе Грознаго Ивана, входъ его въ домъ князя Токмакова, все это останется на веки въ русской литературе, ибо изваяно медными чертами и рукою мастера, какихъ немного.

Разбирать третiй актъ, значитъ выписывать почти все; ограничиться общими о немъ словами, будетъ вредно и для статьи нашей и для драмы. Постараемся найдти среднiй путь -- путь разъясненiя и разсужденiя.

о такое наши веча вообще, набатъ которыхъ неумолчно гудитъ не въ одномъ только государе великомъ Новегороде и въ брате его молодшемъ Пскове и во всехъ городахъ и пригородахъ до-татарской Руси, -- гудитъ а во время татаръ не только въ Твери, въ самой Москве до казни последняго тысяцкаго, -- гудитъ наконецъ уединенно въ Новегороде и Пскове, въ Новегороде, пока не свезли вечевой колоколъ въ Москву и не повесили гудеть съ остальными московскими колоколами въ одинъ тонъ; дозваниваетъ въ Пскове до самаго Грознаго; безпорядочнымъ и мятежнымъ набатомъ пробуждается въ эпоху междуцарствiя и торжественно сзываетъ всю землю на охрану и оборону земли въ Новегороде Нижнемъ, спрашивать, -- говоримъ мы объ этомъ читателей въ наше время, будетъ читателямъ обидно...

Большiя силы таланта нужно было въ себе чувствовать, принимаясь за изображенiе этого веча. Изобразить его фальшиво и эффектно, пожалуй легко, но такое изображенiе польстило бы можетъ быть той или другой изъ нашихъ историческихъ теорiй, пошевелило бы воображенiе и умъ поборниковъ доктринъ, но какъ фалыыивое, имело бы въ художественномъ отношенiи значенiе не больше пошлыхъ историческихъ драмъ "романтически-народной" эпохи...

Трезвую любовь къ нашему быту нужно было иметь для такого изображенiя, какое предпринялъ нашъ поэтъ, глубину и вместе народную простоту взгляда, кроме таланта.

Прежде всего кидается въ глаза то, что более пятнадцати фигуръ введено въ действiе изъ народа, кроме главныхъ лицъ драмы, и что каждая изъ этихъ фигуръ носитъ яркiй, личный отпечатокъ и Федосъ Гоболя, Медососъ Федосъ и Колтырь Раковъ и Дмитро оргоша и проч. и проч. Вы ихъ всехъ видите -- все они необходимы, все они рождены съ плотью и кровью, а не сочинены авторомъ. Въ тоне красокъ картины такая жизненная многосторонность -- то юморъ народный, то обрядовая сторона уваженiя къ действiю "по пошлине", по чину, то патрiархальность, то общинный духъ; такая объективная умеренность, совершенно русская въ трагизме, и вместе въ целомъ такое сосредоточенное движенiе, что впечатленiе вполне сильно и цельно. Ни одной черты лишней вы <далее пропуск> водъ къ лишнимъ чертамъ, къ неумеренности движенiя, былъ бы для всякаго другого, менее трезваго во взгляде художника, на каждомъ шагу. Въ Мее, станетъ везде высокой энергiи жертвовать всеми эффектами правде и смыслу нашего веча.

Сначала сбираются очередные концовъ и народъ. Речи ихъ вполне живыя, пересыпанныя юмористическими выходками, которыя никогда, ни въ какую даже общественно-трагическую минуту не покидаютъ русскаго человека. Ловкiя и меткiя прозвища сыплются то тому, то другому изъ очередныхъ; прозвища, полныя какого-то размашистаго и вместе наивнаго и любовнаго юмора, то

Федосъ Гоболя, дедка-домоседка!
Воловiй крёстный! Медососъ Федосъ!

то

Ко
Давай его сюда! Куда уползъ
Хватай его за клешни
Ракушку!

Быть сходке! быть на всей на Псковской воле...
кричитъ тысячеглавое дитя.

И выступаетъ первый -- тотъ, кто созвонилъ вече, гонецъ Велебинъ Юшко, съ невеселою речью: отъ старшого брата, Новагорода великаго:

Поклонъ и слово Новгорода: Братья

Вамъ кланялся де Новгородъ великiй,
Чтобъ помогли вы супротивъ Москвы,
И вы-де брату вашему старшому
He дали помочь ниже никакую

Ино на то вся ваша власть и воля
И помоги вамъ Троица свяпая,
А братъ де вашъ старшой открасовался
И наказалъ вамъ долго жить да править

He нужно даже знать нашихъ летописей, a нужно быть русскимъ человекомъ, чтобы оценить по достоинству эту речь, полную величаво-спокойнаго горя, мирныхъ упрековъ, горькаго фатализма и сдавленныхъ рыданiй по великомъ покойнике.

Вы ждете взрыва рыданiй въ толпе... Они и есть, но тихiя... Раздается правда чей-то голосъ зловещiй и упрекающiй:

Прiйдетъ конецъ и Пскову!
И по деломъ: сидели склавши руки,

Но на этотъ голосъ слышится:
Тише! Пущай гонецъ все скажетъ...

Все! чего же еще вамъ надо, государи псковичи, вы уже слышали, что братъ вашъ старшой открасовался.

Вторгается молодая вольница псковская, и враждебно относится къ нимъ толпа:

Вольница!
Буяны!..

Толпа слушаетъ до конца разсказъ Юшки Велебина о неистовствахъ въ Новегороде, и только проклятiя опричине кромешной раздаются въ ней, да Федосъ, "воловiй крёстный" высказываетъ сомненiе въ достоверности неистовствъ надъ неповинными младенцами, да и не въ одномъ Федосе, въ царскомъ наместнике, благодушномъ и благородномъ князе Юрiе Токмакове возбуждаетъ уже не сомненiе a вопль подробный разсказъ гонца... Кончилъ гонецъ словами:

Царь на Городище

Опричники злодействуютъ...

И взрывъ въ толпе, взрывъ бурный, поднятый словами Федоса... Взрывъ растетъ, растетъ какъ морскiя валы... Все поднялось на общее вооруженье... Въ Петровскiя ворота въезжаютъ на взмыленной тройке, гость псковской Семенъ Бороусовъ, съ словами:

Беда!.. беда намъ, мужи-псковичи!
На Псковъ идутъ!..

Литва?
Шальные немцы?
Самъ идетъ!

и стихъ взрывъ, и слышно только:

Пропали мы!
Идётъ!
Идётъ изгономъ!
Охъ, батюшки, ворота завалите!

Добро-то где намъ спрятать?
Детей-то малыхъ съ жонами куда?..

Страшный, горькiй и безпощадный трагизмъ этой сцены, ясенъ вероятно для всякаго и безъ нашихъ толкованiй. Понятно вероятно и то, почему появленiе молодой псковской партiи на вече встречено было бранью и враждой...

И всходитъ на вечевое место степенный посадникъ, князь наместникъ Юрiй Токмаковъ, честный, доблестный псковичъ и вместе честный, верный слуга земскаго единства -- Москвы. Миротворна речь его, и заключаетъ онъ ее темъ, что нечего Пскову бояться, что царь Иванъ Васильичъ

Печаловался Псковомъ, да и ноне
Жалеетъ Псковъ...

Насмешливыя слова раздаются въ молодой вольнице, сомненiе слышно въ речахъ толпы, но князя Юрiя слушаетъ народъ, потому что князь Юрiй точно добра желаетъ осударямъ псковичамъ, не хочетъ "наказывать" государю Пскову, явно отрицается отъ сообщества съ переметчикомъ и холопомъ, бояриномъ Машутою.

Слушала князя и вольница псковская, но не вытерпела она, когда на его честныя и любовныя речи сказалъ: аминь! переметчикъ Машута. Вспыхнула вольница въ лице удалого Четвертки, который не пощадилъ въ переметчике отца своей Стеши, но община уняла частный порывъ, община зоветъ и молодыхъ сказать слово въ лице сына посадничьяго Михайла Тучи...

"по старине и по пошлине" самъ отдаетъ первенство речи старшому бывшему посаднику степенному, Максиму Иларiоновичу.

Разступается все передъ старшимъ. Князь Юрiй встаетъ съ вечевой ступени, снимаетъ шапку и взводитъ Максима Иларiоновича на место. Слушайте, слушайте! Столетнiй разумъ будетъ говорить устами Максима Иларiоновича... Драма дошла до своего апогея, до разъясненiя своего смысла...

И вотъ что говоритъ старый степенный посадникъ, Максимъ Иларiоновичъ:

He чаялъ я, отцы мои и братья,
Что мне еще придется молвить слово,

А Богъ привелъ подъ старость... не взыщите,
Коль въ чемъ и какъ, не помнящiй, промолвлюсь...

Такъ начинаетъ онъ по "старине и по пошлине" и такъ же "по старине и по пошлине" отвечаютъ ему осудари псковичи въ лице Гоболи:

Ты говори, а мы ужь подберемъ...

Въ какую щолку -- лучше половицу
Аль две поднять, чемъ потерять добро...

Какая поэтическая грандiозность въ картине, но грандiозность самая исчезаетъ передъ глубоко-трагическою ея правдою, передъ ея страшнымъ смысломъ... Вотъ что говоритъ "осударямъ псковичамъ" столетнiй разумъ:

Прослышалъ я про нашу про невзгоду...
а супротивъ веленья
Господняго никто не возмоги!..
Вотъ мне теперь девятый ужъ десятокъ,
Видалъ я волю -- красною девицей,

И самъ отнесъ покойницу въ могилу...
Ну! было время и не въ вашу версту
И потягаться было бы кому
Съ Москвой... да нетъ!
Аль Псковъ -- оть былъ имъ словно no дороже,
Покоры будто слыхомъ не слыхали,
Обиды будто видомъ не видали,
Какiя слезы къ горлу подступили,

И веселились... Чтожъ не веселитесь
По дедовски?
Великiй князь Василiй
И колоколъ корсунскiй снять велелъ
Какь у насъ тогда
He выпали зеницы со слезами
И Богу весть... А все же веселились,

Любили Псковъ побольше внуковъ деды...
А я сказалъ...
Кто хочетъ мне перечить
Tom видно молодъ и Москвы не знаетъ

Все выверитъ, да вывеситъ, да сметитъ
Да и возьметъ -- поди ты съ ней, судися
Въ великiй день, передъ судомъ Христовымъ!
И то сказать: въ мое то время были

Въ Москве звались, а ныне царь московскiй
На все страны и на народы царь.
Тяжка рука да и душа-потемки
У Грознаго...
Хорошiй будетъ пригородъ московскiй
И слава Богу.

Что это такое? Злое ли горе, ядовитая ли иронiя, покорность ли судьбе? Ни то, ни другое, ни третье, и вместе и то и другое и третье, и горе до ужасающей оледенелости причитанья по невозвратномъ покойнике, и иронiя до наивности юмора, и покорность року до фатализма, все же вместе, нечто такое трагическое въ своемъ ледяномъ спокойствiи, нечто столь глубоко-схваченное въ нашей сущности и быту, что дается съ такимъ техническимъ совершенствомъ только великимъ мастерамъ искусства,.. что стоитъ конечно десяти "Обломовыхъ", помноженныхъ на десять же "Горькихъ Судьбинъ", что стоитъ наряду съ лучшими сценами "Бориса" и съ бытовыми сценами драмъ Островскаго.

Драма достигла, повторяемъ -- въ этой речи до своего апогея. Далыые ея общему движенiю идти некуда. Въ речи старика сказался весь смыслъ веча, но осталось еще частное движенiе, движенiе молодшихъ людей, и какъ могущественно схвачено оно поэтомъ, какъ оно уноситъ васъ съ вольницею подъ сибирскiй камень, въ ея безсмысленное, но удалое дело, въ ея отчаянную гибель... Какъ хороша въ другомъ совершенно роде речь Михайла Тучи и его прощанье съ Псковомъ-осударемъ, за которымъ следуютъ взрывъ толпы и прощанье съ Псковомъ его сторонниковъ, идущихъ съ нимъ на безполезную, но честную гибель съ удалою прощальною песнью!..

"псковское вече" центръ драмы Л. Мея -- и что если бы все остальное въ драме соответствовало этому центру, мы имели бы въ Мее однимъ болышшъ поэтомъ более или ужь по крайней мере, однимъ великимъ поэтическимъ произведенiемъ более...

Правде и художественной красоте изображенiя веча, вполне соответствуетъ очеркъ ожидаемаго Ивана, т. е. весь IV актъ. Никогда еще и никемъ Иванъ, съ его внешней, полуфантастической стороны, съ той стороны съ которой является онъ въ памяти народа и летописныхъ сказанiяхъ, не былъ изображонъ съ такою художественною мощью... Ожиданiе его, первое появленiе, при вопляхъ о пощаде лежащагося головами народа, входъ въ домъ князя Токмакова, безпощадно-злая иронiя въ отношенiи къ лежащимъ передъ нимъ во прахе осударямъ-псковичамъ, грозная его справедливость, любострастiе, выразившееся въ отношенiи къ смелой Стеше, -- самая нежность къ дочери, -- глубокая набожность и тишина волкана, который того и гляди что прорвется лавой... все это черты медныя, черты мастера.

Но увы! Иванъ, какъ все фантастическое, только и хорошъ пока онъ вдали или пока является, предшествуемый лихорадочнымъ настройствомъ. Грозный Ѵ-го акта, разсуждающiй по г. Соловьеву, не смотря на все глубокое изученiе его образа поэтомъ; не смотря на мастерство языка и эффекты подробностей -- лицо столь же сделанное, какъ Грозный ожидаемый и Грозный ІѴ-го акта, лицо вполне живое и поэтическое...

Вотъ все что мы хотели высказать поповоду "Псковитянки" Л. Мея. Выводъ изъ нашихъ заметокъ, вполне искреннихъ какъ въ порицанiи, такъ и въ удивленiи, предоставляемъ самимъ читателямъ.

Надеемся только, что читая эти искреннiя заметки, они также какъ мы спросятъ съ недоуменiемъ: чемъ же столь серьёзнымъ занята наша критика, чтобы молчать о такихъ явленiяхъ, какъ драма, со всеми своими недостатками, захватывающая однако необычайно-широко существеннейшiе вопросы нашего народнаго быта? Можетъ быть еще, они съ такимъ же недоуменiемъ спросятъ -- почему на нашихъ литературныхъ утрахъ и вечерахъ, никто не познакомилъ публику, въ отрывкахъ, съ замечательнымъ произведенiемъ даровитаго поэта?.. Почему наконецъ, наши славянофилы не отозвались нигде объ этомъ явленiи, прямо подлежащемъ разсмотренiю ихъ, монополистовъ народной исторiи и народнаго быта?..

"почему?" не найдешься совсемъ что ответить, -- а чтобъ отвечать на другiя, надобно поднимать дело съ яицъ Леды.

Мы поставили себе обязанностью, по крайней мере хоть заявлять многiе необъяснимые факты.

О самомъ Л. Мее, значенiи и свойствахъ его таланта намъ еще прiйдется говорить, и можетъ быть скоро. Покаместь, мы отдали отчетъ объ его "Псковитянке", и думаемъ, что искренняго, не теоретическаго отчета объ этомъ произведенiи достаточно для опроверженiя мненiя, единственнаго, какое когда-либо о Л. Мее высказалось въ нашей литературе -- что у поэта нашего талантъ чисто внешнiй. Съ однимъ внешнимъ талантомъ поэтъ не могъ бы написать многаго, темъ более третьяго и четвертаго акта "Псковитянки."