Западничество в русской литературе (старая орфография)

Западничество въ русской литературе 

Пустынна, однообразна и печальна какъ киргизская степь, должна была представиться русская жизнь въ ея прошедшемъ и настоящемъ тому, кто смело и честно какъ П. Я. Чаадаевъ, взглянулъ на нее съ выработанной западомъ точки созерцанiя, не ослепляясь кажущимися и въ сущности фальшивыми аналогiями, темъ менее стараясь проводить эти фальшивыя аналогiи. Между темъ, эта точка зренiя явилась вовсе не внезапно, вовсе не какъ Deus ex machina. Зерно такого резкаго созерцанiя лежало уже давно въ сознанiи высшихъ нашихъ представителей, вырывалось по временамъ у величайшаго изъ нихъ Пушкина, то ироническимъ примиренiемъ съ действительностью, какъ въ известной строфе уничтоженной главы Онегина, то стихотворенiемъ, которое самъ онъ назвалъ "Капризомъ."

Румяный критикъ мой, насмешникъ толстопузый,
Готовый векъ трунить надъ нашей сонной музой,
Поди-ка ты сюда, присядь ко ты со мной, и т. д.,

стихотворенiемъ, въ которомъ между прочим, не смотря на его шутливый тонъ, именно какъ въ зерне заключаются многiя последующiя отношенiя литературы нашей къ действительности, и лермонтовское созерцанiе, выразившееся такъ энергически-горько:

Люблю я родину, но странною любовью,
He победитъ ее разсудокъ мой...

и повести сороковыхъ годовъ съ ихъ постоянно и намеренно-злобнымъ изобретенiемъ грязной и грубой обстановки, въ которой осуждены задыхаться лучшiя натуры и огаревскiе вопли

Да! въ нашей грустной стороне,
Скажите, чтожъ и делать боле,

А мужу съ псами ездить въ поле;

и мрачное, безотрадное созерцанiе великаго аналитика "пошлости пошлаго человека" и унылый, туманно-серенькiй, ненастный колоритъ, наброшенный на жизнь сантиментальнымъ натурализмомъ и наконецъ почти все стихотворенiя Некрасова -- даже до его последняго, т. е. до "Деревенскихъ вестей", которое впрочемъ и стихотворенiемъ-то назвать какъ-то худо поворачивается языкъ... Все это въ сущности есть не что иное, какъ развитiе пушкинскаго "Каприза", т. е. разъясненiе и последовательное раскрытiе того созерцанiя, которое у Пушкина выразилось только какъ моментъ въ его "Капризе"...

Но Пушкинъ въ нашей литературе былъ единственный полный человекъ, единственный всестороннiй представитель нашей народной физiиономiи.

Горькое и безотрадное созерцанiе окружающей действительности, было для него не более какъ моментомъ сознанiя -- и притомъ вовсе не такимъ моментомъ, который бы выразился у него целою резкою полосою деятельности, въ роде лермонтовской, или во вредъ правдивому и прямому отношенiю къ жизни. Какъ въ новостяхъ сороковыхъ годовъ, Пушкинъ -- пусть его за отсутствiе односторонности и обвиняютъ поборники теорiй въ равнодушiи и даже въ отступничестве, -- былъ прежде всего художникъ, т. е. великая, на половину сознательная, на половину безсознательная сила жизни, "герой" въ карлейлевскомъ значенiи героизма -- сила, которой размахъ былъ не въ одномъ настоящемъ, но и въ будущемъ... Ему было дано непосредственное чутье народной жизни и дана была непосредственная же любовь къ народной жизни. Это -- вопреки появившемуся въ последнее время мненiю, уничтожающему его значенiе какъ народнаго поэта, мненiю, родившемуся только вследствiе знакомства нашихъ мыслителей съ народною жизнью изъ кабинета и по книгамъ, -- неоспоримая истина, подтверждаемая и складомъ его речи въ Борисе, Русалке, Женихе, утопленнике, сказкахъ о рыбаке и рыбке и о Кузьме Остолопе, отрывкомъ о Медведице и т. д. и что еще важнее складомъ самаго мiросозерцанiя въ "Капитанской дочке", повестяхъ Белкина и проч. Въ те дни даже, когда муза его, по его выраженiю, скакала за нимъ Ленорой при луне по горамъ Кавказа, когда, какъ говоритъ онъ,

. . . . я воспевалъ
И деву горъ, мой идеалъ,
И пленницъ береговъ Сальгира...

когда образы пленника, Алеко, Гирея и другихъ мучениковъ страстей теснились въ его душу, эта чуткая душа удивительно верно отзывалась на жизнь действительную, его окружавшую, и не смотря на то, что поэтъ встречалъ еще овладевавшiе имъ образы действительности, полушутливымъ, полусерьёзнымъ отвращенiемъ:

Тьфу! прозаическiя бредни
Фламандской школы пестрый соръ...

умела въ этой самой действительности обретать своеобразнейшую поэзiю. (Зима... Что делать намъ въ деревне... Морозъ и солнце... день чудесный... Долголь мне гулять на свете... Грустно Нина... Путь мой скученъ... Бесы...) He говорю объ образе Татьяны, чисто русскомъ и до сихъ поръ единственно-полномъ русскомъ женскомъ образе, -- Татьяны, которая

.... Русская душою
Сама не зная почему,
Съ ея холодною красою

хоть муза поэта въ лице ея и явилась

.... барышней уездной,
Съ печальной думою въ очахъ,
Съ французской книжкою въ рукахъ...

Москвичъ въ герольдовомъ плаще,

но все таки русскiй человекъ множествомъ чертъ своей натуры... Все это еще надобно разъяснять и доказывать -- а я указываю только на то, что не требуетъ доказательствъ, на стремленiе къ семейному началу, неожиданно прорывающееся у того же поэта, который начинаетъ романъ свой сатирическимъ или по крайней мере юмористическимъ отношенiемъ къ этому началу ("Родные люди вотъ какiе" и множество другихъ строфъ), стремленiе изобразить когда нибудь

.... простыя речи
Отца иль дяди-старика,

У старыхъ липъ, у ручейка...

Беру наконецъ Повести Белкина, Летопись села Горохина, Капитанскую дочку, въ которой въ особенности поэтъ достигаетъ удивительнейшаго отождествленiя съ воззренiями отцовъ, дедовъ и даже прадедовъ, Дубровскаго, -- въ которомъ одно только непосредственное чутье народной сущности, могло создать хоть бы ту черту напримеръ, что кузнецъ, поджигающiй равнодушно-сурово приказныхъ, лезетъ въ огонь спасать кошку, чтобы "не погибла Божiя тварь"...

Что эти созданiя и эти черты, приводимыя мною случайно, безъ выбора, -- зерно всехъ прямыхъ отношенiй нашей литературы къ народу и его быту, къ дедамъ нашимъ и прадедамъ, зерно "Семейной Хроники" напримеръ и многихъ повестей Писемскаго, точно такъ какъ "Гробовщикъ" въ повестяхъ Белкина, зерно натурализма -- едва ли можетъ подлежать сомненiю.

Но темъ не менее, чисто отрицательное созерцанiе жизни и действительности, является только какъ моментъ въ полной и цельной натуре Пушкина... Онъ на этомъ моменте не останавливается, а идетъ дальше, облекается самъ въ образъ Белкина, но опять таки и на этомъ не останавливается. Отождествленiе съ взглядомъ отцовъ и дедовъ въ "Капитанской дочке", выступаетъ въ поэте вовсе не на счетъ существованiя прежнихъ идеаловъ, даже не во вредъ имъ, ибо въ тоже самое время создаетъ онъ "Каменнаго гостя"...

идеаловъ, тревожившихъ его душу въ молодости, не сопровождается отреченiемъ отъ нихъ...

Пушкинъ не западникъ, но и не славянофилъ, Пушкинъ русскiй человекъ, какимъ сделало русскаго человека соприкосновенiе съ сферами европейскаго развитiя... Господа, отрицающiе значенiе Пушкина какъ народнаго поэта, постоянно указываютъ на одно: на некоторыя фальшивыя стороны его Бориса, т. е. въ сущности на фальшивыя карамзинскiя формы, которымъ даже и великiй поэтъ подчинился какъ вся его эпоха, ибо фальшиво въ Борисе только карамзинское, т. е. личность самаго Бориса; все же чисто пушкинское (пиръ ли у Шуйскаго, сцены ли въ корчме, сцены ли битвы, сцены ли на лобномъ месте и т. д. у девичьяго монастыря), вечно -- какъ сама народная сущность, или поэтически и общечеловечески правдиво (какъ напримеръ сцена у фонтана и т. д.) He забудьте притомъ, что вопiющiе на фальшивость некоторыхъ сторонъ Бориса, самыя эти стороны мерятъ еще не народнымъ созерцанiемъ, а новыми теорiями, сменившими литыя и блестящiя формы Карамзина. А новыя теорiи, пока оне только теорiи, точно также способны, какъ и карамзинскiя литыя формы, вредить художественному представленiю быта, что явнымъ образомъ выказалось въ блестящемъ произведенiи Мея: "Псковитянка", где такъ хорошо, такъ вполне народно псковское вече, созданное въ поэтической простоте концепцiи, где такъ великолепно и вместе правдиво ожиданiе грознаго Ивана Васильевича и первое его появленiе, и где такъ смешонъ этотъ Иванъ Васильевичъ, обнимающiйся съ сыномъ и Борисомъ и разсуждающiй о своихъ государственныхъ теорiяхъ совершенно по г. Соловьеву, где является чуть что не нежный и мягкосердечный Иванъ Васильевичъ, тотъ самый Иванъ Васильевичъ, записывавшiй въ свое поминанье весьма большое количество неведомыхъ и безыменныхъ душъ, которыя "отделалъ" палачъ Томило... "Ихъ же имена Господи ты веси" поэтому лучше ли бы было, если бы Пушкинъ создавалъ своего Бориса и по новейшимъ теорiямъ... пока оне только теорiи. Карамзинскiя формы часто фальшивы, но у Карамзина не было фальшивыхъ сочувствiй и фальшивыхъ антипатiй, т. е. сочувствiй и антипатiй такъ резко расходящихся съ народной памятью, какъ резко расходятся съ ней иногда теорiи нашего времени...

Вчитываясь внимательно въ пушкинскаго "Бориса" правильно вынести можно, кажется мне, изъ такого чтенiя и изученiя, не сомненiе въ народномъ значенiи поэта, a скорее изумленiе передъ его удивительнымъ народнымъ чутьемъ и передъ величiемъ его генiальной силы... Борисъ, какъ и все его драматическiя попытки, писанъ очерками, а не красками, но эти очерки поразительны по своей правде и красоте... Вероятно, поэтъ чувствовалъ, что красокъ настоящихъ взять ему еще не откуда или что такiя краски совсемъ потерялись, да и не мудрено, что оне действительно совсемъ и навсегда затерялись въ той жизни, которая разрознилась со всеми событiями своего прошедшаго, до того разрознилась, что народъ у другого истиннаго народнаго писателя нашего говоритъ: "Эта Литва -- она къ намъ съ неба упала" (въ "Грозе"). Фальшивыхъ же красокъ для расцвеченiя очерковъ, поэтъ пашь, какъ поэтъ, употребить не хотелъ. Онъ хотелъ правды. Онъ даже и тамъ, где была полная воля его фантазiи, въ "Русалке", также точно создавалъ только очерки... Но знаете ли вы, господа трактующiе о томъ, что Пушкинъ не народный поэтъ, какой могучей жизнью полны эти очерки?.. Русалку пытались ставить на сцену въ той форме, въ какой создалъ ее Пушкинъ. Попытка оказалась неудачною именно потому, что очерки въ полноте своей слишкомъ сжаты, слишкомъ коротки для сценическаго осуществленiя. Русалка съ сохраненiемъ ея пушкинскихъ формъ, целости содержанiя, и даже большей части божественныхъ стиховъ поэта, явилась на сцене оперою. Посмотрите же какъ либретто, т. е. поэма Пушкина, получивши краски, тело, сценическую продолжительность, давитъ своею громадностью музыку, весьма впрочемъ замечательную во многихъ отношенiяхъ и принадлежащую высокому музыкальному таланту. He одному мне вероятно, a многимъ смотрящимъ и слушающимъ кажется по временамъ даже дерзостью попытка музыканта дать краски и тело этимъ очеркамъ!.. Каждая черта въ генiальной поэме выдается рельефно во вредъ музыке! И странное чувство овладеваетъ вами; вы порой готовы досадовать на музыку, вы хотели бы слышать просто эти поэтическiе звуки, которые лучше и выше этой музыки, a между темъ понимаете, что все поэтическое созданiе только очеркъ, что на сцене, только при пособiи какихъ либо красокъ, хотя и низшаго сравнительно съ рисункомъ достоинства, очеркъ этотъ можетъ быть какъ нибудь осуществленъ, сколько нибудь доступенъ для массы.

и очень даровитыхъ людей его эпохи отъ употребленiя этихъ фальшивыхъ красокъ, лишь бы только они были эфектны...

Эпоха, которую даже чуткiй и въ художестве всегда почти прозорливый Белинскiй называлъ романтшчески народною, не только обманывала насъ, т. е. читателей, но добросовестнейшимъ образомъ сама себя обманывала. И причина такого самообманыванiя заключалась не въ иномъ чемъ, какъ въ литыхъ формахъ Карамзина. Эпоха поверила въ эти формы, поверила въ правдивость карамзинской аналогiи, и ужасно обрадовалась своей вере. Да и какъ было въ самомъ деле не обрадоваться? Мы поймали тогда нашу беглянку -- народность, мы поняли ее самымъ повидимому простымъ и притомъ совершенно приличнымъ "Ярославъ прiехалъ господствовать надъ трупами", и тому, что "отселе (отъ Іоанна -- не Ивана, а Іоанна III), исторiя наша прiемлетъ достоинство истинно государственной" и проч. и проч., нисколько не замечая, какъ смешны эти величавыя фразы на первой очной ставке съ летописями и грамотами, или съ завещанiями самихъ князей, въ которыхъ понятiя и языкъ гораздо ближе къ нынешнимъ понятiямъ и нынешнему языку, хоть бы купеческому, чемъ къ государственнымъ понятiямъ и къ офицiально-величавому языку... Надобно только припомнить детскiй восторгъ нашъ при появленiи Юрiя Милославскаго... He o восторге читателей говорю я, a o восторге судей ценителей. Въ самомъ серьёзномъ изъ тогдашнихъ журналовъ, въ Телескопе, по поводу втораго романа М. Н. Загоскина "Рославлевъ", явилась большая статья объ историческомъ романе вообще и наговорено было по поводу нашего историческаго романа множество самыхъ наивныхъ вещей о нашей народности.

Никому, решительно никому не пришло въ голову объяснить дело просто, влiянiемъ Вальтеръ-Скотта съ одной стороны и карамзинскихъ формъ съ другой.

Одинъ только Пушкинъ, не только какъ поэтъ, но какъ критикъ, понималъ настоящую "суть" дела, но высказывался не прямо, а косвенно и всегда необыкновенно удачно и тонко. Когда явился "Рославлевъ" М. Н. Загоскина, Пушкинъ написалъ свою критику подъ формою высоко-художественнаго, но къ сожаленiю неполнаго разсказа, въ которомъ онъ возстановлялъ и настоящiя краски и настоящее значенiе событiя и эпохи, такъ жалко изуродованныхъ въ романе покойнаго Загоскина; но даже и эта тонкая, художественная критика стала известна только после его смерти... Онъ молчалъ о господствовавшемъ въ тридцатыхъ годахъ направленiи, а только самъ не впадалъ въ него, самъ употреблялъ краски единственно тогда, когда убежденъ былъ, что эти краски настоящiя, какъ въ его "Арапе Петра Великаго" или въ "Капитанской дочке" и "Дубровскомъ"... Онъ молчалъ даже тогда, когда появлялись талантливыя въ высокой степени попытки Лажечникова, молчалъ потому вероятно, что виделъ въ нихъ смесь талантливости и даже подчасъ истинной художественности съ невообразимою фальшью. Когда мы все восторгались "народными" разговорами въ романахъ Загоскина, онъ, въ высокой степени владевшiй народною речью (отрывокъ о Медведице), понимавшiй глубоко и комическiя пружины быта русскаго человека (Летопись села Горохина), и трагическiя (кузнецъ въ Дубровскомъ, "Емеля" въ Капитанской дочке, пиръ Пугачева и т. д.), онъ ни разу не позволилъ себе написать какую либо повесть съ "народными" разговорами, ибо зналъ, что не пришло еще время, нетъ еще красокъ подъ рукою и не откуда ихъ взять, пока не последуютъ его совету и не будутъ учиться русскому языку у московскихъ просвиренъ (примечанiя къ Онегину); что речь, которую выдавали за народную -- не народная, а подслушанная у дворни, что чувства этою речью выражаемыя фальшивы и т. д. Онъ, опять повторяю, только тамъ писалъ красками, где зналъ краски, за то все что оставилъ онъ намъ писаннаго красками, вечно какъ народная сущность, будутъ ли это речи Татьяниной няни и разсказъ ея о выходе замужъ, будутъ ли это речи "Наташи" въ балладе "Женихъ", речи дочери Мельника, въ которыхъ даже пятистопный ямбъ превращается въ складъ народнаго стиха... будутъ ли это народныя сцены въ Борисе... Все это вечно, все это также правдиво, какъ если бы написано было въ нашу эпоху Островскимъ, такъ полно знающимъ натуру русскаго человека, способъ его выраженiя и т. д. Нетъ, это даже лучше чемъ Островскiй, по крайней мере тамъ, где у Пушкина оно выражено речью боговъ, т. е. стихомъ, лучше именно потому, что выражено "речью боговъ", вырезано чертами на меди...

воспроизвести правду -- эта способность составляетъ въ генiальныхъ мiровыхъ силахъ столь же важное свойство, какъ и положительная ихъ сторона. Пушкинъ не могъ сочинять и выдумывать красокъ. Брать на прокатъ чужiя, по аналогiи, какъ Карамзинъ, онъ не могъ потому, что былъ несравненно более Карамзина одаренъ всеми духовными силами и стало-быть виделъ дальше его: брать первыя попавшiяся краски изъ окружавшей его действительности, какъ вся его эпоха -- онъ тоже не могъ по художнической добросовестности. Эта добросовестность простиралась въ немъ до того, что онъ напримеръ, рисуя дочь Бориса, Ксенiю, плачущую о своемъ женихе, выкинулъ повидимому превосходные стихи и заменилъ ихъ прозой съ русскимъ песеннымъ складомъ -- возможно простой, возможно-лишонной всякихъ украшенiй ("Милый мой женихъ, прекрасный королевичъ" и т. д.)

Вычеркнул сцену двухъ чернецовъ, по-видимому тоже превосходную, но его какъ видно не удовлетворявшую, и не далъ въ первомъ изданiи "Бориса", даже безукоризненную народную сцену у Девичьяго монастыря, явившуюся только въ посмертномъ изданiи и только въ Анненковскомъ вошедшую въ составъ поэмы... Да! этотъ "барченокъ", писавшiй по-французски (и надобно прибавить превосходно) свои заметки объ исторической драме и о своемъ Борисе, свято чтилъ народъ, религiозно боялся солгать на народъ, на складъ его мышленiя, чувства, на способъ его выраженiя... Видно глубоко запали въ эту великую и воспрiимчивую душу сказки няни Ирины Родiоновны.

И замечательно, что не только Пушкинъ, но все его друзья отличались или положительнымъ, непосредственнымъ тактомъ народности, какъ Языковъ, въ особенности въ его великолепной драматической сказке о Жаръ-птице, которая по языку и тонкости поэтической иронiи -- совершенство; какъ Хомяковъ, который хотя и написалъ "Грехъ юности"... Ермака, но выкупилъ этотъ грехъ несколькими удивительными сценами "Дмитрiя Самозванца" (въ особенности весь V актъ) -- или безпощаднымъ отрицанiемъ всего фальшиваго, какъ Вяземскiй и Одоевскiй (не помню, которому изъ нихъ принадлежитъ выходка противъ изображенiй предковъ съ кучеровъ ихъ потомковъ).

Наиболее безпощадный въ отрицанiи изъ друзей Пушкина, наиболее способный ясно видеть всякую фальшь и смело назвать ее фальшью, былъ конечно благородный и глубокомысленный авторъ философскихъ писемъ П. Я. Чаадаевъ, строгiй, последовательный, безукоризненно-честный мыслитель -- столь же безтрепетный передъ крайностями той мысли, которая казалась ему правдой, какъ передъ ударами и шутками судьбы, хотя бы удары ея были удары немаловажные, a шутки -- печальныя шутки! 

Чтобы понять значенiе Чаадаевскаго отрицанiя въ ту эпоху и самое значенiе ея для последующаго процесса нашего сознанiя -- необходимо разъяснить, что именно разбито было отрицанiемъ.

"романтически-народною" эпохою, разлившiяся на огромное количество историческихъ драмъ, въ которыхъ кобенились Минины и хвастали Ляпуновы, и историческихъ романовъ съ изображенiями предковъ, снятыми прямо съ кучеровъ ихъ потомковъ, -- формы, тяготевшiя надъ эпохою даже и тогда, когда она думала съ ними бороться (въ лице Полеваго), образовывали известное миросозерцанiе, давали известное слово для объясненiя нашей сущности, нашей народности...

Какъ только слово это признано было фальшивымъ словомъ правдивою отрицательною натурою, оно стало для нея ненавистнымъ и враждебнымъ какъ всякая ложь. Чаадаевъ, какъ теоретикъ, не понялъ только одного, что сама народность нисколько не виновата въ ея фальшивыхъ представленiяхъ.

He поняла этого и вся его школа, т. е. западничество. Совершенно правый въ отрицанiи фальшивыхъ представленiй о нашей народности, взглядъ Чаадаева не могъ остановиться на одномъ этомъ отрицательномъ пункте. Вместо того чтобы сказать какъ аналитикъ: "Русская жизнь какъ и русская исторiя не подходятъ подъ те рамки общеевропейской жизни и общеевропейской исторiи, подъ какiя подвелъ ихъ Карамзинъ: следуетъ поэтому поискать въ русской жизни и въ русской исторiи особенныхъ свойствъ и законовъ, на основанiи которыхъ выведены будутъ или положительныя различiя, или более правильныя аналогiи съ европейской жизнью и европейской исторiей", -- Чаадаевъ прямо сказалъ, что въ нашей жизни и исторiи нетъ никакой аналогiи съ общечеловеческимъ, законнымъ развитiемъ, что мы какiе-то илоты, выбранные судьбою для указанiя: что можетъ быть съ племенами отпадшими отъ целости, отъ единства съ человечествомъ.

одно тупоумiе "Маяка" и другихъ мрачныхъ изданiй, въ его время впрочемъ и не существовавшихъ.

Помимо того обстоятельства, что для Чаадаева идея единства человечества облечена была въ красоту и величiе католицизма, которыми увлекся онъ темъ сильнее, что человекъ съ жаждою веры, онъ воспитанiемъ своимъ былъ совершенно разъобщенъ съ бытомъ своего народа, такъ сказать, прельщенъ католицизмомъ и его идеалами -- какъ вообще некоторые изъ людей его сословiя нередко бывали и доселе еще бываютъ "прельщены" даже въ наше время; помимо, говорю я, этого чисто-личнаго и сословнаго обстоятельства, онъ, какъ натура правдивая и честная, былъ глубоко возмущенъ теми последствiями, которыя вытекали изъ блестящихъ фальшивыхъ формъ Карамзина, мiросозерцанiемъ "романтически-народной эпохи..." Удержаться въ границахъ какъ Пушкинъ, онъ не могъ: онъ обладалъ только отрицательной стороною пушкинскаго духа, а не носилъ въ себе, какъ нашъ великiй поэтъ, непосредственнаго чутья народности.

Мiросозерцанiе же "романтически-народной эпохи", какъ только литыя карамзинскiя формы разменялись на мелочь историческихъ романовъ и историческихъ драмъ, оказывалось или детски-смешнымъ и жалкимъ, или даже оскорблявшимъ всякое, на известной высоте стоявшее сознанiе и всякое правильно воспитавшееся человеческое чувство.

Деятели этой эпохи -- наиболее пользовавшiеся успехомъ въ массе публики, за исключенiемъ блестяще-даровитаго и энергическаго Марлинскаго, которому только недостатокъ меры и вкуса препятствовалъ быть однимъ изъ замечательнейшихъ писателей -- были М. Н. Загоскинъ, Н. А. Полевой, И. И. Лажечниковъ и впоследствiи Н. В. Кукольникъ.

время и съ нашей точки зренiя совершенно невероятнымъ и необъяснимымъ... Что можетъ быть безцветнее и сахарнее по содержанiю, смешнее и жалостнее по выполненiю, ходульнее и вместе слабее по представленiю грандiозныхъ народныхъ событiй, -- "Юрiя Милославскаго"? Ведь этой книги въ наше время и детямъ право давать не следуетъ, чтобы не испортить ихъ вкуса! Непроходимая пошлость всехъ чувствъ, даже и патрiотическихъ, фамусовское благоговенiе передъ всемъ существующимъ -- даже до кулака, восторженное умиленiе передъ теми сторонами стараго быта, которыя были недавно и правдиво казнены великимъ народнымъ комикомъ Грибоедовымъ, не китайское даже, а зверское отношенiе ко всему не русскому, безъ малейшаго знанiя настоящаго русскаго, речь дворовой челяди вместо народной речи, съ прибавкою несколькихъ выраженiй, подслушанныхъ у ямщиковъ на станцiяхъ -- вотъ черты другого его романа "Рославлевъ", романа, который будетъ впрочемъ безсмертенъ по безсмертному отрывку Пушкина. Чемъ дальше шолъ покойный Загоскинъ въ своей деятельности, чемъ больше писалъ онъ, темъ все ярче и ярче выступали въ произведенiяхъ его черты невежественнаго барства и умиленiя передъ пошлостью добраго стараго времени...

Когда это старое время являлось подъ могучею кистью художника какъ Пушкинъ, художника, сочувствовавшаго ему вполне, даже до аристократической гордости, выразившейся въ "Родословной", но изображавшаго его объективно спокойно, безъ любимой доктрины, оно не возбуждало ненависти и негодованiя. He возбудило оно также ненависти, когда "Семейная хроника" Аксакова изобразила его какъ живое, съ полной свежестью красокъ и во всехъ подробностяхъ... Но всемъ темъ, которые въ наше время не поймутъ уже благородной резкости Чаадаева, ненависти Белинскаго и последовательности западниковъ, можно посоветовать прочесть или перечесть романы покойнаго Загоскина.

Да! если бы народность наша была темъ, чемъ является она въ этихъ произведенiяхъ, она не стоила бы того, чтобы о ней серьёзно и думать -- ибо это была бы народность фамусовыхъ, "Маяка" и "Домашней Беседы"...

Странное дело, что хотя и карамзинскiя формы представленiя народности послужили исходнымъ пунктомъ деятельности покойнаго М. Н. Загоскина, но было бы крайнею несправедливостью въ отношенiи къ великому человеку, каковъ былъ Карамзинъ, считать его виноватымъ въ этой деятельности. Марфа Посадница Карамзина, не смотря на ходульность и ложь -- имеетъ въ себе что-то человеческое и благородное, и при всемъ отстутствiи пониманiя народности, не клевещетъ такъ на народъ, какъ сцены въ Нижнемъ "Юрiя Милославскаго" или сцены въ Москве 1812 г. "Рославлева"... Даже то сентиментальное и смешное что есть въ "Наталье, боярской дочери", не такъ оскорбляетъ чувство, какъ объясненiя Юрiя съ Анастасiей после ихъ внезапнаго бракосочетанiя, отчего, какъ отъ фальши, краснеешь невольно по народному чувству точно также, какъ краснеешь по изящному или нравственному чувству отъ различныхъ водевилей Александринской сцены...

А ведь это все выдаваемо было намъ за народность! Всемъ этимъ хотели намъ сказать, что вотъ такъ-дескать русскiй человекъ веритъ, любитъ, действуетъ... Бедный русскiй человекъ! Его показывали намъ или нравственнымъ евнухомъ или дворовымъ скоморохомъ -- или Юрiемъ Милославскимъ или Торопкой Голованомъ!..

люди конца XVIII и начала XIX века, гораздо более замечательный, чемъ его произведенiя; я пишу о томъ направленiи, которое вызвало (и не могло не вызвать) сильное и энергическое противодействiе западничества, противодействiе такихъ великихъ въ исторiи нашего развитiя деятелей, каковы были Чаадаевъ, Белинскiй, Грановскiй и некоторые другiе. У Загоскина, тамъ где онъ пишет безъ претензiй на доктрину, есть вещи наивныя, восхитительно-милыя, весело-добродушныя, даже -- что удивительно въ особенности, -- человечески-страстныя (разсказъ о молодости героя въ Искусителе). У него былъ и комическiй талантъ, небольшихъ конечно размеровъ -- и добродушный юморъ, и жаръ увлеченiя, и даже пожалуй своего рода поэтическая манера, но дело -- повторяю -- вовсе не въ немъ, а въ его направленiи, въ его взгляде на жизнь, въ его представленiи народности.

Взглядъ на народность Полеваго имелъ одно только отрицательное значенiе. Какъ только обстоятельства заставили его обратиться къ положительной стороне, эта положительная сторона явилась у него еще более пошлою, чемъ у Загоскина. Въ эпоху же письма Чаадаева, отрицательная деятельность Полеваго только что кончилась; положительная же еще не начиналась... Его историческiя повести (Симеонъ Кирдянха) и романъ (Клятва при гробе Господнемъ), производили только много шуму при своемъ появленiи, но въ сущности не давали ничего определеннаго и только дразнили, какъ все отрицательное.

Положительная сторона пониманiя народности высказывалась только въ Загоскине.

Я сказалъ уже, что положительная сторона эта была последствiемъ карамзинскихъ формъ, но поспешилъ оговориться, что она стояла несравненно ниже этихъ формъ, ниже и въ своихъ общественныхъ и даже въ своихъ нраственныхъ стермленiяхъ. Общественныя стремленiя этой высказавшейся тогда положительной стороны, решительно нельзя назвать иначе какъ фамусовскими съ одной стороны, и бурачковскими съ другой.

Представьте себе русскiй бытъ и русскую исторiю съ точки зренiя Павла Афонасьевича Фамусова и "Маяка" или "Домашней Беседы"; вы получите совершенно верное, нисколько даже не каррикатурное понятiе о взгляде загоскинскаго направленiя на бытъ предковъ и бытъ народа. Любовь къ застою и умиленiе передъ застоемъ, лишь бы онъ былъ существующимъ фактомъ, китаизмъ и исключительность въ пониманiи народнаго развитiя, взглядъ на всякiй протестъ какъ на злодеянiе и преступленiе, ѵае victis (rope побежденнымъ) проведенное повсюду, признанiе заслуги въ одной покорности, оправданiе возмутительнейшихъ явленiй стараго быта, какое-то тупо-добродушное спокойствiе и достолюбезность въ изображенiи этихъ явленiй (Кузьма Петровичъ Мирошевъ), -- вотъ существенныя черты загоскинскаго общественнаго взгляда, взгляда съ исторической точки зренiя весьма важнаго, интереснаго и поучительнаго, темъ более, что онъ высказывался въ деятельности одного изъ любимейшихъ писателей, одного изъ благороднейшихъ людей...

-- въ славянофилахъ... Славянофилы почему-то причисляютъ Загоскина къ своимъ. Но ведь они причисляютъ къ своимъ же и адмирала Шишкова -- а отъ адмирала Шишкова (какъ писателя, а не какъ человека конечно), до г. Бурачка съ его "Маякомъ" и даже "Домашней Беседы" одинъ только шагъ!.. Загоскинъ, опять повторю, былъ лицо достойное полнаго уваженiя, но что же общаго въ его общественномъ и нравственномъ взгляде съ взглядомъ Хомякова, Аксаковыхъ, Киреевскихъ и другихъ истинныхъ представителей славянофильства... Для славянофиловъ "народъ" былъ верованiемъ, для нихъ народъ былъ, по выраженiю Аксакова (К. С), "величайшимъ художникомъ, поэтомъ" и даже мыслителемъ (что впрочемъ они не договаривали), народъ, въ драме-летописи Аксакова "Освобожденiе Москвы" являлся единственнымъ героемъ и все другiе деятели ставятся на высшiй или низшiй пьедесталъ по степени большей или меньшей безличности, отождествленiя съ народомъ... Для Загоскина же и того направленiя, котораго онъ былъ даровитейшимъ представителемъ въ литературе, въ народе существовало одно только свойство -- смиренiе. Да и притомъ самое смиренiе вовсе не въ славянофильскомъ смысле, смысле полнейшей общинности и законности -- a въ смысле простой бараньей покорности всякому существующему факту. Стоитъ только припомнить напримеръ, съ какою безцеремонностью изображаетъ въ "Брянскихъ лесахъ" покойный романистъ Андрея Денисова и его клевретовъ; изображенiе это нисколько не уступаетъ лубочнымъ изображенiямъ въ промышленныхъ романахъ г. Масальскаго, нисколько не выше ихъ по безпристрастiю, только гораздо наивнее... А между-темъ мы въ недавнiя времена видели весьма странное явленiе, видели какъ даровитый и добросовестный Щедринъ повелъ было комически разсказъ о Марфе Кузьмовне и другихъ прикосновенныхъ къ ея делу лицахъ, доводящихся несколько съ родни по нисходящей линiи лицамъ изображеннымъ некогда г. Загоскинымъ и г. Масальскимъ, -- а закончилъ разсказъ, можетъ быть, помимо воли своей и желанiя вовсе ужь не комически. Такъ какъ же намъ теперь-то, во времена более правильныхъ отношенiй къ народности, смотреть на общественныя стремленiя того направленiя, котораго Загоскинъ былъ представителемъ, иначе нежели я вынужденъ былъ взглянуть съ исторической точки зренiя, иначе чемъ Чаадаевъ взглянулъ некогда съ точки зренiя своихъ идеаловъ и своихъ верованiй?..

Еще разъ: если бы такова была наша народность съ ея бытомъ и исторiею, какой является она во взгляде этого направленiя, Чаадаевъ былъ бы совершенно правъ во всехъ безпощадныхъ последствiяхъ своей мысли. Право было бы совершенно и западничество.

"семейное начало", эту альфу и омегу нравственной пропаганды славянофильства. Опять таки, прежде всего -- эта альфа и омега у славянофиловъ вовсе не то, что у Загоскина, но въ настоящую минуту я имею дело съ пониманiемъ семейнаго начала темъ направленiемъ, котораго литературнымъ представителемъ былъ Загоскинъ. Это пониманiе вызвало, шутка сказать! оппозицiю литературы сороковыхъ годовъ, литературы специiально отрицавшей и спецiально подрывавшей семейное начало, оппозицiю которой не возбудили же ни пониманiе Пушкина (въ повестяхъ Белкина, Капитанской дочке, Дубровскомъ и множестве отрывковъ), ни пониманiе Аксакова (въ Семейной хронике), ни пониманiе Островскаго во второй, чисто-положительной полосе его деятельности (Бедная невеста, He въ свои сани, Бедность не порокъ, He такъ живи какъ хочется), а если временно и возбуждали (какъ напримеръ Островскiй, на счетъ котораго еще до сихъ поръ не успокоились С. Петербургскiя Ведомости), то только по старымъ враждамъ и ненавистямъ къ пониманiю загоскинскому.

Это же пониманiе, теперь только смешное, могло действительно возбудить оппозицiю фанатически-враждебную и слава Богу, что возбудило такую оппозицiю. Девизъ этого пониманiя былъ тотъ же что и девизъ пониманiя общественнаго: умиленiе передъ тупою покорностью, стало быть -- ео ipso -- совершенно спокойное отношенiе ко всякому самодурству... He народности, a татарщины искало въ нашемъ быту это пониманiе. He надобно упускать изъ виду еще и того обстоятельства, что нашей "романтически-народной эпохе" данъ былъ толчокъ извне Европою въ лице Вальтера Скотта, какъ впоследствiи нашей пейзанской литературе былъ данъ толчокъ тоже извне, романами Занда. Великiй шотландскiй романистъ или какъ звали его въ ту эпоху шотландскiй бардъ, что греха таить? своимъ личнымъ мiросозерцанiемъ, весьма приходился по плечу въ те времена. Все мы читали его, все мы зачитывались имъ, но конечно до смелой и правдивой статьи о немъ Карлейля не смели бы даже доселе подумать отнять у него званiе великаго "поэта", а еслибъ и посмели, то это вышло бы также дико и неловко заносчиво, какъ наше отреченiе отъ Гюго и Бальзака. Теперь же можно смело да и впору сказать, что великая объективность шотландскаго историка-романиста постоянно выше его мiросозерцанiя, крайне мещанскаго и узкаго, по скольку это мiросозерцанiе выражается въ его любимыхъ герояхъ и героиняхъ... Мы и прежде конечно чувствовали, что насъ увлекаетъ въ Вальтеръ Скотте высокая объективность изображенiя, а вовсе не его герои (за исключенiемъ немногихъ) не лица, которымъ онъ явно симпатизируетъ, скорее даже именно те лица, которыя являются у него гргыиными Айвенго, Преданiе о Монтрозе и Морского разбойника. Айвенго самъ напримеръ, отнимите только у него поэзiю западнаго рьщарства, выйдетъ пошлъ какъ Юрiй Милославскiй, равно какъ и Леди Ровена, его возлюбленная, скучна своею добродетелью до какой-то raideur, до чопорности. Весь интересъ вашъ, сильно возбуждаемый обстановкой шотландскаго быта, рьщарскихъ турнировъ и проч., прикуется нравственно къ жиду и его дочери, да къ грешному и страстному храмовнику, которому предпочесть Айвенго прелестная Ребекка могла только по добродетели автора... Въ "Преданiи о Монтрозе" вы полюбите всей душою оригинальнейшую фигуру сэра Далджетти и прикуетесь невольно къ мрачному образу Оллена Макъ Олея, такъ удивительно оттеняющему светлый очеркъ Аннеты Ляйль, a o существованiи достопочтеннаго юнаго джентльмена Лорда Ментейта совсемъ даже и забудете. Въ "Морскомъ разбойнике", этомъ интимнейшемъ произведенiй великаго романиста, этомъ живомъ до малейшихъ подробностей изображенiи особеннаго мiрка шетлендскихъ острововъ, -- мiрка воспроизведеннаго во всехъ его комическихъ и грандiозно-фантастическихъ особенностяхъ, вы увлечетесь живой действительностью, чуть что неосязаемой, а интересъ вашъ прикуется опять таки не къ добродетельному юноше Мертену и безкровной Бланке, а къ грешному капитану Клевеленду и къ поэтической Минне, да къ седой полусумасшедшей старухе Норне, заклинательнице стихiй и ветровъ...

Если бы великой объективности -- объективности притомъ въ изображенiи целаго мiра чудесъ, мiра роскошной западной жизни да этихъ грешныхъ и страстныхъ, или грешныхъ и комическихъ фигуръ не было у Вальтеръ Скотта, его бы давно бросили читать какъ романы Загоскина...

Представьте же мещанство Вальтеръ Скоттовскаго семейнаго созерцанiя, пренесенное на скудную и однообразную почву не русскаго, а русско-татарскаго быта; представьте талантъ съ самою малою степенью объективности, талантъ владеющiй только однимъ качествомъ -- наивностью и даже не читавши, или не перечитывавши Загоскина, вы легко выведете последствiя... Пошлость, пошлость и пошлость одолеетъ васъ, и изъ всей этой апотеозы тупой семейной покорности выведете вы логически только одно -- необходимость ранняго появленiя комизма въ нашемъ развитiи, необходимость бича кантемировскаго и фонъ-визинскаго на тупоумiе и ханженство, пламенно лирической сатиры Грибоедова на хамство, скорбнаго и безпощаднаго смеха Гоголя надъ всякой ложью, общественной ли (Ревизоръ, Утро деловаго человека), или семейной (отрывокъ), глубоко ли захватывающаго спокойнаго представленiя самодурства во всехъ родахъ его и видахъ Островскимъ... поймете все крайности оппозицiи литературы сороковыхъ годовъ, болезненные вопли натурализма изъ темныхъ и неведомыхъ мiру угловъ, безтрепетную анатомiю романа "Кто виноват", ожесточенiе до пены у рта Белинскаго...

Письмо Чаадаева не вдругъ и не прямо принесло все свои плоды. Первоначально, оно наделало только шуму и скандалу своими страшно-резкими положенiями, и только черезъ пять летъ отдалось въ нашемъ умственномъ сознанiи рядомъ явленiй, связанныхъ одною мыслью, бывшихъ результатомъ одного процесса... И понятно, что школа, доктрина образовалась не вдругъ, равно какъ понятно и то, что доктрина провела мало по малу все резкiя положенiя, высказанныя заразъ смелымъ теоретикомъ, но провела ихъ совершенно изъ другихъ основъ. Основа Чаадаева былъ католицизмъ, основою западничества стала философiя.

Дело шло постепенно... Въ самой эпохе, присвоявшей себе тогда названiе "романтически-народной", были уже элементы разложенiя. Я разсмотрелъ одну сторону ея -- направленiе, которое искреннейшимъ образомъ выразилось въ Загоскине и его деятельности...

Въ отрицательныхъ стремленiяхъ Полеваго, не смотря на то, что стремленiя эти не выразились ни въ какихъ определенныхъ формахъ, заключался уже однако протестъ противъ господствовавшаго тогда взгляда на народъ, на его бытъ и исторiю. Протестъ этотъ шевелилъ несколько умы, имелъ не смотря на свою безосновность съ одной стороны, и на свою наглую заносчивость съ другой, достаточное количество приверженцевъ. Отъ этого протеста ждали чего-то, ждали въ особенности умы молодые и притомъ мало знакомые съ наукой, умы, которые и учиться-то собственно начали по Телеграфу "Купца Иголкина" и "Параши Сибирячки", но именно этихъ-то последствiй никакъ не ожидали и темъ менее могли ихъ предвидеть... Ожиданiе не было разочаровано даже появленiемъ исторiи русскаго народа и романа "Клятва при гробе Господнемъ". Полевой былъ самоучка, Полевой былъ человекъ народа, и самоучки, изъ которыхъ большею частью состояла тогда наша публика, охотно прощали ему и пробелы его наскоро нахватаннаго образованiя и его самохвальство, за что-то таинственное въ будущемъ, чего отъ него ожидали... Надобно сказать, что неумеренный, можно сказать неблагопристойный тонъ антагонистовъ Полеваго, даже ученейшихъ и даровитейшихъ, каковы были Надеждинъ и Погодинъ, много содействовалъ тому, что сочувствiе большинства читателей было на стороне Полеваго. Совершенно правые въ разоблаченiи безосновности и наглости отрицанiя Полеваго, противники его были неправы въ томъ, что не видали необходимости отрицанiя карамзинскихъ формъ пониманiя быта и исторiи народа, стояли за эти формы какъ за какую-то неприкосновенную святыню, когда явнымъ образомъ сознанiе этими формами уже не удовлетворялось, когда эпоха явно искала чего-то иного, искала тревожно и встречала сочувствiемъ отрицательныя стремленiя. Они сами, какъ тогда такъ и впоследствiи, ревностные поборники народности, не могли и не хотели понять, что протестъ и протестъ законный заявлялъ себя въ самомъ названiи своей исторiи Полевымъ "исторiею русскаго народа." Они, даже несколько недобросовестно, увлеченные враждою къ Полевому и пристрастiемъ къ старому идолу, видели даже и въ этомъ названiи одинъ разсчетъ, одну спекуляторскую проделку, такъ какъ оно несомненно родилось подъ влiянiемъ духа протеста... Полевой владелъ безспорно чуткостью и отзывчивостью на вопросы своего времени, чуткостью и отзывчивостью замечательными, и для того, чтобы быть истинно великимъ деятелемъ въ исторiи нашего развитiя, ему недоставало одного только -- глубокаго и пламеннаго убежденiя. Онъ угадалъ, что эпохе нужно было отрицанiе, но не пошолъ смело за эпохою, какъ пошолъ смело Белинскiй и потому не овладелъ эпохою, какъ овладелъ ею Белинскiй...

Эпоха не была народною, но за то действительно была вполне "романтическою", т. е. эпохою чаянiй, тревожныхъ порыванiй къ чему-то, броженiя силъ и даже безцельной траты ихъ... Три высокихъ таланта были жертвами этого броженiя и этой безцельной траты силъ: Марлинскiй, Полежаевъ, Мочаловъ... Это было можетъ быть то въ нашемъ развитiи, что у немцевъ такъ называемый Sturm und Drang Periode, перiодъ разбойниковъ Шиллера, драмъ Клингера и безобразной жизни юнаго Гёте съ другомъ его Веймарскимъ герцогомъ -- только по нашему более живому характеру, несравненно сильнее и нелепее. У немцевъ иное дело мысль, а иное дело жизнь: Кантъ и Гегель были самыми спокойными гелертерами, даже въ некоторомъ отношенiи филистерами: мужество и старость Гёте не похожи были на его юность, и изъ всего кружка этихъ буйныхъ юношей только одинъ Мефистофель Меркъ кончилъ самоубiйствомъ, да Шиллеръ рано умеръ, "съ горя, что онъ немецъ", какъ выражался одинъ оригинально-умный россiйскiй циникъ. Ho y насъ романтизмъ и тревога отражались въ целой жизни лицъ и даже поколенiй, ложившихся въ могилу такими же, какими были въ колыбели. Мы свято верили въ то, что для нашихъ старшихъ на пути развитiя братiй было только броженiемъ умственнымъ и прямо, нисколько не колеблясь, ни передъ чемъ не останавливаясь, переводили въ жизнь идеи, часто даже плохо ихъ переваривши...

Колоссальные замыслы, тревожные сны и -- въ действительности -- паденiе въ грязь цинизма какъ Полежаевъ, или въ совершенно пустыя пространства какъ Марлинскiй, донъ-кихотство принимавшее не разъ восточную и притомъ татарскую физiогномiю, истощенiе жизненныхъ силъ не въ борьбе, а въ праздномъ дилетантизме, въ праздной игре жизнью, вотъ что отличало въ эту эпоху натуры действительно могучiя. Но болезнь напряжонности нравственной распространялась какъ зараза и не одни могучiя натуры ей подвергались, а все натуры сколько нибудь впечатлительныя, хотя и слабыя. На ихъ долю выпадала ходульность и потомъ паденiе въ пошлость жизни, въ пошлость созерцанiя жизни...

Странно, что Полевой, одинъ изъ блестящихъ двигателей эпохи -- подвергся последней участи, и самъ засвидетельствовалъ ее въ знаменитомъ эпилоге своего романа: "Аббадонна".

присутствiя въ себе такихъ свойствъ. Литературно выразилось оно въ Полежаеве и Марлинскомъ. Другое постоянно напрягалось и падало въ смешное или пошлое, какъ Полевой и Кукольникъ. Первое направленiе само себя разрушало, само себя сжигало, но сжигало какъ фениксъ, возродилось яркимъ, хотя быстро промелькнувшимъ явленiемъ, явленiемъ Лермонтова, ибо все те элементы, которые тревожно и часто безобразно бушевали и бродили въ генiальныхъ проблескахъ Полежаевскаго таланта, въ Амалатъ Беке, Красномъ Покрывале, даже Мулла-Нуре и Вадимове Марлинскаго, получили целость и гармонiю въ немногихъ оставшихся намъ созданiяхъ великаго, рано похищеннаго у насъ рокомъ поэта -- и нетъ поводовъ думать, чтобы элементы эти закончили совсемъ свое дело, чтобы они вновь не возродились въ иномъ великомъ поэте. Они были и въ Пушкине, но онъ держалъ стихiи въ рукахъ какъ великiй заклинатель: они составляютъ существенныя наши свойства и лишать насъ ихъ можетъ только разве то направленiе мысли, которое на всякiй протестъ и на всякую страстность смотритъ какъ на зло и преступленiе.

Другое направленiе романтизма выразилось въ литературе нашей исключительно кажется для того, чтобы надъ нимъ, какъ надъ всемъ ложнымъ, посмеялся своимъ горькимъ смехомъ Гоголь, да разве для того еще, чтобы оппозицiи западничества, враждебно боровшейся съ мракобесiемъ самодурства и тупоумной покорностью -- было надъ чемъ позабавиться. Какъ ложь оно исчезло безъ следа, и съ своими непонятыми поэтами Рейхенбахами, кончающими свои похожденiя мещанскимъ благополучiемъ во вкусе Августа Лафонтена и съ своими итальянскими художниками и импровизаторами, заговаривающимися до "младенческой", со всеми своими бурями въ стакане воды... Въ сущности, говоря серьёзно, все эти Рейхенбахи, Тассы, Доменикины, Нино-Галлури съ ихъ "разгулами жизни" и съ аркадскими сценами плетенiя корзинокъ для пастушекъ -- содействовали къ отрезвленiю нашему отъ всего "напущеннаго" на нас и возбудили въ литературе не только горькiй смехъ Гоголя, но спокойную и здоровую оппозицiю здраваго смысла и житейскаго такта, оппозицiю, заходившую иногда и за границы въ сухо-резонерныхъ постройкахъ произведенiй яркаго таланта г. Гончарова, въ слишкомъ низменномъ подчасъ уровне жизненнаго взгляда, выражающагося въ крепко -действите льныхъ произведенiяхъ г. Писемскаго; въ крайностяхъ того психическаго анализа, которымъ такъ сильны и такъ совершенно новы разсказы гр. Толстаго... Ложь на действительность, ложь ничемъ не оправдывавшаяся, ни искренностью странныхъ порывовъ, ни броженiемъ могучихъ силъ, ложь безсильная и потому смешная, вызвала требованiе правды въ изображенiи действительности, правды во что бы то ни стало, хотя бы сухо-практической и разсудочной, стало быть односторонней (Обыкновенная исторiя), хотя бы низменно и даже подчасъ пошло житейской (Тюфякъ, Бракъ по страсти) -- хотя бы неумолимой и погрязающей въ безвыходномъ анализе, приводящемъ въ конце концовъ къ апатiи (Толстой).

Между темъ это самое направленiе безсильное и безплодное, обязанное какимъ либо значенiемъ только оппозицiи имъ возбужденной, это направленiе устремляется тоже на русскiй бытъ, на русскую исторiю, на русскую народность.

И вотъ въ чемъ была ошибка западничества. Мрачную доктрину добродушнаго Загоскина считало оно за народное созерцанiе: клеветы на народность драмъ Кукольника и Полеваго за выраженiе народности...

Хотя несколько и смешно по поводу драмъ Полеваго и Кукольника говорить о судьбе нашей исторической драмы, но когда припомнимъ эти факты еще не слишкомъ давнiе, факты не более какъ летъ за пятнадцать назадъ и даже еще менее, подававшiе поводъ къ толкамъ весьма серьёзнымъ о невозможности русской исторической драмы, о недостатке драматизма въ самой нашей исторiи и быте; когда подумаемъ, что и въ настоящую минуту этотъ вопросъ далеко еще не решенъ и по временамъ решается еще по старому, -- необходимость остановиться несколько на драматической деятельности покойнаго Полеваго и г. Кукольника, равно какъ и вообще на фальшивомъ направленiи отъ нихъ происшедшемъ становится очевидною.

истторическую драму, въ настоящемъ смысле. Что до сихъ поръ мы ее не имели кроме очерковъ Пушкина, да третьяго акта "Псковитянки" Мея -- это фактъ и фактъ, который велъ западничество къ прямому заключенiю объ отсутствiи драматическаго движенiя въ нашемъ историческомъ быту, къ заключенiю, изъ котораго непосредственно вытекало другое, о невозможности иного, кроме отрицательнаго, комическаго изображенiя нашего быта вообще.

Заключенiя же выведены были изъ неудачныхъ и смешныхъ попытокъ изображенiя.

Смешная сторона нашего романтизма, выразившаяся въ разныхъ Доменикинахъ и "Джулiо Мости" г. Кукольника, въ разныхъ поэтахъ, художникахъ, мечтателяхъ г. Полеваго, не довольствовалась "изображенiемъ итальянскихъ страстей на севере" и перенесла свои бури въ стакане воды на почву русской исторiи и вообще русскаго быта.

драму, и создавали только или генiальные парадоксы въ драматической форме какъ Викторъ Гюго, или съумасшедшiе сны какъ Захарiя Вернеръ, или наконецъ пошлости какъ Раупахъ -- и много много что искусныя мозаическiя этюды какъ Просперъ Мериме въ своей "Жакерiи".

Историческая драма въ настоящемъ ея смысле была не у многихъ народовъ, a именно до сихъ поръ во всей исторiи человечества только у трехъ народовъ -- у грековъ, у англичанъ и у испанцевъ.

Потому что возможность настоящей исторической драмы условливается не одною генiальностью поэтовъ народныхъ, a историческими судьбами народовъ и известными эпохами.

Драма вообще (трагедiя или комедiя это все равно), если смотреть на нее серьёзно есть не что иное, какъ публичный культъ, совершаемый народной сущности, общественное богослуженiе; позволяю себе выразиться такъ, употребляя слово богослуженiе въ языческомъ смысле. Темъ более историческая драма. Драматургъ народный, темъ более драматургъ историческiй, долженъ соединять въ себе два повидимому несоединимыя свойства: глубочайшее прозренiе жизни, прозренiе мудреца съ совершенно непосредственнымъ, нетронутымъ, никакой рефлексiей неподорваннымъ мiросозерцанiемъ, отождествленнымъ съ мiросозерцанiемъ своего народа; однимъ словомъ быть жрецомъ, который веруетъ въ своихъ боговъ и котораго не заподозреваетъ поэтому масса въ искренности его служенiя, а вместе учащимъ массу, представляющимъ вершину ея мiросозерцанiя...

Ясное дело что для такого жречества мало одной генiальности и богатства натуры въ жреце. Ни Байронъ, ни Мицкевичъ напримеръ, не смотря на свою генiальность, не могли быть такими жрецами, ни великiй Шиллеръ даже не могъ быть вполне такимъ жрецомъ, хотя вовсе не потому, что газета "Векъ" изъявляетъ къ нему какъ къ поэту мало сочувствiя, ни олимпiецъ Гёте,

И въ звучныхъ глубокихъ отзывахъ сполна
Все дольнее долу отдавшiй.

Такими жрецами только были Мистагогъ Эсхилъ, разоблачавшiй тайны мистерiй въ Промеасе, съ "пчелой" народною Софокломъ, инквизиторъ Кальдеронъ и комедiантъ Шекспиръ. Такими жрецами могли быть Дантъ и Пушкинъ, но не были: одинъ былъ озлобленъ въ своихъ верованiяхъ, другой не зналъ пределовъ своихъ верованiй.

Для исторической драмы есть особенные народы, именно такiе, у которыхъ мысль не разъединена съ деломъ, а непосредственно въ него переходитъ, у которыхъ искусство идетъ объ руку съ жизнiю, а не впереди ея какъ у насъ и немцевъ, и не позади ея какъ шло некогда у французовъ. И кроме того, въ жизни этихъ народовъ для исторической драмы есть особенныя эпохи -- эпохи, когда великiя общенародныя событiя только что отошли на такое приличное разстоянiе, что могутъ быть созерцаемы и изображаемы, но не ушли уже такъ далеко, чтобы одеться для массы туманомъ, чтобы быть забытыми до утраты къ нимъ кровнаго, непосредственнаго сочувствiя, кровной, непосредственной съ ними связи. Надобно чтобы духъ возсоздаваемаго прошедшаго веялъ еще дыханiемъ жизни, носился еще надъ настоящимъ. Иначе массе нужно растолковывать совершаемый ей и передъ нею культъ, а ужь плохая та драма или тотъ культъ, который надобно растолковывать. Мрачная Мойра драмъ объ Эдипе и Атридахъ была живымъ верованiемъ для зрителей Эсхила и Софокла. Какъ только начали разсуждать о Мойре, смягчать ее (смягчая напримеръ актъ материубiйства Электры и Ореста), приводить роковыя титаническiя ненависти и привязанности, въ более мягкiе, более человеческiе размеры, -- религiозность, искренность драмы упала и последнiй цельный грекъ Аристофанъ не даромъ смеялся надъ Эврипидомъ, не даромъ также въ лице его искренняя трагедiя обратилась въ искреннюю комедiю, культъ Мойры въ культъ Вакха и Момуса. Въ сущности онъ и смеялся-то не надъ талантивымъ человекомъ Эврипидомъ, а надъ темъ, что талантливый человекъ упорно держится за распавшуюся форму, которую онъ Аристофанъ, человекъ генiальный, весьма просто сменилъ другою цельной и искренней.

народа; отъ романсовъ о Сиде и Маврахъ, сложившихся почти единовременно съ событiями -- въ эпоху только что вышедшую изъ борьбы, полную и рьщарства и религiознаго фанатизма, -- не труденъ былъ переходъ к Comedia Famosa и Autos sacramentales Лопе де Веги и Кальдерона. Тутъ кроме генiя драматурговъ, носились въ воздухе веянiя великихъ событiй, не исчезъ еще рьщарскiй духъ, не простылъ фанатизмъ религiозный. Масса могла верить въ свою драму и своихъ драматурговъ какъ въ дело настоящее, серьёзное, не сочиненное, не выдуманное, столь же серьёзное и невыдуманное, какъ бой быковъ и костры инквизицiи. Мудрено ли, что жадно смотрелись эти зрелища при дневномъ даже свете и подъ палящимъ солнцемъ? Это было дело кровное и простое.

Столь же кровное и простое дело была историческая драма Шекспира для того народа, у котораго доселе прошедшее не перестаетъ жить въ настоящемъ и въ такую эпоху, когда только что кончилась героическая эпоха славныхъ войнъ и междоусобныхъ браней -- впродолженiи которыхъ народъ завоевалъ себе свои кровныя права. Шекспиръ до того былъ жрецомъ своего культа, что ни въ симпатiяхъ ни въ антипатiяхъ не расходился съ народомъ. Что ему за дело что Жанна д'Аркъ была светлымъ и героическимъ явленiемъ для своей страны? Въ глазахъ Англiи и ея толпы была она (какъ Маринка въ нашихъ песняхъ), "злой еретницей и волшебницей"; такою онъ ее и изображаетъ. Что ему за дело, что Ричардъ III вовсе не былъ злодеемъ (какъ открывается изъ новейшихъ изследованiй)? Въ памяти народа остался онъ злодеемъ, и Шекспиръ создаетъ его такимъ, какимъ уцелелъ онъ въ памяти народа, позволивши себе только одно: возвести народное представленiе въ колосальный, общечеловеческiй типъ...

Дантъ и Пушкинъ, сказалъ я, могли бы по даннымъ натуры своей быть такими же жрецами, какъ греческiе трагики, Шекспиръ и испанцы... Ho y народа Дантова не было единства жизни, эпоха его представляла раздвоенiе идеаловъ, и онъ осужденъ былъ медными чертами своими увековечивать свои проклятiя жизни. Пушкинъ же поставленъ былъ нашимъ развитiемъ въ еще более странное положенiе. Вместо определенныхъ верованiй, у него были только гаданiя о жизни его народа, жизни, которая сама себя забыла...

"Эта Литва -- она къ намъ съ неба упала", вотъ великое слово разгадки нашихъ странныхъ отношенiй къ нашей исторiи и къ нашему быту. Это слово такъ многозначительно въ своей комической простоте, что только у великаго писателя каковъ Островскiй, могло оно вырваться... Но до этого слова долго надобно было намъ доходить, процессомъ блестящихъ, но фальшивыхъ карамзинскихъ аналогiй, добродушнаго загоскинскаго мракобесiя, пошлостей покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и т. д. и т. д.

И все-таки это слово не такъ оправдываетъ западничество съ его отрицанiемъ какъ это кажется на первый разъ, не ведетъ къ выводамъ, что у насъ не было жизни, потомучто жизнь сама себя забыла, не ведетъ даже къ тому выводу, что у насъ не можетъ быть народной исторической драмы, т. е. культа нашей народной сущности, по недостатку матерiаловъ для нея.

"божье попущенiе" отъ "божьяго соизволенiя." Что татары оторвали насъ отъ XII века и отъ нашего федеративнаго будущаго, что северо-восточные князья-прiобретатели, пользуясь татарскимъ игомъ, централизировали и вместе кристаллизировали жизнь, это было конечно исторически-необходимо, т. е. проще говоря, это -- произошло. Но ведь произошло также и то, что въ эпоху междуцарствiя вдругъ раскрылись все язвы общественныя, на время заглушонныя хитрыми мерами Калиты и Ивана III и грозной централизацiей Ивана IV, вдругъ отозвались все подавленныя стороны жизни и выступили подъ знаменами безчисленныхъ самозванствъ. Равномерно и въ духовномъ процессе нашемъ совершаются такiе факты, которые показываютъ, что связь наша съ исторiей и бытомъ народа вовсе не такъ разорвана, какъ это казалось летъ за пятнадцать назадъ, что кругомъ насъ въ тишине совершается жизнь, вовсе не такъ далекая отъ жизни даже XII столетiя, какъ это кажется съ перваго раза. Какая разница напримеръ въ хожденiяхъ паломника XII века игумена Данiила и въ странствiяхъ смиреннаго инока горы Афонской отца Парфенiя, прочтенныхъ или читаемыхъ съ жаждою массою и прочтенныхъ съ невольнымъ увлеченiемъ даже образованнымъ классомъ, шевельнувшихъ въ немъ, въ этомъ образованномъ классе, доселе молчавшiя въ немъ струны, вырвавшихъ слова сочувствiя (хоть и величаваго), у такого тонко-развитаго и такъ мало способнаго къ неприличнымъ увлеченiямъ критика, какъ ех-редакторъ "Библiотеки для Чтенiя"... А эти типы последнихъ временъ нашей литературы, бросившiе нежданно и внезапно светъ на наши историческiе типы -- этотъ

Куролесовъ напримеръ "Семейной хроники", многими чертами своими лучше теорiй гг. Соловьева и Кавелина разъясняющiй намъ фигуру грознаго Ивана, этотъ мiръ купеческаго, т. е. уединенно-самостоятельно развившагося на своей почве народнаго быта, раскрытый намъ Островскимъ и т. д.

Да! жизнь точно сама себя забыла до того, что для нея "Литва съ неба упала", но ведь что она забыла въ самой себе?.. Факты, а не значенiе фактовъ... Почему же, полагая что "эта Литва къ намъ съ неба упала", жизнь однако бьетъ такъ метко иногда въ такiе вопросы, что вы и не ожидаете. Почему напримеръ въ плохой, но народной песне, сложившейся въ новыя времена -- вдругъ васъ поразитъ самый верный историческiй тактъ, самая странная политическая память.

Въ тридцать первыемъ году
Воевалъ полякъ Москву,

На Смоленску губерню...

Почему съ другой стороны, появленiе изъ подъ спуда песенъ, сказокъ, преданiй народа, сведенiй о народе, действуетъ на насъ развитыхъ и образованныхъ людей столь ошеломляющимъ образомъ, что осторожный и серьёзный г. Дудышкинъ, вдругъ нежданно-негаданно выскочилъ съ вопросомъ, народный ли поэтъ Пушкинъ? и решилъ этотъ вопросъ отрицательно потому только, что мiросозерцанiе Пушкина и речь Пушкина не похожи на мiросозерцанiе и речь песенъ, доставленныхъ въ "Отечественныя Записки" г. Якушкинымъ или сказокъ, изданныхъ г. Афанасьевымъ...

Почему все это? И въ праве ли мы остановиться на отрицанiи въ нашей жизни живыхъ элементовъ, т. е. элементовъ самобытныхъ, связанныхъ съ прошедшимъ? А западничество именно отрицало ихъ, эти живые элементы, и все наше прошедшее предало проклятiю, осудило на небытiе...

Я объяснялъ уже, что было виною такой резкой оппозицiи.

драма покойнаго Полеваго, гг. Кукольника, Р. Зотова, Гедеонова и иныхъ... Она была не только смешна, но въ высочайшей степени нахальна эта историческая драма; она навязывала публично такой взглядъ на исторiю и бытъ народа, который людей незнакомыхъ съ народомъ и его бытомъ велъ къ одному отрицанiю. Припомните возгласы о русскомъ кулаке, зверское самохвальство Ляпунова кукольниковскаго и татарскую сцену Ляпунова гедеоновскаго съ Мариною; припомните войну Федосьи Сидоровны съ китайцами, припомните Минина и Пожарскаго въ "Руке Всевышняго" г. Кукольника... Припомните еще несколько столь же безобразныхъ пародiй на нашу исторiю и бытъ пашь, сходите въ театръ, когда даютъ тамъ (еще даютъ) последнее чадо этого направленiя и притомъ самое пошлое: "Татарскую свадьбу" известную подъ названiемъ "Русской свадьбы..." Нетъ! ни одна литература, даже французская въ драмахъ Вольтера, не клеветала такъ на исторiю и бытъ своего отечества, какъ наша историческая драма... Мудрено ли, что она, вместе съ предшествовавшими ей явленiями, съ историческими романами "романтически-народной" эпохи, вызвала такое сильное отрицанiе какъ отрицанiе западничества. Мудрено ли, что фальшивое пониманiе и представленiе нашей народности, долго набрасывало тень, даже на благородное, хотя одностороннее, служенiе народности славянофильства?.. 

Оппозицiя, которой общее названiе есть западничеспво, выразилась какъ въ деятельности мыслителей, такъ и въ массе литературныхъ произведенiй...

Но оппозицiи прямой и последовательной, предшествовала оппозицiя смутная, безсознательная, и на ней, прежде перехода къ разсмотренiю прямой оппозицiи, ея значенiя и развитiя, следуетъ остановиться для полноты очерка.

"романтически-народной" эпохе и вся выразилась въ деятельности единственнаго настоящаго таланта этой эпохи -- въ деятельности Лажечникова.

Лажечниковъ -- уже прошедшее для насъ, до того прошедшее, что когда летъ за пять назадъ, мы встретились съ произведенiемъ любимаго некогда романиста въ "Русскомъ Вестнике", мы все тщетно искали прежнихъ впечатленiй, тщетно искали того, что некогда такъ сильно интересовало всехъ насъ въ "Новике", "Ледяномъ доме", "Басурмане"... И это не потому только, что Лажечниковъ, котораго любили мы прежде какъ историческаго романиста, явился въ своемъ старческом произведенiи сентиментальнымъ повествователемъ -- нетъ! He более какъ за годъ тому назадъ появилась въ печати -- давно известная многимъ и давно съ восторгомъ читавшаяся многими -- драма "Опричникъ": она не возбудила къ себе никакого сочувствiя -- и вдругъ оказалась совершенно устарелою.

Когда-то я назвалъ Лажечникова "допотопнымъ" явленiемъ. Надъ моимъ, действительно страннымъ терминомъ смеялись, и я самъ готовъ былъ и готовъ теперь смеяться надъ дикимъ терминомъ какъ надъ терминомъ, но за сущность мысли, выраженной неудачнымъ терминомъ, точно также готовъ стоять теперь, какъ готовъ былъ стоять тогда.

Идеи, какъ нечто органическое, проходятъ известныя формацiи, более или менее несовершенныя, до своего полнаго, прямого и гармоническаго осуществленiя. Такъ точно и идея народностш унизить замечательно-даровитаго писателя съ одной стороны и нисколько не впадая въ мистическiй пантеизмъ съ другой, я позволилъ себе назвать его деятельность допотопною. Как допотопныя, нестройныя формы бытiя относятся къ более умереннымъ, но стройнымъ живущимъ формамъ послепотопнымъ, такъ точно и явленiя, подобныя Лажечникову, относятся напримеръ въ деле выраженiя народности въ нашей литературе, положимъ напримеръ къ Островскому -- или явленiя, подобныя Марлинскому и Полежаеву къ кратковременной, но ясной, яркой и художественно-гармонической деятельности Лермонтова. У всякаго великаго писателя найдете вы въ прошедшемъ предшественниковъ въ томъ деле, которое составляетъ его слово, найдете явленiя, которыя смело можете назвать формацiями идеи. Разве въ Нарежномъ напримеръ (въ особенности въ "Бурсаке" его), не видать техъ элементовъ, изъ которыхъ слагаются потомъ у Гоголя "Вiй", "Тарасъ Бульба" и т. д. Перечтите хоть изображенiе жизни бурсы въ "Бурсаке", и сравните съ нимъ изображенiе Гоголя въ упомянутыхъ повестяхъ, и вы конечно поймете, что сущность моей мысли, выразившейся въ дикомъ для ушей термине, совершенно справедлива.

Едва ли можно найти где-либо талантъ, представляющiй более хаотическое смешенiе высокаго художественнаго такта, съ самой очевидной безтактностью, глубочайшаго прозренiя въ сущность народнаго характера, генiальныхъ проблесковъ пониманiя народной жизни и ея типовъ въ отдаленномъ прошедшемъ, съ ходульностью и рутинерствомъ, достойными покойнаго Полеваго и г. Кукольника -- истинной, здоровой поэзiи действительности, съ безобразною, и, съ зрелой точки зренiя, смешною напряжонностью; стремленiй къ правде изображенiя съ решительной фальшью взгляда на жизнь.

Все эти противоположныя свойства явились въ первомъ произведенiи г. Лажечникова въ "Последнемъ Новике", повторились съ преобладанiемъ безобразiя въ "Ледяномъ доме", и наконецъ въ "Басурмане" достигли высшаго и совершенно равнаго развитiя. Своими, часто въ высокой степени объективными изображенiями историческихъ эпохъ и историческихъ типовъ, Лажечниковъ во всехъ этихъ произведенiяхъ поднимается на такую высоту, которая даже и въ нашу эпоху была бы изъ числа желаемыхъ, и притомъ именно тогда, когда онъ строго держится сообщенныхъ ему исторiею матерiаловъ. Съ другой стороны -- собственными своими фантазiями на историческiя лица и своими чисто вымышленными лицами, онъ падаетъ до той грани смешнаго, которую представляли собою покойный Полевой и г. Кукольникъ. Единственное что разделяетъ его съ ними, это -- благородство воззренiя на жизнь, и это благородство имеетъ оппозицiонный западный характеръ.

Лажечниковъ такое явленiе въ нашей литературе, такое важное звено въ цепи отношенiй литературы нашей къ народности, что стоитъ анализа более подробнаго нежели тотъ, который позволяютъ мне пределы моего разсужденiя, въ которомъ я принужденъ ограничиваться только намеками и общими выводами. Сколько до сихъ пор еще искренняго и неотразимо-привлекательнаго въ его "Новике", не смотря на растянутость романа, на ненужныя, ходульныя и на сантиментальныя до приторности лица, не смотря на явное пристрастiе къ великому преобразователю и его людямъ... Какое чутье истиннаго поэта помогло ему -- вопреки даже пристрастiю къ преобразователю и преобразованiю -- тронуть въ разсказе Новика съ такою подобающею таинственностью и вместе съ такимъ сочувствiемъ сторону оппозицiи -- лица Софьи, князя Голицына, понять поэзiю и значенiе оппозицiи -- чего страннымъ образомъ не понялъ или не захотелъ понимать человекъ, более его знакомый изученiями съ Петровской эпохою и более его, простодушнаго романиста, обязанный къ правде -- Погодинъ, который въ своей драме о Петре Великомъ -- представилъ лица оппозицiи какими-то фанатиками-идiотами, фанатиками-мошенниками или фанатиками-трусами. По какому наитiю онъ съумелъ придать трагически-грандiозный характеръ Андрею Денисову, хотя и впалъ въ ходульность въ его изображенiи?.. И почему наконецъ у одного Лажечникова явилось въ ту эпоху чувство патрiотизма, очищенное отъ татарщины или китаизма, чувство простое и искреннее, безъ апотеозы кулака и бараньяго смиренiя?..

Напряженность и ходульность, въ которой упрекали "Ледяной домъ" даже при его появленiи, действительно очевидныя, объясняются страстною впечатлительностью натуры нашего романиста. Влiянiе колоссальнаго произведенiя Гюго, "Notre Dame" -- очевидно на этомъ произведенiи, хотя между-темъ оно нисколько не подражанiе. Оно отзывъ -- и отзывъ имеющiй свое, совершенно особенное обаянiе. Въ "Ледяномъ доме" все фальшиво (кроме чисто-историческихъ фигуръ и притомъ техъ, къ которымъ авторъ относился безъ страстнаго участiя), все -- отъ главнаго героя и героини, до цыганки Марiулы и до секретаря Зуды, и между-темъ эта фальшь увлекаетъ васъ невольно, потомучто эта фальшь -- порожденiе истинной и неподдельной страстности, ходульной, но сильной. Ложный пафосъ отношенiй Волынскаго и Марiорицы, не пафосъ Полеваго или г. Кукольника, а пафосъ Марлинскаго, т. е. смесь волканическихъ порывовъ съ дурнымъ вкусомъ. Въ самомъ Волынскомъ, неверномъ исторически, неверномъ пожалуй и психологически -- сколько удивительно угаданныхъ чертъ русскаго человека, до того поэтическихъ и вместе истинныхъ, что доселе еще Волынскiй Лажечникова -- единственный типъ широкой русской натуры, поставленной въ трагическое положенiе... Вспомните сцену: "вставай народъ", "умирай народъ" сцену пирушки, сцену ночной прогулки ямщикомъ, сцену свиданiя съ женою, сцену безпощадно обличающую всю безхарактерность широкой русской натуры, весь недостатокъ <выдержки> ей свойственный... Вспомните вообще всю целость вашего впечатленiя отъ этой могучей и безхарактерной, широкой и вместе развратной личности, и скажите: не жаль вамъ было, когда г. Шишкинъ съ безпощадною строгостью изследователя разрушалъ передъ вами историчность лажечниковскаго образа, не жаль вамъ было разставаться съ Волынскимъ Лажечникова?.. He готовы ли вы были въ иную минуту сказать съ великимъ поэтомъ:

Да будетъ проклятъ правды светъ,
Когда посредственности хладной,
Завистливой, къ соблазну жадной,

Тьмы низкихъ истинъ мне дороже
Насъ возвышающiй обманъ...

О да! всемъ вероятно было жаль этого образа, жаль потому, что много ощущенiй пережили вы въ былую эпоху съ романомъ Лажечникова. Это былъ притомъ первый въ эту эпоху тревожный и "безнравственный" противъ условной и узкой нравственности загоскинскаго направленiя, какъ и первый романъ Лажечникова "Последнiй Новикъ" отзывался уже протестомъ за преобразованную жизнь Россiи, противъ стараго до Петровскаго быта.

Протестомъ же и притомъ безсознательно западнымъ былъ и третiй романъ Лажечникова, его "Басурманъ", въ которомъ и достоинства и недостатки нашего даровитаго романиста поднялись до своей последней и высшей степени. Въ "Басурмане" собственно три стороны: 1) сторона созданiя историческихъ типовъ и изображенiя эпохи, до сихъ поръ еще стоящая на высокой степени, -- сторона, въ которой только Л. А. Мей сравнялся съ Лажечниковымъ; 2) сторона чисто-ходульная -- смешная до крайней степени смешного, до художниковъ г. Кукольника и 3) сторона протеста. О первыхъ двухъ сторонахъ говорить много нечего. Лица Ивана III, боярина Русалки, боярина Мамона, боярина Образца, князя Холмскаго, прологъ и проч., сцены во дворце Ивана, въ тюрьмахъ, свиданiе Ивана съ Марьей, завоеванiе Твери, все это до сихъ поръ вероятно всемъ памятно, ибо все это до сихъ поръ высоко-художественно и невольно возбуждаетъ вопросъ: какое громадное чутье таланта нужно было для того, чтобы, оставшись вернымъ Карамзину, въ его всегда правильныхъ сочувствiяхъ (къ Новгороду, къ Твери и проч.), совершенно высвободиться изъ подъ влiянiя его, тяготевшихъ надъ всеми литыхъ формъ; создать образы, совершенно верные летописямъ, создать для этихъ образовъ особенный, колоритный и вместе простой, нисколько не мозаическiй языкъ, вглядеться такъ проницательно въ простыя и часто вовсе неколоссальныя пружины событiй и действiй, носящихъ у Карамзина ложно-эффектный блескъ величавости. До сихъ поръ никто не превзошолъ Лажечникова въ этомъ деле: одинъ Мей, повторю я опять, сравнялся съ нимъ въ третьемъ и четвертомъ акте "Псковитянки". Съ другой стороны, памятны всемъ точно также и мечтанiя Аристотеля Фiоравенти, достойныя Доменикина г. Кукольника, заговаривающагося до "младенческой", и сентиментальный немецкiй докторъ столь же смешной, какъ поэты Полеваго и проч. и проч.

Что касается до третьей стороны романа Лажечникова, до стороны протеста, то протестъ очевидно въ немъ двоякiй. Одинъ отзывавшiйся уже въ "Новике", протестъ противъ грубости, невежества и закоснелости стараго быта, протестъ чисто западный, съ определеннымъ сознанiемъ идеаловъ. Другой протестъ безсознательно народный, еще смутный, неопределенный какъ лепетъ, хотя и правый, -- тотъ же протестъ, который такъ ясно высказался въ последнихъ произведенiяхъ Островскаго. Этимъ протестомъ созданы лица Хабара Симскаго, Афанасiя Тверитянина, любовь дочери боярина Образца и ея трагическая участь, вдова Селинова и т. д. Пусть Хабаръ еще больше блестяще, чемъ полно созданъ, пусть въ речахъ Анастасiи и вдовы Селиновой еще непрiятно поражаютъ иногда фальшивые ноты, но основа отношенiй ихъ, психологическiя пружины ихъ натуръ верны и народны, но протестъ который таится въ этихъ образахъ, зародышъ протеста самобытнаго, хотя еще смутнаго.

"Опричникъ" слабее всехъ прежнихъ по выполненiю, хотя также знаменательна какъ одна изъ формацiй того, что полно, просто и стройно выполняется въ наше время Островскимъ. Въ "Опричнике" дорога вовсе не историческая сторона драмы (кроме сцены въ гостиномъ ряду). Странное дело! Лажечниковъ, который въ изображенiи Ивана III и Марфы шагнулъ черезъ карамзинскiя литыя формы, въ изображенiи Ивана IV и его опричниковъ является чисто рабомъ этихъ самыхъ формъ и вместо живыхъ образовъ, сочиняетъ ходульнейшiя лица, думающiя и говорящiя ходульнейшимъ образомъ. Въ "Опричнике" дорога его семейная сторона, приходъ боярыни Морозовой къ врагу ея семьи, слова "Твоя да божья", съ которыми дочь падаетъ къ ногамъ отца, выдающаго ее замужъ за немилаго -- слова также вырванныя изъ русской души, какъ слова Любови Гордевны Островскаго (твоя воля батюшка!) намеки на семейное начало. Больше же ничего нетъ въ "Опричнике", нетъ прежде всего живого, человеческаго и вполне колоритнаго языка...

Какъ же, позволяю еще разъ спросить, прикажете назвать этотъ безспорно высокiй, но хаотическiй талантъ, стоящiй на грани западничества и славянофильства, иногда прозревающiй народную сущность глубже и западничества и славянофильства, и опережающiй летъ на пятнадцать наше пониманiе народности, иногда же фальшивый до очевидности, напряженный до ложнаго пафоса, и даже смешной до крайней грани смешного, до Полеваго и до Кукольника, -- какъ его назвать иначе, какъ одною изъ первыхъ формацiй правильнаго пониманiя народности, формацiй мiра идеальнаго, параллельныхъ съ допотопными формацiями матерiальнаго мiра.

По сочувствiямъ и идеаламъ западникъ гораздо более чемъ славянофилъ и ужь всего менее адептъ шишковско-загоскинскаго направленiя, вернейшiй последователь Карамзина въ идеяхъ, умевшiй однако перешагнуть черезъ его литыя формы, поклонникъ преобразованiя, преобразователя и людей преобразованiя и преобразователя, Лажечниковъ однако же смутно носитъ въ своемъ творчестве идеалы самобытнаго, народнаго протеста, затрогиваетъ хотя и не всегда правильно такiя струны русской души, которыя отзываются полно только черезъ пятнадцать летъ потомъ! 

Я старался съ возможной точностью и подробностью изложить все обстоятельства, подъ влiянiемъ которыхъ сложилось въ нашемъ умственномъ процессе явленiе, называемое западничеспвомъ

Результатъ изъ моего изложенiя вывести, какъ мне кажется, не трудно.

He съ народностью боролось западничество, а съ фальшивыми формами, въ которыя облекалась идея народности. И вина западничества -- если можетъ быть вина у явленiя историческаго -- не въ томъ конечно, что оно отрицало фальшивыя формы, а въ томъ, что фальшивыя формы принимало оно за самую идею.

Увлекаемое какъ всякая теорiя роковымъ процессомъ къ абсурду, къ отрицанiю значенiя нашей народности, оно разумеется дошло до этого абсурда не вдругъ, a постепенно, хотя довольно быстро.

Смелая теорiя высказанная Чаадаевымъ, сначала не нашла себе отголоска въ русской литературе. Она разработывалась такъ сказать, по частямъ.

какой-то бездны, расторгающей два мiра, ничего общаго между собою не имеющiе, одинъ -- мiръ застоя, общественной, нравственной и умственной тины; другой -- мiръ человеческихъ стремленiй и развитiя.

На первый разъ западничество выразилось въ привязанности и пристрастiи къ преобразователю и преобразованiю -- привязанности и пристрастiи, которое разделяли съ нимъ многiе, впоследствiи резко отъ него отделившiеся деятели (Надеждинъ, Погодинъ и другiе). Западничество притомъ, въ лице своего высшаго деятеля -- Белинскаго, увлекшись формами гегелизма и на веру принявши змеиное положенiе великаго учителя, что "все что есть, то разумно", наивно считало себя прямо враждебнымъ какъ Чаадаевской, такъ и всякой возстающей на действительность теорiи, доходило въ своемъ примиренiи съ действительностью до самыхъ крайнихъ результатовъ...

Такое наивное упоенiе действительностью было разумеется не продолжительно.

"Отечественными Записками" еще съ воторгомъ приветствуется "Басурманъ" Лажечникова за его народность; еще появляется юношески-восторженная, но до сихъ поръ имеющая свою ценность статья о циклахъ русскихъ богатырскихъ песенъ и сказокъ, съ глубокимъ философскимъ и поэтическимъ пониманiемъ ихъ содержанiя и значенiя. Черезъ два года -- являются статьи Белинскаго о томъ же предмете, яростно-отрицательныя. Въ 1839 и даже въ 1840 годахъ печатаются еще статьи Коллара о славянстве въ "Отечественныхъ Запискахъ". Черезъ пять летъ, въ порыве фанатизма и въ увлеченiи борьбы, объявляется тамъ же во всеуслышанiе, что Турцiя какъ "государство", внушаетъ гораздо более интереса, чемъ сбродъ славянскихъ племенъ, ею порабощенныхъ -- мысль, которой знаменитое мненiе "Атенея" 1859 г. о цивилизаторской роли австрiйскаго жандарма въ славянскихъ земляхъ -- является только повторенiемъ. Но то, что принимается какъ истина въ 1844 году, отвергается единодушно всеми въ 1859 году.

Сила западничества заключалась въ отрицанiи ложныхъ формъ народности. Какъ только вместо ложныхъ формъ показались настоящiя, оно неминуемо должно было пасть и действительно пало.