Знаменитые европейскiе писатели передъ судомъ русской критики
I
Критика наша еще очень молода; но вовсе не въ томъ смысле, чтобы она не созрела, a просто въ томъ, что ей отъ роду разве-разве что немного более четверти столетiя. Мы разумеемъ конечно настоящую, серьёзную критику, -- ту критику, которой отцы въ Германiи -- Лессингъ,
Винкельманъ, Гердеръ, которая такъ своеобразно развилась въ Англiи, пожалуй даже прежде Германiи, и до которой доросли до сихъ поръ еще очень немногiе изъ французскихъ мыслителей.
Между темъ, не смотря на свою молодость, критика наша -- не въ лице даже одного генiальнаго своего представителя Белинскаго, а вообще, начиная отъ Полеваго и кончая г. -бовымъ, сделала такъ много для нашего умственнаго развитiя, такъ твердо и сознательно толкала насъ впередъ, такъ решительно стояла почти всегда no духу своему въ уровень съ критикою германскою и неизмеримо выше критики французской, такъ положительно наконецъ заявляла иногда свою самостоятельность, -- что принадлежитъ уже къ числу техъ немногихъ явленiй нашей духовной жизни, которыя безъ малейшаго опасенiя за ихъ бытiе, могутъ быть подвергаемы анализу, суду и пересмотру.
Мы смело можемъ теперь отделять въ результатахъ ея деятельности шелуху отъ ядра, пшеницу отъ плевелъ, не боясь того, что "восторгая" плевелы -- "восторгнемъ" пожалуй и пшеницу...
Было время, что критика наша стояла во главе всего нашего развитiя, мы разумеемъ конечно критику литературную.
Эта роль принадлежала критике въ то время, когда въ литературе и притомъ исключительно въ литературе, совмещались для насъ все серьёзные духовные интересы, когда критикъ, не переставая ни на минуту быть литературнымъ критикомъ, въ тоже самое время былъ и публицистомъ, когда его художественные идеалы не разрознивались съ идеалами общественными. Этимъ -- кроме своего огромнаго таланта -- былъ такъ силенъ Белинскiй въ его эпоху, что все другiя убежденiя, кроме его убежденiй и все другiе взгляды, кроме его взгляда, не считались и не могли считаться благородными и современными убежденiями и взглядами. Кто не видалъ въ Пушкине, Гоголе, Лермонтове того, что виделъ въ нихъ Белинскiй -- попадалъ неминуемо въ число ограниченныхъ, отсталыхъ людей и даже мраколюбцевъ.
И тогда -- это было совершенно нормально, потомучто литература была тогда все для насъ, и двухъ убежденiй въ отношенiи къ высшимъ литературнымъ явленiямъ быть не могло. Уровень единства литературнаго взгляда, проводимъ былъ съ безпощадною последовательностью, но вероятно ни у кого языкъ не повернется даже и теперь назвать эту безпощадную последовательность, этотъ деспотизмъ фанатизма несправедливымъ.
Идея изящнаго тесно сливалась тогда съ идеями добра и правды, или, лучше сказать, идея правды и идея добра не имели возможности проявляться иначе какъ черезъ идею изящнаго.
Белинскiй, ибо это целый да и притомъ главный перiодъ нашей критики, былъ поставленъ въ такiя же условiя борьбы какъ Лессингъ. Пламенно толкуя Пушкина, пламенно выдвигая Лермонтова, пламенно ратоборствуя за Гоголя и т. д., онъ былъ въ тоже самое время главнымъ общественнымъ двигателемъ нашимъ и великимъ глашатаемъ истины. Весь умственно и нравственно пропитанный философскою системою, до нашихъ временъ еще не смененною никакою другою, онъ проводилъ ее въ жизнь черезъ органъ литературной критики. Его противоречiя и измененiя мненiй могли казаться противоречiями и измененiями мненiй только людямъ, действительно ограниченнымъ въ его эпоху. Для него самаго, для его учениковъ, т. е. для всехъ насъ более или менее -- это были моменты развитiя, моменты стремленiя къ истине.
Белинскiй стоялъ впереди умственнаго прогресса и смело велъ впередъ поколенiе.
Въ высочайшей степени одаренный художественнымъ пониманiемъ, способный трепетать какъ пифiя отъ всего прекраснаго, переживавшiй съ каждымъ великимъ явленiемъ нравственнаго мiра всю жизнь этого явленiя: чистую ли поэзiю Пушкина, злую ли скорбь и иронiю Лермонтова, карающiй ли смехъ Гоголя, мучительную ли игру Мочалова и т. д., -- отзывавшiйся на все съ необыкновенною чуткостью, онъ однако, какъ человекъ стремленiя и прогресса, не задумывался заменять явленiя явленiями, когда одни казались ему ближе къ истине, т. е. по его верованiю, ближе къ последнему слову прогресса, чемъ другiя. Своего рода террористъ литературный, онъ приносилъ жертвы за жертвами, хотя конечно едва ли бы принесъ въ жертву напримеръ Пушкина и его значенiе въ нашей жизни.
Дело нравственнаго возбужденiя, совершонное въ лице его нашею критикою, такъ велико и благотворно по своимъ последствiямъ, что отъ многихъ принесенныхъ критикою жертвъ, мы можемъ уже теперь и отказаться, безъ опасенiя повредить делу прогресса. Жертвы эти приносились нашею критикою вследствiе увлеченiй. Благотворный плодъ увлеченiй остался, но отъ самыхъ увлеченiй, отъ множества пристрастiй -- симпатическихъ или враждебныхъ, пора уже намъ постепенно отказываться.
На первый разъ намъ показалось небезполезнымъ сделать опытъ проверки отношенiй нашей критики къ знаменитымъ иностраннымъ писателямъ, поднять несколько делъ, которыя сданы въ архивъ, то съ 1840, то съ 1838, то даже съ 1830 года, но сданы вовсе не потому, что решены окончательно, а потому только, что надобно было скорее решать другiя дела, нетерпевшiя отлагательства.
Мы далеки отъ намеренiя упрекнуть нашу критику, въ особенности критику перiода Белинскаго, въ опрометчивости ея сужденiй или въ излишней самостоятельности взгляда. Въ наше время было бы неуместно поднимать вопросы изъ за привязанности къ авторитетамъ. Речь идетъ вовсе не о попранныхъ авторитетахъ, a o правильности нашей оценки знаменитыхъ европейскихъ писателей, о множестве укоренившагося вздора на ихъ счетъ въ нашей критике. Что мы имеемъ полное право на самостоятельную оценку чужеземныхъ явленiй, что эта оценка темъ будетъ и значительнее, чемъ самостоятельнее -- объ этомъ и говорить нечего. Но наше отреченiе отъ различныхъ авторитетовъ иностранныхъ литературъ, наши кавалерскiя ês cavaliêrement -- имели источникомъ своимъ вовсе не самостоятельность нашего взгляда, а или увлеченiя новыми веянiями жизни, -- увлеченiя горячiя и обильныя результатами, или холодное нахальство, привыкшее со всемъ въ мiре обращаться весьма нецеремонно, какъ обращалась напримеръ во дни оны со всемъ въ мiре "Библiотека для Чтенiя" тридцатыхъ годовъ, или самодовольство, убаюкиваемое дерзкими, дешевопрiобретенными теорiями, или наконецъ просто -- известныя манiи -- французоманiя, германоманiя, англоманiя, руссоманiя.
Если бы кавалерскiя отношенiя къ великимъ или просто известнымъ иностраннымъ писателямъ, принадлежали въ литературе нашей къ области прошедшаго, то вопросъ не для чего было бы и поднимать. Нужно было бы постепенно и просто установлять настоящiе взгляды на деятельность того или другого писателя, въ серьёзныхъ и подробныхъ статьяхъ о томъ или другомъ изъ нихъ.
Но кавалерскiя отношенiя видимо укоренились какъ нечто совершенно законное. Нетъ, нетъ, да и выскочитъ вдругъ даже въ наше время какой нибудь кавалеръ-наездникъ и объявитъ съ высоты величiя, что мы, дескать, "не очень высоко ставимъ Шиллера"... Выскочитъ другой баши-бузукъ и разомъ похоронитъ Жоржа-Занда и т. д. Да и что мудренаго? Мы и съ своими-то не церемонимся: у насъ какъ разъ Пушкинъ обратится въ поэта альбомныхъ побрякушекъ, -- чтожъ чужихъ-то жалеть? Насчетъ мелкихъ (по мненiю нашихъ критиковъ) явленiй, насчетъ напримеръ какого нибудъ Виктора Гюго, какого нибудъ Генриха Гейне или Бальзака безпокоиться много нечего: мы и большимъ-то дадимъ себя знать! Вотъ, дескать, мы каковы...(*)
(*) Мы могли бы делать ссылки и указанiя
Да чтобъ гусей не раздразнить!
Противодействовать кавалерскимъ отношенiямъ нашей критики къ иностраннымъ писателямъ подробными и серьёзными статьями, дело, во первыхъ, и по матерiальному труду нелегкое, да въ настоящую минуту и довольно безполезное... He мало примеровъ можно привести поэтому поводу. Хоть бы напримеръ, превосходныя статьи покойнаго Кудрявцева (П. Н.) о Данте, печатавшiяся некогда въ "Отечественныхъ Запискахъ", кемъ они были читаны? Кружкомъ его учениковъ, да кружкомъ немногихъ истинно-образованныхъ людей, еще интересующихся литературою!... Для большей части читателей эти статьи оставались неразрезанными (Graeca sunt -- non leguntur!)... O Шиллере писано много было въ нашихъ журналахъ отъ "Телеграфа" до "Русскаго мiра", но это многописанiе прошло же втуне, кануло же въ бездну, не воспрепятствовало же въ прошломъ году появленiю плохой статейки о Шиллере (не скажемъ где), переведенной очевидно съ французскаго и исполненной изумительнейшихъ невежествъ.
Превосходнейшая бiографiя Гёте Льюиса (Lewis), помещенная не очень давно въ "Библiотеке для Чтенiя", -- помещенная по всей вероятности не по уваженiю къ Гёте, a no уваженiю къ его англiйскому бiографу -- тоже мало принесла пользы и мало читалась...
Остается следовательно возбудить вопросъ въ общихъ, сжатыхъ и резкихъ чертахъ, это темъ более нужно, что кроме мiровыхъ светилъ: Гёте, Байроновъ, Шиллеровъ и т. д. есть еще светила менее яркiя, но почему же нибудь да признаваемыя за светила ихъ странами, -- светила, къ которымъ мы относимся съ самымъ фешенебельнымъ презренiемъ.
За доброе желанiе возбудить вопросъ, добросовестные читатели вероятно простятъ намъ и некоторыя ошибки и некоторые недосмотры...
II
Отношенiе литературы и критики нашей къ иностраннымъ литературамъ въ XVIII и въ первой четверти XIX века, было или совершенно несамостоятельное, или китайское, т. е. изолированно-самостоятельное. До Карамзина мы смотрели на все глазами французовъ или взглядомъ Часослова и Домостроя: преобладающее воззренiе, -- воззренiе, выставлявшееся на показъ, было впрочемъ французское, т. е. такъ называемый ложный классицизмъ. Карамзинъ первый осмелился заговорить объ англичанахъ и немцахъ, первый поклонился вместе съ юной тогдашней Германiей Шекспиру и высказалъ откровенно восторгъ отъ представленiя "Фiэско". Правда, что восторгаясь представленiемъ "Фiэско" и припоминая по поводу представленiя французскаго "Эдипа", вопли шекспировскаго Лира или "царя Леара", онъ восторгается и представленiемъ "Ненависти къ людямъ и раскаянiя", но во всякомъ случае онъ заставилъ свою эпоху сделать огромный шагъ впередъ, такой шагъ, который французы сделали въ литературе только летъ черезъ двадцать после своей политической революцiи.
по крайней мере для нихъ, писателей XVII и XVIII века, установившихъ известные взгляды на жизнь, известныя понятiя объ изящномъ. Намъ, до самаго Карамзина, жалеть было ровно шьчего. У насъ была "тишь и гладь", наша подражательная литература съ проблесками одного могучаго и несколькихъ крайне-посредственныхъ дарованiй, съ ея торжественными одами и трагедiями, целикомъ и дубовыми стихами перекладываемыми изъ Корнеля, Расина и Вольтера на русскiя имена, годилась только для пародiй Баркова и для сатиры Дмитрiева: "Чужой толкъ". Жалеть намъ было ничего. Мы меняли одну моду на другую.
Летъ двадцать впрочемъ и мы весьма скромно заявляли свое сочувствiе къ англичанамъ и немцамъ, не разрываясь съ французскимъ классицизмомъ, а только шаля иногда подъ его гувернерскимъ присмотромъ, шаля то балладами Жуковскаго, веявшими унылымъ романтизмомъ, то мистически-германскими стремленiями "Мнемозины" (Одоевскаго и Кюхельбекера). Самъ Карамзинъ, какъ свидетельствуетъ статья Ф. В. Булгарина о свиданiи съ Карамзинымъ, помещенная, какъ образцовая, въ "Учебной книге словесности" г. Греча, и какъ свидетельствуютъ другiе более достоверные источники (хотя не все же неправду говорилъ и Фаддей Венедиктовичъ), самъ Карамзинъ не повелъ далеко сочувствiй своей юности и ограничивался въ зрелыхъ летахъ пристойнымъ эклектизмомъ. На самаго Пушкина французскiй классицизмъ имелъ свою долю влiянiя, да и во всю жизнь свою, Пушкинъ не былъ гонителемъ его...
Съ "Телеграфомъ" только начинается наша эмансипацiя полная, -- эмансипацiя впрочемъ, какъ во времена "Телеграфа", такъ и во времена позднейшiя, -- весьма похожая на сатурналiи, по крайней мере въ отношенiи къ французскому классицизму, -- сатурналiи, продолжавшiяся не менее двадцати пяти летъ, вплоть до прибытiя къ намъ Рашели... Тотчасъ же по прибытiи къ намъ знаменитой артистки, мы такъ же легко перешли отъ вражды и презренiя къ классицизму, къ серьёзному и уважительному тону о немъ. И никого не удивилъ этотъ серьёзный и уважительный тонъ статей П. В. Анненкова, какъ никого не удивляли выходки Полеваго и заклятая вражда Белинскаго къ тому же самому явленiю. Только немногiе, принимавшiе все это къ сердцу, высказались отсталою и, надобно сказать правду, донкихотскою оппозицiею французскому классицизму.
Мы еще не вдаемся покаместь въ разрешенiе вопроса, правы ли были мы и на сколько именно правы въ нашемъ скоропостижномъ отрицанiи отъ классицизма и въ неожиданномъ возвращенiи къ нему нашего уваженiя по прiезде Рашели. Мы делаемъ еще только историческiй очеркъ нашихъ увлеченiй и отреченiй.
Когда мы отрицались отъ классицизма, на литературномъ горизонте Европы горело какимъ-то зловещимъ блескомъ ослепительное светило: Байронъ; закатывалось величаво, не теряя своего ровнаго и живительнаго света, другое светило: Гёте, и только что выходили на середину неба Пушкинъ и Мицкевичъ... To было время чудесъ литературныхъ, потомучто кроме Байрона и Гёте, Пушкина и Мицкевича, появлялись одинъ за другимъ романы Вальтеръ Скотта, фантастическiя сказки Гофмана... Какъ мы жадно ловили все эти веянiя, какъ мы наивно-таинственно говорили о Фаусте и дерзали говорить даже о второй его части, какъ много развилось у насъ въ то время байрончиковъ, которые какъ Трилунный считали (по крайней мере въ стихахъ) за муку и кару
.... быть въ толпе безсмысленныхъ людей,
какъ мы верили и въ разочарованiе нашихъ байрончиковъ, и въ то, что "Блаженство безумiя" Полеваго -- повесть въ гофмановскомъ роде и т. д., и какъ мы мало способны были понимать своего великаго поэта, своего Пушкина. Мы требовали отъ него, чтобы онъ повторялъ намъ Байрона, а онъ и натурою и особенностью генiя, столь же мало походилъ на демоническаго британца, какъ Рафаэль на представителей мрачной школы, которой любимый предметъ мученiя и пытки, какъ Моцартъ на Бетховена, -- онъ, который съ каждымъ шагомъ становился самостоятельнее и даже Мицкевича готовъ былъ упрекать за подчиненiе Байрону:
Когда тебя Мицкевичъ вдохновенный,
Я нахожу у Байроновыхъ ногъ и т. д.
Но дело въ томъ, что мы увлекались и увлекались искренне -- кто по собственнымъ впечатленiямъ, а кто по слуху. To, чемъ мы пожертвовали новымъ увлеченiямъ -- преданiя чопорнаго классицизма -- действительно должно было пасть передъ веянiемъ новаго могучаго духа. Новый духъ этотъ притомъ несъ съ собою отзывы громадной средневековой жизни, возвращалъ европейскому человечеству все, что заслонено было отъ него на время ложными классическими идеальчиками, -- возвращалъ не только Данта и Шекспира, но даже сумрачно-колоссальные образы Нибелунговъ, веселыя песни труверовъ, романсы о Сиде, испанскую драму и т. д., -- возвращалъ на время даже обаянiе католицизма. Это былъ духъ романической реакцiи... Намъ она была чужда эта реакцiя, потомучто у насъ не было и отрицанiя ея, не было и renaissance, возрожденiя древности; мы были гости на чужомъ пиру, но какiе наивно-усердные, добросовестные гости! Право, мы сами хоть и не доходили до безобразiй "Доктора любви" Захарiи Вернера, но за то ужь по крайней мере пьянство Гофмана возвели чистосердечно въ число добродетелей и непременныхъ правилъ романтической жизни. Увы! за наше чистосердечiе мы платились такими дорогими жертвами, какъ яркiе таланты Марлинскаго, Полежаева, Мочалова,
Варламова, дарованiя Соколовскаго, Меркли и т. д.... Сатурналiи романтической реакцiи праздновались у насъ право гораздо разгульнее, чемъ на западе... Наши впечатленiя отразились во всей жизни, во всехъ отношенiяхъ жизни, въ дружбе, любви въ особенности, -- все равно были ли эти впечатленiя изъ источниковъ или впечатленiя по слуху... Ни одного альбома замоскворецкой барышни той эпохи, не найдете вы, если только найдете такое сокровище, (что подлежитъ большому сомненiю, ибо мы вообще не хранимъ памятниковъ, а замоскворецкiя барышни и того менее), -- въ которомъ не встретили бы вы не одного а двухъ, трехъ самодельныхъ байрончиковъ и не увидали бы на неизбежныхъ въ каждомъ альбоме цветныхъ листкахъ каллиграфически-красиво написанныхъ стиховъ изъ Данта ли: Nessun magior dolore, -- изъ Байрона ль:
Fare the well and if fore ever и т. д., --
стиховъ, которыхъ языка, не скажемъ по всей вероятности, но всенепремгьнно не понимали ни писавшiе, ни те владетельницы альбомовъ, для которыхъ стихи писались, -- стиховъ, заимствованныхъ изъ эпиграфовъ романтическихъ поэмъ и повестей эпохи.
Помните ли вы въ "Литературныхъ мечтанiяхъ" Белинскаго -- наивное, милое, пламенное место о томъ, какъ стихи Пушкина журчали въ воздухе, неслись отовсюду... Это место, кроме своей наивной прелести и поэтичности, имеетъ еще все значенiе историческаго свидетельства... Это было точно такъ не только со стихами Пушкина, но со всякими стихами и поэмами эпохи отъ "Чернеца" Козлова до "Байроновой урны" Трилуннаго. Комически-наивная, но милая эпоха, которую началъ первый посвятитель нашъ въ таинства романтизма, Жуковскiй, переросъ недосягаемо Пушкинъ и безнамеренно предалъ посмеянiю Полевой трагедiей о разгуле жизни Нино Галлури (Уголино) и объ аркадскомъ плетенiи имъ корзинокъ съ Вероникой...
"фазисъ развитiя", говоря философскимъ языкомъ. Говоря же по просту -- 1830 годъ разнуздалъ такъ называемую юную французскую словесность, уже и прежде этого времени заявлявшую впрочемъ себя такими романтическими стремленiями, которыя пахли уже не одной реакцiей, -- и юная французская словесность взволновала наши сердца и умы.
Замечательно, что ею, этой буйной словесностью, увлеклись уже не люди минуты, какъ Полевой, самый блестящiй изъ тогдашнихъ людей минуты. Ею увлекся Надеждинъ, ею увлекся Белинскiй. Замечательно тоже, что и въ наше время -- тридцатью годами отдаленное отъ той эпохи -- едва ли можно сказать о причинахъ происхожденiя и о значенiи юной французской словесности, глубже и основательнее того, что сказано
Надеждинымъ въ одной изъ статей его "Телескопа", -- въ статье: "Баронъ Брамбеусъ и юная словесность"... Такого смелаго отрешенiя отъ условно-нравственныхъ пунктовъ, такого удивительнаго историческаго чутья, такой верной, хотя и страстной оценки, можно пожелать даже и въ наше время (*), по крайней мере пожелать больше чемъ кавалерскихъ отношенiй. Съ другой стороны, Белинскiй въ ту юную эпоху своей деятельности, къ которой принадлежатъ его неувядающiя, безсмертныя "литературныя мечтанiя", является жаркимъ поклонникомъ Бальзака и другихъ современныхъ французскихъ деятелей...
(*) Какъ жаль вообще, что друзья и почитатели покойнаго Н. И. Надеждина, не позаботятся до сихъ поръ объ изданiи полнаго собранiя его сочиненiй! Оно принесло бы литературе нашей несравненно большую пользу, чемъ изданiе сочиненiй Сенковскаго.
Замечательно наконецъ и то, что именно люди серьёзной мысли и серьёзнаго чувства увлеклись юной французской словесностью, а врагомъ ея явился баронъ Брамбеусъ -- блестящiй и многостороннiй, но глубоко развращонный умъ, котораго единственнымъ убежденiемъ былъ смехъ надъ всякимъ убежденiемъ, надъ всякимъ высокимъ стремленiемъ въ науке, искусстве и жизни...
Все это очень замечательно, но вместе и понятно. He увлечься произведенiями Гюго, въ особенности же его генiальнымъ романомъ, не увлечься дикими и напряжонно-гасконскими, но огненными драмами Александра Дюма pêr'а и его первыми лихорадочными разсказами, въ роде "Маскерада", не поверить наконецъ великому аналитику сердца человеческаго Бальзаку въ действительномъ бытiи той эксцентрической "Comedie Humaine", которой пеструю и мрачную картину развертывалъ онъ все шире и шире съ каждымъ своимъ произведенiемъ, не увлечься всемъ этимъ, трудно даже и въ наше время человеку съ сердцемъ, плотью и кровью, а въ ту молодую эпоху нашего сознанiя было просто даже невозможно. Одинъ Пушкинъ по особеннымъ свойствамъ своей чисто-художнической натуры, не принимавшiй ничего напряжоннаг о -- какiя бы достоинства не имело это напряжонное, смеявшiйся даже въ самомъ себе надъ своимъ Гиреемъ, который въ средине боя
Заносить саблю и съ размаха
Недвижимъ остается вдругъ.
одинъ только Пушкинъ могъ съ высоты смотреть на мрачную и глубокаго смысла исполненную вакханалiю, и одному ему это было извинительно (*). Лихорадка заражала всехъ, у кого были нервы и у кого не отупели они въ условной нравственности или въ цинизме брамбеусовскаго безверiя... Первое дело, или по крайней мере одно изъ первыхъ делъ русскаго въ Париже (письма В. П. Боткина въ "Телескопе") было взобраться на башни Notre-Dame и поклониться самому Гюго...
(*) Между прочимъ, и Пушкинъ однако, не могъ воздержаться отъ сочувствiя къ одному изъ корифеевъ юной словесности -- и къ кому же? Къ самому безнравственному, хотя правда, наивнейшему изъ нихъ -- Альфреду де-Мюссе.
А знаете ли, кто между прочимъ былъ поклонникомъ Бальзака? Наверно не угадаете читатели, если вы молоды, -- и можетъ быть забыли, если вы въ зрелыхъ летахъ?.. Шевыревъ, С. П. Шевыревъ, тотъ самый С. П. Шевыревъ, который, сказать -- par parenthêse, еще ждетъ себе въ будущемъ справедливой и честной оценки и за свою деятельность какъ критика, впадавшаго нередко въ грубейшiе промахи и безтактныя увлеченiя (Бенедиктовъ), но вместе съ темъ, одного изъ остроумнейшихъ обличителей промышленнаго направленiя въ журналистике (борьба въ "Наблюдателе" съ "Библiотекою для Чтенiя") и кукольниковской фальши въ литературе, и за свои учено-историческiе труды, съ которыхъ время сниметъ шелуху, послужившую недавно поводомъ къ остроумной, но въ сущности весьма несправедливой статье г. Луки Варiантова.
Помните ли вы тоже, или знаете ли, где впервые явилось имя Занда или лучше сказать, где впервые у насъ произнесено это имя, безъ пошлыхъ шутокъ надъ женщиной-поэтомъ и надъ эмансипацiей, и где впервые честно переводились, а не переделывались, какъ въ "Библiотеке для Чтенiя", ея романы?..
Въ "Московскомъ Наблюдателе" его перваго перiода, въ чинномъ, даже аристократическомъ Наблюдателе, цвета великосветскихъ перчатокъ, въ палевомъ Наблюдателе Андроссова и Шевырева! Московскiй Наблюдатель первой редакцiи, основался какъ оппозицiя -- съ одной стороны промышленному и скептическому направленiю "Библiотеки для Чтенiя", а съ другой стороны -- демагогически-резкому направленiю надеждинскаго "Телескопа". Московскiй Наблюдатель первой редакцiи былъ журналъ приличный, состоявшiй некоторымъ образомъ sub auspiciis -- главы нашей литературы, который отдалъ туда знаменитое стихотворенiе наследнику Лукулла, но совершенно безсильный и весьма часто безтактный -- безтактный до поклоненiя стихотворной шумихе и до непониманiя гоголевскаго "Носа", отвергнутаго его редакцiею, безтактный до статей г. Лихонина о Вельтмане и до изобретенiя С. П. Шевыревымъ особаго рода октавъ для перевода Тасса, въ роде следующихъ:
... Но всехъ напоръ одинъ онъ пятитъ,
To этого, то онаго онъ хватитъ!..
сочиненiю для русскаго языка, предшествовало целое письмо переводчика въ Телескопе...
Между-темъ, этотъ чопорный,
безсильный, безтактный "Наблюдатель" первой редакцiи, первый произнесъ съ уваженiемъ имя Занда и далъ публике не переделку, а переводъ, и притомъ изящный -- одного изъ прекраснейшихъ романовъ ея первой эпохи "Симонъ". "Наблюдатель" выдвинулъ Занда въ то время, когда "Библiотека для Чтенiя" ругалась надъ г-ою Дюдеванъ, и когда никто еще, даже чуткiй Белинскiй -- не подозревалъ ея великаго значенiя.
"Телескопъ" закончилъ свою благородную и энергическую, но мало вознагражденную сочувствiемъ, деятельность, громовымъ ударомъ, совершенно-нежданнымъ, совершенно-противоречившимъ даже духу убежденiй редактора -- письмомъ П. Я. Чаадаева. Надеждинъ, какъ деятель критическiй, сошолъ навсегда съ поприща, къ великому вреду русской мысли и русской литературы.
Белинскiй же вступалъ въ новый фазисъ развитiя (теперь уже, и въ особенности въ отношенiи къ нему, употребляемъ этотъ терминъ безъ малейшей иронiи), съ нимъ вступали и все мы, ибо съ "литературныхъ мечтанiй", Белинскiй съ разу сталъ народнымъ представителемъ нашего сознанiя и представителемъ единственнымъ, ибо другiе передовые люди эпохи, или какъ И. В. Киреевскiй вырабатывали мысль тяжело и долго, или какъ Хомяковъ разбрасывались искрами, не сосредоточивая своего пламени, или какъ Погодинъ передавали передовыя идеи въ шелухе и въ такихъ отсталыхъ формахъ, за которыми исчезали, или вследствiе которыхъ криво и превратно толковались передовыя идеи.
Фазисъ развитiя, въ который вступали тогда все мы вместе съ Белинскимъ, былъ гегелизмъ въ его первоначальной, таинственно-туманной и темъ более влекущей форме, въ форме признанiя разума тождественнымъ съ жизнью, и жизни тождественной съ разумомъ. Этотъ таинственный гегелизмъ съ его страшно-манящимъ, всеохватывающимъ принципомъ -- гегелизмъ, на первый разъ мирившiй со всемъ историческимъ, обещавшiй всему существующему въ нашихъ верованiяхъ, нравственныхъ убежденiяхъ и даже просто обычаяхъ, оправданiе и примиренiе, казался намъ всемъ, и всехъ более Белинскому -- совершеннейшимъ idealen Reich, въ которомъ по слову великаго поэта, имеющаго несчастiе не быть признаваемымъ за великаго поэта "Векомъ" (едва ли "нашимъ").
Wort gehalten wird in jenen Reumen
Jedem schonen gleubigen Gefohl,
Этотъ гегелизмъ былъ уже не просто раздражающее веянiе какъ шеллингизмъ Киреевскаго и Надеждина, онъ становился для всехъ адептовъ его, -- а кто же изъ мыслящихъ людей не вступалъ тогда въ рядъ его адептовъ, кто изъ впечатлительныхъ людей не шолъ no слуху за адептами -- становился верою.
Вера требовала жертвъ, какъ всякая вера. Принципъ тождественности разума и действительности -- на первый разъ становился враждебно противъ всякой вражды и протеста, былъ самъ протестомъ противъ протеста. Да и какъ же иначе? Мiръ и жизнь -- по крайней мере на первый разъ, представлялись стремящемуся духу гармоническими, вполне замиренными и конечный, стремящiйся духъ (я употребляю религiозные термины эпохи), отрешаясь отъ своей конечности, плавалъ торжественно въ безграничности, сливался съ "Unendlicher Geist", переходилъ въ него и съ высоты смотрелъ на разумно-гармоническое мiрозданiе...
Вера, ибо именно такого рода гегелизмъ, какъ нечто таинственное, былъ верою, -- требовала жертвъ отъ сознанiя и чувства, и въ этомъ случае жрецомъ и жертвоприносителемъ явился конечно прежде всехъ Белинскiй.
Ясное дело, что принципу примиренiя съ действительностью принесено было въ жертву все тревожное въ литературахъ запада, такъ незадолго еще возбуждавшее восторгъ и поклоненiе. Меркой всего стала одна художественность: подъ художественностью же разумелась только объективность. Передъ этой меркой уцелели весьма немногiе изъ великихъ писателей запада, а именно: изъ англичанъ -- Шекспиръ, да Вальтеръ-Скоттъ, да Куперъ (Байронъ не былъ пониженъ, но о немъ умалчивалось), изъ немцевъ -- одинъ Гёте, да Гофманнъ. О Шиллере говорилось свысока, какъ о какомъ-то вечномъ юноше. Французы были разомъ все похерены во всемiрной литературе, за исключенiемъ Андрея Шенье: противъ Занда промелькнули даже две-три враждебныя выходки: остальная юная словесность предана конечному поруганiю... Собственно, главнымъ идоломъ новаго направленiя сталъ Гёте, и изучать его, значило положительно жить im unendlichen Geiste.
Ho дело въ томъ, что ни взглядъ съ высока на Шиллера Белинскаго и другихъ адептовъ гегелизма, не имелъ ничего общаго съ современнымъ взглядомъ свысока на Шиллера... ну хоть бы газеты "Векъ"; ни выходки противъ тревожной деятельности запада, хотя чуть что не презрительныя, не имели ничего общаго съ глумленiемъ наглаго скептицизма
"Библiотеки для Чтенiя" тридцатыхъ годовъ, равно какъ и съ мещанскими, хотя и "одетыми въ англiйскiй пиджакъ" выходками "Библiотеки для Чтенiя" въ 1856 году, и съ знаменитымъ объявленiемъ "Отечественныхъ Записокъ" сего 1861 года.
Такое же различiе было между этими явленiями, какъ между убежденiемъ и манiею, какъ между глубокой верою и празднымъ баловствомъ мысли...
Мало ли было ошибокъ у Белинскаго -- ошибокъ и литературныхъ и общественныхъ, но положа руку на сердце, можно смело сказать, что каждая ошибка его, отъ статьи о "Бородинской годовщине" до статьи о "Парижскихъ тайнахъ", была дороже по значенiю и плодотворнее по последствiямъ, неизменности многихъ мненiй и всехъ многоразличныхъ манiй последнихъ десяти летъ, взятыхъ вместе. Ни одна изъ ошибокъ его не имела источникомъ своимъ того тупого самодовольства, которое такъ долго напримеръ не позволяло устарелой критике последнихъ десяти летъ, признать Островскаго, ни того праздношатанiя мысли, которому ни почемъ Шиллеръ и Зандъ -- потомучто собственно ему все ни почемъ.
и несомненно полагать, что еще въ 1851 году, указалъ бы онъ на Островскаго, какъ на провозвестника новаго литературнаго движенiя...
Во все истинное и прекрасное онъ влюблялся страстно и глубоко. Именно "влюблялся" -- это настоящее слово для правильнаго определенiя отношенiй этой могущественной и вместе женски-впечатлительной натуры къ истине, добру и изящному... Увлеченный страстью, онъ готовъ былъ тотчасъ же "сжигать корабли за собой", разрывать все связи съ прошедшимъ, если прошедшее мешало настоящему. Вины его -- не его вины, a вины самого гегелизма, котораго одной стороны былъ онъ самымъ сильнымъ у насъ толкователемъ -- стороны исключительной веры въ прогрессъ, въ последнюю минуту, какъ въ самую истинную, въ этого страшнаго, всепожирающаго "Gott im Werden", свергающаго оболочку за оболочкою...
Въ 1834 году, Белинскiй вопiетъ на Пушкина за его "Анджело" и за спокойныя стихотворенiя, въ которыхъ самое стихосложенiе находитъ онъ соответствующимъ пiитикамъ архимандрита Аполлоса и Остолопова. Въ 1838 году въ "Зеленомъ Наблюдателе" у него "духъ занимается отъ восторга" надъ последнею деятельностью Пушкина...
Е sempre bene, господа!
сказалъ бы конечно на это великiй поэтъ, если бы былъ живъ. И действительно: "sempre bene" могли сказать на это и мы. Въ 1838 году, Белинскiй глубже ли, нетъ ли, но иначе уразумелъ и почувствовалъ Пушкина и передалъ намъ моментъ своего разуменiя и чувства съ величайшею искренностью...
"Зеленый наблюдатель" былъ кратковременной ареною различныхъ жертвоприношенiй "абсолютному духу", "художественной объективности" и проч. Названiе поэта субъективнымъ было тогда названiемъ ругательнымъ. Помнится, чуть ли даже "Уголино" Н. А. Полеваго не ругали за субъективность и притомъ съ величайшею важностью, когда эту штуку надобно было ругать за мануфактурность -- чуть ли переводъ Гамлета не называли "субъективнымъ"... А между темъ, въ тоже самое время, во время самаго неистоваго служенiя объективности, Белинскiй прорывался всей своей старой, страстной натурою, разбирая субъективнейшую игру Мочалова.
На моменте примиренiя съ действительностью Белинскiй остановиться не могъ. Перейдя въ "Отечественныя Записки", онъ въ 1839 году, въ конце, дошолъ смело до крайнихъ абсурдовъ примиренiя въ статьяхъ, возбудившихъ даже негодованiе во многихъ изъ его друзей и почитателей, и затемъ поворотилъ круто не по страху передъ порицавшими, a no глубокому внутреннему убежденiю, какъ всегда...
Для него зажглись новыя светила: Гоголь, Лермонтовъ, Зандъ. Гоголю сначала поклонялся онъ за объективность же, но потомъ разъяснилъ все его великое отрицательное значенiе въ нашей жизни. Для Лермонтова и Занда нашлось новое слово объясненiя: пафосъ, и пафосъ заменилъ объекпивноспь.
"Пафосъ" поднялъ и Шиллера, но увлеченный новымъ мiромъ, Белинскiй не поднялъ многаго, что уничтожилъ во имя объективности.
Вся "французская юная словесность" такъ и осталась похеренною... Зандъ, которая и въ самомъ деле представляетъ собою явленiе совершенно особенное -- осталась для насъ одна. Все прежнiя наши впечатленiя мы должны были то -- во имя объективности, то во имя пафоса, то наконецъ во имя еще более могучихъ словъ, которыхъ значенье
Темно иль ничтожно,
Но имъ безъ волненья
Внимать не возможно...
и въ которыя милый нашъ литературный деспотъ, властительно заставлялъ насъ верить; -- все бывалыя впечатленiя отъ Гюго, Дюма, Бальзака, Сю и т. д., -- мы должны были въ себе искоренить, задавить или по крайней мере затаитъ. Иначе и нельзя было. Даже самый смелый изъ тогдашнихъ мыслителей, и тотъ напримеръ, въ письмахъ о "Дилетантизме" помнится, поставилъ Гюго на одну доску съ помешаннымъ "докторомъ любви",
Захарiей Вернеромъ, словами, что Вернеръ съумасшедшiй, который вообразилъ себя поэтомъ, а Гюго поэтъ, который вообразилъ себя съумасшедшимъ. Это не мешало намъ конечно, втихомолку перечитывать иногда "Notre-Dame" и даже смотреть Мочалова или Каратыгина въ роли Клавдiя Фролло или Клоде Фролло, какъ значилось бывало въ афише нелепости, состряпанной известной кухаркой, г-жею Бирхъ Пфейферъ изъ высоко-поэтическаго созданiя.
"Отечественныхъ Запискахъ" 1845 года, чья-то смелая статейка о старчестве второй части Фауста. Шиллеру возвращены были все права на уваженiе. О Байроне ужь и говорить нечего.
Къ числу идоловъ прибавился еще Диккенсъ, въ котораго тоже страстно влюбился нашъ вожатый за его реализмъ и правду, хотя не разъ высказывалъ свое неудовольствiе на братцевъ Чарльсовъ и другiя приторныя лица знаменитаго англiйскаго романиста. Вообще же, поклоняясь реализму Диккенса и англичанъ, Белинскiй никогда не думалъ, что они будутъ для насъ когда-либо исключительными светилами, передъ которыми совершенно побледнеетъ такое светило какъ Зандъ и единственными мерками нашихъ нравственныхъ воззренiй.
Съ Белинскимъ кончаются паши, часто неправильныя, но всегда серьёзныя и искреннiя отношенiя къ великимъ западнымъ писателямъ.
По смерти Белинскаго въ критике нашей, какъ въ этомъ такъ и въ другомъ отношенiи, начинается рядъ манiй и праздношатанiй мысли.
къ этому вопросу, что фешенебльно -блазированный "иногородный подписчикъ" сталъ было находить вкусъ, въ романахъ Анны Радклейфъ и даже въ романахъ г. Степанова, и изъявлять другiя более гастрономическiя, чемъ литературныя потребности? что "Библiотека для чтенiя" въ 1856 г. иронически относилась къ Занду и ея поклонникамъ, высказывала не разъ самое уничтожающее равнодушiе къ Генриху Гейне и т. д. и т. д.?
Дело въ томъ, что причемъ насъ оставилъ въ нашихъ сочувствiяхъ Белинскiй, притомъ мы и до сихъ поръ остаемся. Некоторыя только изъ сочувствiй его, какъ напримеръ -- сочувствiе къ англiйскому роману, довели мы до исключительности и крайности.
Проверить же свои впечатленiя, постараться возвратить имъ если не полную законность, то по крайней мере приличную долю законности, мы не потрудились.
Да и зачемъ же? Англiйскихъ романовъ, и притомъ замечательныхъ, выходитъ немало: для нашихъ журналовъ есть стало-быть всегда хорошiй матерiалъ! "что и требовалось доказать", какъ говорится. Изредка можно и Занда пустить -- только непременно въ неопрятномъ и невежественномъ переводе, какъ недавно сделано съ Консуэло... Для разнообразiя существуетъ еще мещански-сентиментальный соръ Крашевскаго, Корженевскаго и другихъ польскихъ повествователей.
Такъ порешается вопросъ объ иностранныхъ писателяхъ для журнально-комерческой точки зренiя, но едвали такъ можетъ быть онъ решонъ съ точки зренiя правды.
III
Мы не говоримъ, что непременнымъ результатомъ этой проверки будетъ возстановленiе техъ или другихъ авторитетовъ, темъ менее подчиненiе нашего самостоятельнаго взгляда на иностранныхъ знаменитыхъ писателей, взгляду критиковъ ихъ нацiй. Напротивъ -- избави насъ Богъ отъ такихъ результатовъ проверки, которые бы лишили насъ самостоятельности, и можно надеяться, что такихъ результатовъ мы и не примемъ, да и не можемъ принять.
Но дело-то въ томъ, что въ нашихъ жертвахъ, которыя мы приносили то искреннимъ увлеченiямъ, то капризнымъ манiямъ, именно не было самостоятельности, равно какъ не было и нетъ ихъ въ кавалерскихъ отношенiяхъ нашихъ литературныхъ наездниковъ.
ѵо. Начнемъ съ почтеннаго старика, съ французскаго классицизма. Мы сначала приняли его слепо и переводили его или скорее перепирали
... на родной языкъ осинъ
по выраженiю одной эпиграммы, относящейся впрочемъ къ переводамъ Шекспира. Въ нашей классической литературе, не было ничего серьёзнаго, ничего перешедшаго какимъ-нибудь образомъ въ жизнь. Это былъ рядъ "выдуманныхъ сочиненiй", до которыхъ жизни не было никакого дела, а было дело только несколькимъ достопочтеннымъ старцамъ-писателямъ, да темъ господамъ, которымъ
А между темъ литература наша, относилась весьма долго ко всему этому очень серьёзно -- и когда Мерзляковъ позволилъ себе усумниться въ величiи никемъ нечитаемаго Хераскова, онъ возбудилъ противъ себя вопли. Еще более скандала между литературными старцами возбудили критическiя оценки старыхъ писателей Полевымъ, хотя онъ часто въ отношенiи ко многимъ авторитетамъ, какъ напримеръ къ Державину, очень ловко отделывался шумихою фразъ... Когда же Белинскiй начиная съ "литературныхъ мечтанiй" поднялъ безпощадную борьбу противъ нашихъ авторитетовъ, послышались уже не вопли -- а нечто худшее, юридическiе обвинительные акты въ прозе и стихахъ, въ роде знаменитой элегiи одного изъ самыхъ злобныхъ литературныхъ старцевъ, вопiявшей между прочимъ:
Страннымъ образомъ, эту защиту фальшивыхъ явленiй принимали не одни только литературные старцы, а люди во многихъ отношенiяхъ передовые. Въ разоблаченiи "выдуманныхъ сочиненiй", въ строгой поверке сделанной
Съ другой стороны злоба наша на французскiй классицизмъ во времена Полеваго, была отчасти подражатлъная злоба, злоба заднимъ числомъ, злоба по воспоминанiю о Лессинге, который боролся и долженъ былъ бороться въ свое время съ ложнымъ классицизмомъ, какъ съ живымъ явленiемъ, тяготевшимъ надъ самостоятельностью германскаго искусства. И борьба Лессинга и негодованiе Шиллера на Гёте за переводъ вольтерова Магомета, негодованiе, вылившееся въ превосходномъ стихотворенiи (хоть Шиллеръ и самъ перевелъ рассинову Федру) совершенно понятны. Понятно также, т. е. объясняется историческими причинами, враждебное отношенiе къ французскому классицизму братьевъ Шлегелей, хоть оно и доходило у нихъ до крайностей, до непониманiя напримеръ генiальнаго таланта Мольера. Но наше озлобленiе какъ чисто сочиненное, разомъ стали въ уровень съ европейскою современностью и разомъ же обрели свою самостоятельность. Французскiй классицизмъ нисколько не повредилъ Пушкину своимъ влiянiемъ, а скорее былъ ему полезенъ своими, такъ сказать, лощеными формами...
Какъ привязанность наша къ французскому классицизму, такъ равно и ожесточенная борьба съ нимъ, были равно сочиненными явленiями въ нашемъ умственномъ и нравственномъ развитiи. Классицизмъ попортилъ можетъ быть у насъ два-три второстепенныхъ таланта (напримеръ Батюшкова), но не только генiю Пушкина, а и высокому таланту Жуковскаго не помешалъ нисколько въ самостоятельномъ развитiи. Державину помешалъ не классицизмъ -- а съ одной стороны его невежество, съ другой отсутствiе вкуса и меры; Фонвизину тоже не классицизмъ воспрепятствовалъ быть комикомъ поэтомъ, а воспрепятствовало отсутствiе идеала и грубость чисто разсудочной натуры. Грибоедову же напротивъ, даже и те немного классическiя формы, въ которыя записалъ онъ несколько свою вовсе не классическую драму, не помешали быть въ ней высокимъ поэтомъ. Стало быть, въ сущности намъ отъ классицизма не было ни тепло, ни холодно. Пусть Ермилъ Костровъ обезобразилъ александрiйскимъ стихомъ и напыщенною речью Гомера, истинному поэту Гнедичу это не помешало почувствовать античное и передать намъ его поэтически-величаво...
Следовательно, о вредномъ влiянiи классицизма на литературу нашу, говорить нельзя. Онъ не отнялъ у насъ никакихъ силъ, которыя были бы силами действительными. Явленiе онъ могъ иметь влiянiе на литературу только до техъ поръ, пока она была сочиненная. Изъ Сумарокова (какъ трагика и лирика), изъ Княжнина, даже изъ талантливаго человека Озерова -- не вышло бы ничего большого даже и тогда, когда бы мы вовсе не были знакомы съ французскимъ классицизмомъ. Напыщенность и ходульность, внесенныя его влiянiемъ въ сочиненную "Митюха Валдайскiй" былъ живымъ протестомъ русскаго здраваго комизма противъ ходульности Дмитрiя Донского, циническiя пародiи Баркова на тонъ и содержанiе трагедiй Сумарокова и Княжнина, читались конечно гораздо более этихъ трагедiй и доставляли живымъ людямъ гораздо большее хотя и не совсемъ приличное удовольствiе...
Вражда наша къ французскому классицизму была поэтому столь же безосновна, какъ и подчиненiе наше его влiянiю, а между темъ установила въ нашей литературе несколько ложныя къ нему отношенiя. Съ Полевымъ мы отрицались отъ Корнеля, Расина и Вольтера, -- съ Белинскимъ мы пошли дальше, мы отвергли значенiе Мольера какъ художника. Изъ этого опять таки не следуетъ, чтобы мы не дерзали
................................. сметь
чтобы мы должны были ставить Мольера также высоко какъ ставятъ его сами французы -- но что Мольеръ, какъ великiй поэтъ своей нацiи, какъ великiй комикъ вообще, стоитъ до сихъ поръ нашего изученiя, это несомненно. Равномерно нельзя же предполагать, чтобы поэты, признаваемые целою нацiею до сихъ поръ великими, какъ напримеръ Корнель и Расинъ, поэты, на которыхъ воспитывались целыя поколенiя, не имели въ себе чисто народныхъ достоинствъ, такихъ свойствъ, которыя и другимъ народамъ могутъ дать какiя либо впечатленiя, чтобы они не внесли чего либо въ общее достоянiе человеческаго духа... Изъ этого впрочемъ тоже не следуетъ нисколько, чтобы мы опять обязаны были впасть въ насильственныя восхищенiя и поклоненiя классицизму, какъ чуть-что не порывались впадать некоторые по поводу прiезда къ намъ Рашели. Различныя мненiя, высказавшiяся у насъ по поводу этого прiезда -- показали только, насколько мы не установили для себя никакихъ определенныхъ понятiй объ изящномъ. Литературные старцы, какiе еще оставались, и светская чернь, которой всегда и везде много, вместо того чтобы говорить о великомъ таланте артистки, съумевшимъ оживить давно мертвыя формы, опоэтизировать вещи явно фалышшыя, начали говорить, какъ о деле, о классической драме. Такiе толки вызвали конечно и донкихотскiй протестъ некоторыхъ. He помнимъ кто-то и где-то поднялъ чуть-что не всю Hamburgische Dramaturgie Лессинга, для доказательствъ фальшивости Расинова Британника, Роксаны и т. д. А дело, конечно не заслуживало
Съ классицизмомъ (т. е. французскимъ) серьёзныя, живыя отношенiя наши покончены, да не только паши, но и отношенiя самой Францiи, въ особенности по смерти Рашели. Есть что-то слишкомъ видимо заказное и казенное, что-то поэтому самому непрiятно действующее на чувство въ представленiяхъ классическихъ трагедiй въ thХatre Franèais въ Париже. Масса, да и то, сколько мы могли видеть, немногочисленная, ходитъ въ эти представленiя по какой-то рутине. Самыя комедiи Мольера смотрятся съ удовольствiемъ только тогда, когда исполняются исторически верно, съ ихъ шутовскими интермедiями (Malade Imaginaire, Пурсоньякъ и т. д.), кроме высшей изъ его комедiй le Fes tin de Pierre, особенно при художественномъ воспроизведенiи Бресаномъ въ лице Донъ-Жуана, типа французскаго гошь, который и создавалъ именно Мольеръ. Въ "Тартюфе", его вечное содержанiе не выкупаетъ уже побледневшихъ красокъ.
Французской литературе XVII века сестра, и притомъ сестра старшая -- литература итальянская XVI века, литература эпохи возрожденiя. Наши отношенiя къ ней, т. е. къ ея главнымъ представителямъ, Тассу, Арiосту и т. д. совершенно заглохли. О Данте, отце итальянской литературы, говорилось у насъ много, т. е. имя его произносилось часто въ эпоху "Телеграфа" и даже после, но въ переводахъ нашихъ ему крайне не посчастливилось. Можно сказать, что въ литературу нашу перешло изъ Данта только то, чего никогда онъ не писалъ, но что веетъ его духомъ и передаетъ глубоко поэтическiй смыслъ его, т. е. то, что далъ намъ Пушкинъ подъ именемъ подражанiй Данту -- да разве место о судьбе Франчески, хотя неверно, но поэтически переданное Козловымъ.
Франческа! я грустилъ твоей тоскою и
т. д.
Объ итальянскихъ поэтахъ эпохи возрожденiя мы сначала составляли себе превратнейшее понятiе, благодаря нашимъ романтикамъ, заставившимъ насъ, какъ г. Кукольникъ, городить чепуху; потомъ отнеслись къ нимъ почти съ темъ же презренiемъ, какъ къ французскому классицизму. Тассъ, часто действительно ложный, искусственный, но местами сладостно-поэтическiй, известенъ намъ или въ нечитаемомъ переводе съ французскаго Москотильникова, или въ балладной пародiи весьма впрочемъ даровитаго Раича или въ дубовыхъ октавахъ С. П. Шевырева. Арiостъ точно также въ нелепомъ прозаическомъ переводе восьмисотыхъ годовъ и въ балладной пародiи Раича... Одному Козлову удалось передать поэтичность Тасса въ отрывке о тоскующемъ Танкреде, но къ сожаленiю слепой певецъ вообще далъ нам только несколько отрывковъ. Пушкинъ делалъ тоже опыты перевода Арiоста: отысканы въ его бумагахъ черновые, совершенно неотделанные опыты, въ которыхъ Арiостъ виднее однако, чемъ въ самыхъ подстрочныхъ, самыхъ добросовестныхъ немецкихъ переводахъ.
Вообще же итальянская литература вовсе какъ-то не привилась къ намъ, не смотря на восклицанiе о Данте въ роде того
Что въ море купаться, то Данта читать...
имъ, заподозреваютъ даже аффектацiю чувства... Итальянская литература однимъ словомъ, составляетъ у насъ удовольствiе немногихъ спецiалистовъ, даже въ позднейшихъ своихъ представителяхъ. Чтобы полюбить ее и понять, надобно полюбить и понять итальянскую нацiональность -- всю, цельную, въ ея исторiи, поэзiи, живописи и музыке. Гоголь тщетно взывалъ изъ Италiи на счетъ ознакомленiя насъ съ итальянскимъ театромъ, съ Гольдони и т. д., тщетно перевелъ самъ "Дядьку въ хлопотахъ" (L'ajo nel imbarazzo).
Сетовать объ этомъ конечно нечего, ибо жизнь сама знаетъ чтл> ей следуетъ принять и что отвергнуть. Но не все то что не принимается жизнью, подлежитъ забвенiю и темъ менее кавалерскимъ выходкамъ...
Обращаясь къ литературе французской, именно къ литературе XVIII века, нельзя не заметить того факта, что самые высшiе ея представители, Вольтеръ и Руссо, потеряли для насъ всякое другое значенiе, кроме значенiя историческаго. О другихъ и говорить нечего. Пушкинъ давно созналъ это въ своемъ удивительномъ, рельефно представляющемъ целый векъ, посланiи къ "Вельможе". Но историческими изученiями знакомить нашу публику съ этой литературой, имевшей такое огромное влiянiе на нашихъ прадедовъ, дедовъ и даже частью отцовъ, имевшей влiянiе на Карамзина и даже на Пушкина, было бы кажется дело весьма не безполезное... Непосредственное влiянiе ея на наше нравственное развитiе конечно отошло вместе съ жизнью дедовъ и прадедовъ -- но какое же нибудь наследство они намъ оставили, и въ наследство это входятъ не малою долею веянiя XVIII века... Доказательство на лицо въ некоторыхъ типахъ, изображаемыхъ нашею литературою въ последнее время, какъ напримеръ у Тургенева въ "Трехъ портретахъ" и въ "Дворянскомъ гнезде"... Типы XVIII века разумеется приняли у насъ свой особый отпечатокъ, часто дико-татарскiй, еще чаще комическiй, но влiянiе европейскаго XVIII века на нихъ очевидно -- а разъяснить это влiянiе иначе нельзя, какъ историческимъ изученiемъ литературы этого века... Самый
источники его скептицизма и разочарованiя... Ибо надобно же было чемъ-нибудь дойдти, по крайней мере некоторымъ изъ насъ, до лермонтовской "Думы". -- Дума сама указываетъ на дело
И предковъ скучны намъ роскошныя забавы,
Ихъ добросовестный, ребяческiй развратъ...
XVIII векъ и у насъ, по крайней мере въ немногихъ натурахъ, дошолъ до того пресыщенiя и утомленiя, что по слову Пушкина
Можно бы прибавить только, что самая лира Байрона, единственная, способная расшевелить поколенiе, пережившее последнюю четверть XVIII века и положить роковую печать на поколенiе только что начинавшее жить, совершенно непонятна исторически безъ XVIII века.
Лира Байрона!.. Да, насъ, детей XIX века, она можно сказать повцла. Что ни говорите противъ однообразнаго тона этой лиры -- действiе, ею произведенное на мiръ, было гораздо сильнее многихъ разнообразнее звучавшихъ лиръ, между-прочимъ лиры великаго Веймарскаго старца. О демонизме этой лиры кажется пора уже перестать толковать. Лира, какъ всякая лира, была не виновата въ техъ звукахъ, которыя изъ нея извлекало веянiе всемiрнаго духа...
Отношенiе литературы нашей къ Байрону было въ полномъ смысле заразою и поветрiемъ. Въ настоящую же минуту оно до того охладело, что на дняхъ еще одинъ изъ бардовъ "С. Петербургскихъ Ведомостей", чуть что не глумился надъ его "Сарданапаломъ", казня по этому поводу эгоизмъ (*).
(*) Уймутъ ли, наконецъ, "Отечественныя Записки" свою газету?
чувство, которымъ эта поэзiя проникнута, -- дело очень трудное и даже невозможное. Въ Байроне -- есть вечное, чего онъ явился полнейшимъ выразителемъ. Зачемъ его пытаться сравнивать съ Гомеромъ, какъ делаетъ упомянутый нами бардъ, и требовать отъ него спокойной объективности Гомера и повторять давно известную истину, что къ Гомеру приближается одинъ Шекспиръ. Гомеръ -- Гомеромъ, Шекспиръ -- Шекспиромъ, но и Байронъ и Шиллеръ и Мицкевичъ и Пушкинъ не такiя же ли неотъемлемыя сокровища человеческаго духа?..
Къ Байрону мы бы впрочемъ и безъ упомянутаго нами барда давно охладели, если бы, какъ заметили мы уже прежде, намъ не натвердили прежнiе учители о томъ, что онъ -- представитель протеста и если бы съ нами не сроднилъ его Пушкинъ...
Рука объ руку съ мрачнымъ и лихорадочнымъ скептицизмомъ Байрона, шло въ первой четверти XIX века направленiе, представлявшее, другую сторону романтизма -- сторону реакцiонную, направленiе, котораго представителями были Шатобрiанъ во Францiи, Гёрресъ и братья Шлегели въ Германiи, Вальтеръ-Скоттъ въ Англiи. Высокое значенiе этого направленiя, помимо странностей, въ которыя впадало оно с Гёрресомъ и Шлегелями -- странностями, которыхъ литературнымъ результатомъ былъ Захарiя Вернеръ; помимо пошлости вальтерскоттовскаго мiросозерцанiя, заключалось въ возстановленiи духовной связи съ прошедшимъ, любви къ прошедшему, противодействiи узкой разсудочности и математическому уровню временъ имперiи. У Ламартина есть статья "Destinêes de la poêsie", въ которой верно и поразительно схвачены непривлекательныя черты математическаго уровня.
легкой руки Гейне, надъ братьями Шлегелями и ихъ стремленiями, надъ сумасшедшими драмами Вернера и действительно пошлою деятельностью Грильпарцеровъ, Раупаховъ, Мюльнеровъ, мы забываемъ, что это направленiе дало мiру великаго поэта Гофманна, къ которому мы вдругъ почему-то охладели.
Но Гофманнъ -- такое явленiе, которое можетъ и должно быть принято или отвергнуто целикомъ... А сколько такихъ явленiй этой эпохи и этого направленiя, которыхъ целикомъ принять нельзя, но нельзя же целикомъ и отвергнуть. Хоть бы напримеръ Шатобрiанъ -- романтикъ по преимуществу, романтикъ до того, что онъ даже въ древнихъ, даже въ Одиссее, не говоря ужь въ Виргилiи, ищетъ романтическаго; Шатобрiанъ, не смотря на классическiе свои предразсудки и вследствiе ихъ -- промахи, одинъ изъ глубокихъ и тонкихъ критиковъ во всемъ томъ что ему доступно; Шатобрiанъ съ его особымъ и во всякомъ случае любопытнымъ взглядомъ на исторiю; Шатобрiанъ наконецъ какъ поэтъ-создатель замечательнаго типа, типа Рене -- какъ поэтъ, прорывающiйся, въ напыщенныхъ даже формахъ, такими удивительными эпизодами, какъ эпизодъ Велледы въ "les Martyrs"... A Бенжаменъ Констанъ и г-жа Сталь?.. Все это какъ-будто кануло для насъ въ вечность -- съ сороковыхъ годовъ... А самый Ламартинъ наконецъ, къ которому журналы наши обыкли относиться чуть ли не съ презренiемъ, со времени отреченiя Белинскаго отъ французской словесности вообще, и котораго его нацiя, не смотря на его неудачную политическую деятельность, продолжаетъ считать однимъ изъ великихъ поэтовъ своихъ? Мы не думаемъ конечно считать его, какъ эта нацiя -- однимъ изъ великихъ поэтовъ, но желали бы вызвать нашу критику на зрелое обсужденiе его, вместе съ другими деятелями эпохи реставрацiи...
Настала эпоха юной французской словесности, съ ея блестящими представителями: Викторомъ Гюго, молодымъ еще тогда Александромъ Дюма, Бальзакомъ, Сю, Сулье, Жаненомъ, Мюссе, Мериме, Нодье и т. д. Что это было волканическое изверженiе действительныхъ, более или менее яркихъ талантовъ, более или менее могучихъ силъ, пора кажется въ этомъ убедиться. Каждая изъ этихъ силъ бросила мiру немало впечатленiй, а некоторыя, какъ Гюго и Бальзакъ -- очень много. Нетъ ни одного таланта изъ поименованныхъ, который бы не оставилъ по себе на память хоть одной замечательной книги... Книги эти не только производили, но до сихъ поръ способны производить сильнейшее впечатленiе. He говоримъ о Гюго, о его колоссальномъ романе (до сихъ поръ еще не переведенномъ по-русски), о его чисто-генiальныхъ взглядахъ на искусство, о его драмахъ и стихахъ. He говоримъ о Бальзаке, въ первоначальномъ поклоненiи которому Белинскiй былъ гораздо правее, чемъ въ последующемъ отреченiи отъ него (*). Согласитесь, что отрекаясь отъ этихъ славъ Францiи, мы только на слово поверили Белинскому, а Белинскiй, какъ разъясняли мы, принесъ ихъ въ жертву "объективности и художественности", и потомъ, увлекшись исключительно протестомъ Занда, забылъ или не успелъ оправдать ихъ во имя "пафоса", а мы до сихъ поръ такъ и стоимъ на той точке, на которой онъ насъ оставилъ... A to что писалъ Александръ Дюма риге въ его молодости, его первыя горячечныя драмы, первые романы и повести. Смеясь надъ маркизомъ де ла Пальетри, его, хотя и переводя съ азартомъ его последующiя сказки -- Монте-Кристо и т. п., мы все-таки не составили себе о немъ никакого определеннаго понятiя... A оригинально-наивный и капризный талантъ Нодье, у насъ какъ-то вовсе неизвестный, а "Записки дьявола" Сулье, -- этотъ любопытный памятникъ страшнаго, хоть и односторонняго анализа, a "la vigie de Koatven", a некоторые эпизоды изъ "Martin, l'enfant trouvê," какь напр. "Limousin et son chien," или даже изъ "Mystêres de Paris" -- Евгенiя Сю? -- a "Гапе mort" Жанена, эта отвратительно-действующая на чувство, но замечательнейшая книга... Все это было порожденiе направленiя лихорадочно-страстнаго, но серьёзнаго, глубоко запускавшаго скалыiель въ бездны человеческой души, -- и ко всему этому мы отнеслись съ такого рода равнодушiемъ, сначала конечно горячо увлекшись, которое можетъ быть объяснено только нашей несерьёзностью вообще.
(*) Съ Бальзакомъ въ нашей критике вышла престранная исторiя. Изъ всехъ современныхъ ему писателей Францiи, онъ более всехъ подходилъ подъ мерку нашей критики сороковыхъ годовъ. Помимо отрицанiя, котораго у него почти не было, тогдашняя натуральная школа должна бы была благоговеть передъ нимъ. Реальнее его, можетъ быть, и не было писателя во Францiи. A по типамь, чемъ мы особенно тогда дорожили да и теперь дорожимъ, онъ стоитъ совершенно уединенно въ своей литературе. Припомните Piêre Goriot, Eugenie Grandel, Les parents pauvres и другiя его высокiя произведенiя.
ея такъ высокъ сравнительно съ теперешнимъ уровнемъ нашимъ, что иногда не веришь въ нашъ прогрессъ, по крайней мере въ этомъ отношенiи.
Мы не думаемъ возстанавлять того, что упало. Мы только выразили сомненiе въ томъ: упало ли действительно то, что нашей критике кажется упавшимъ. Мы хотели только указанiемъ на несколько фактовъ -- возбудить вопросъ о пересмотре пути, пройденнаго нами въ нашихъ отношенiяхъ къ иностраннымъ литературамъ, и вместе, не станемъ скрывать этого, хотели заявить протестъ нашъ противъ техъ кавалерскихъ выходокъ, которыя и доселе еще у насъ возможны подъ влiянiемъ различныхъ манiй...