Изъ предисловiя къ сочиненiямъ Аполлона Григорьева.
(Томъ I. Изд. H. H. Страхова. 1876 г.)
Имя Аполлона Григорьева очень известно; но значенiе его для многихъ, даже для огромнаго большинства, совершенно темно. Одна изъ прямыхъ и простыхъ причинъ этого заключается въ малой доступности для читающихъ самаго рода его писанiй. Критика, по существу дела, есть некоторое философское разсужденiе и, следовательно, требуетъ особаго упражненiя и усилiя мысли.
Были, конечно, и есть и другiя причины, и внешнiя и внутреннiя. Къ внутреннимъ принадлежитъ, напримеръ, широта и многосторонность мысли, затрудняющая пониманiе и мешающая самому писателю выражать свой взглядъ резкими формулами и итогами.
Книга эта, говоря любимымъ словомъ ея автора, есть явленiе органическое. Въ продолженiе долгихъ летъ, когда она писалась, одне и те же мысли занимали писавшаго, и оне раскрывались все яснее и определеннее, не изменяясь въ своей сущности. Но этого мало; чтобы писать настоящiя книги, такiя, которыя не были бы лишь более или менее удачнымъ подобiемъ, более или менее грубымъ извращенiемъ другихъ книгъ, нужно еще выполнить большое условiе: нужно, чтобы предметы нашихъ мыслей составляли часть нашей жизни, сокровище нашего сердца. Такимъ предметомъ, действительно, была для Ап. Григорьева наша литература (т. е. художественная). Отсюда, то глубочайшее воодушевленiе, тотъ тонъ горячаго убежденiя, которымъ поражаетъ эта книга; отсюда и те истины, которыя она намъ открываетъ.
Ибо одинъ голый умъ есть сила формальная, холодная, и во многихъ областяхъ истина ему недоступна; самое важное въ мiре -- красота и внутренняя сила вещей открываются не уму, а только сердцу. Въ мiре нравственномъ, великiя и высокiя явленiя бываютъ непонятны для человека съ мелкою и низкою душею; такъ и вообще, чтобы сущность предмета была намъ постижима, должно быть некоторое соответствiе между нашею натурою и природою предмета. Смотря по тому, что такое мы сами, мы одно любимъ, другого не любимъ; а проницательность, постиженiе дается только любовью, и скорее ненависть угадаетъ глубокую сердцевину своего предмета, чемъ сухое, холодное изученiе. Вотъ почему Ап. Григорьевъ совершенно правъ и, какъ нельзя лучше, характеризуетъ свое отношенiе къ делу, когда говоритъ:
"Наши мысли вообще (если оне точно мысли, а не баловство одно) суть плоть и кровь наша, суть наши чувства, вымучившiяся до формулъ и определенiй. Немногiе въ этомъ сознаются, ибо и немногiе имеютъ счастiе или несчастiе раждать изъ себя собственныя, а не чужiя мысли" ("Эпоха". 1865, No 2).
Известно, что литературныя явленiя -- мало сказать: возбуждаютъ нашу любовь,-- они имеютъ силу подчинять себе душу, овладевать ею. На эту силу часто указываетъ Ап. Григорьевъ и трудно представить себе человека, который испытывалъ бы ея действiе въ большей степени, чемъ онъ самъ. Художественныя произведенiя были живыми и всесильными образцами, по образу которыхъ складывались его собственныя чувства и взгляды; художество было для него средствомъ самаго яснаго и убедительнаго созерцанiя идеаловъ красоты, добра и правды.
Понятно, что для него значенiе искусства было необыкновенно высоко. Онъ называлъ его "лучшимъ изъ земныхъ делъ", давалъ ему руководящую роль въ движенiи человечества, признавалъ за нимъ однимъ право и способность сказать "новое слово". Этотъ взглядъ на искусство составляетъ характеристическую черту Ап. Григорьева. И въ мышленiи, и въ действительной жизни искусство было для нашего критика исходною точкою и окончательною поверкою.
Высшiя, руководящiя начала для насъ обыкновенно составляютъ, съ одной стороны, религiозныя и нравственныя понятiя, съ другой, практическiя нужды, требованiя пользы, справедливости. Часто говорятъ поэтому, что и искусство должно быть подчинено этимъ самымъ началамъ, что оно не имеетъ правъ на самостоятельность и если выходитъ изъ служебной роли, то бываетъ безполезно и даже вредно. Ап. Григорьевъ, конечно, хорошо чувствовалъ эти вопросы, и мы находимъ у него две статьи, особо имъ посвященныя. Онъ называлъ всехъ, не признававшихъ высшаго значенiя искусства, теоретиками, теорiя все, что противуположно жизни, а следовательно и искусству, какъ прямому "органу жизни". Статья "О правде и искренности въ искусстве" направлена противъ одного рода теоретиковъ и излагаетъ вопросъ объ отношенiи искусства къ нравсгвенности; статья "Критическiй взглядъ на основы, значенiе и прiемы современной критики искусства" направлена противъ другахъ теоретиковъ и говоритъ о томъ, въ какихъ отношенiяхъ искусство и его критика должны находиться къ требованiямъ времени. Въ этихъ двухъ статьяхъ вообще объясняются и смыслъ искусства, и обязанности критики.
Искусство не есть простое изображенiе жизни; оно есть непременно и судъ надъ нею, судъ во имя самыхъ высшихъ началъ, только не существующихъ въ отвлеченiи, а техъ, которыя живутъ и стремятся воплотиться въ изображаемой жизни. Идеалъ души человеческой, по убежденiю Ап. Григорьева, всегда и везде остается неизменнымъ; но въ своемъ чистомъ и общемъ виде онъ не можетъ ни воплотиться, ни быть познаваемъ. Въ этомъ отношенiи намъ доступна, какъ выражался Ап. Григорьевъ, только цветная истина; ея выраженiе есть художество. Отвлеченная, голологическая мысль всегда понимаетъ и судитъ жизнь уже, одностороннее. Только художествомъ могутъ быть верно изображены, только созерцанiемъ и чувствомъ могутъ быть вполне поняты проявленiя одного и того же идеала въ различныхъ частныхъ формахъ, смотря по народамъ и историческимъ эпохамъ.
Такимъ образомъ, искусство по самой своей сущности нацiонально. Самое творчество заключается, главнымъ образомъ, въ созданiи типовъ, то есть образовъ, представляющихъ намъ определенный, органически цельный и, следовательно, носящiй на себе печать известной народности складъ душевной жизни. Типическое въ этомъ смысле не значить общее, отвлеченное, одностороннее, а напротивъ частное, конкретное, многосложное, какъ явленiя действительной жизни. Искусство должно стремиться скорее къ типовому, то есть къ уловленiю чертъ определеннаго типа, чемъ къ типическому, если подъ типическимъ разуметь общiя черты душевныхъ явленiй.
Критику, которая разсматриваетъ искусство въ такой тесной связи съ жизнью и видитъ въ немъ не какое-то простое отраженiе жизни, а ея руководящiй органъ, Ап. Григорьевъ называлъ онъ противуполагалъ ее и эстетической критике, какъ совершенно отвлеченной, и исторической, для которой искусство есть результатъ жизни, а не выраженiе того стремленiя къ идеалу, которымъ управляется самая жизнь. Представителя исторической критики Ап. Григорьевъ виделъ у васъ въ Белинскомъ, и потому часто говорилъ о немъ, съ большою силою и проницательностiю указывая его досгоинства и недостатки. Въ конце своей жизни Ап. Григорьевъ съ величайшимъ энтузiазмомъ приветствовалъ книгу Виктора Гюго о Шекспире, въ которой встретилъ ту же веру въ искусство и тотъ же взглядъ на безграничную глубину жизни, неуловимую для отвлеченной мысли (см. Парадоксы органической критики).
Явленiя русской литературы, о которыхъ писалъ Ап. Григорьевъ, относятся, главнымъ образомъ, только къ перiоду времени отъ Карамзина до конца жизни критика. За это время читатель найдетъ здесь полный и проникнутый однимъ взглядомъ очеркъ нашего литературнаго движенiя.
До-карамзинская литература, можно сказать, не существовала для Ап. Григорьева; изредка встречающiеся отзывы о ней небрежны и высокомерны; видно по всему, что критикъ не жилъ ея произведенiями, и они остались для него чуждыми.
Но Карамзинымъ онъ уже жилъ, и значенiе этого великаго писателя въ нашемъ развитiи указано имъ съ величайшею меткостiю.
Наша новая литература возникла подъ влiянiемъ чужихъ литературъ и развилась подъ ихъ непрерывнымъ воздействiемъ. Самостоятельною и, следовательно, народною она стала только въ Пушкине, который поэтому и составляетъ величайшую задачу для русской критики. Объясненiе значенiя Пушкина есть та центральная точка, съ которой Ап. Григорьевъ смотрелъ на развитiе нашей литературы. Онъ показалъ, какъ пробудилось въ поэте наше типовое, народное.
Деятельность Пушкина, по Ап. Григорьеву, представляетъ некотораго рода борьбу съ различными идеалами, съ различными исторически-сложившимися типами душевной жизни, тревожившими натуру поэта и пережитыми его. Идеалы эти или типы принадлежали чужой жизни; это были: мутно-чувственная струя псевдоклассицизма, туманный романтизмъ, но всего больше байроновскiе типы Чайльдъ-Гарольда, Донъ-Жуана и т. д. Эти формы чужой жизни, чужихъ народныхъ организмовъ, вызывали сочувствiе въ душе Пушкина, находили въ ней сгихiи и силы для созданiя соответствующихъ идеаловъ. Это не было подражанiе, внешнее передразниванiе известныхъ типовъ,-- это было ихъ действительное усвоенiе, ихъ переживанiе. Но вполне и до конца природа поэта покориться имъ не могла. Обнаружилось то, что Ап. Григорьевъ называетъ борьбою съ типами, то есть, съ одной стороны, стремленiе отозваться на известный типъ, дорости до него своими душевными силами и, такимъ образомъ, померяться вовсе не согласныя съ типомъ.
Изъ этого процесса, изъ этой борьбы съ чужими типами Пушкинъ всегда выходилъ самимъ собою, особеннымъ типомъ, совершенно новымъ. Въ немъ "въ первый разъ обособилась и ясно обозначилась наша русская физiогномiя, истинная мера всехъ вашихъ общественныхъ, нравственныхъ и художественныхъ сочувствiй, полный очеркъ типа русской души". Пушкинъ, действительно, жилъ другими типами, но имелъ силу поставить наравне съ ними свой собственный типъ, смело узаконить желанiя и требованiя того самобытнаго склада душевной жизни, который въ себе чувствовалъ, и онъ сталъ творцомъ русской поэзiи и литературы, потому что въ немъ "наше типовое не только сказалось, но и выразилось, то есть облеклось въ высочайшую поэзiю, поравнялось со всемъ великимъ, что онъ зналъ и на что отзывался своею великою душею".
типами и образами почти въ той же мере, какъ ими живутъ художники, который на себе зналъ, что такое -- "стремленiе создать въ себе и утвердить въ душе обаятельные призраки и идеалы чужой жизни", и какъ пробуждаются въ душе "кровныя, племенныя, жизненныя симпатiи", стремленiе "къ своей почве".
Пробужденiе въ Пушкине "нашего типоваго" выразилось всего яснее въ созданiи лица Белкина, отъ имени котораго поэтъ велъ многiе разсказы (къ нимъ нужно причислить и Капитанскую дочку и Важное значенiе этого цикла произведенiй вполне показано нашимъ критикомъ, какъ по отношенiю къ Пушкину, такъ и по отношенiю къ последующему развитiю литературы.
Белкинъ выражаетъ собою некоторый протестъ, именно -- онъ воплощаетъ те стороны нашего типа, которыя "вопiютъ противъ злоупотребленiя вами нашей широкой способности понимать и чувствовать". Белкинъ есть "голосъ за простое доброе, поднявшiйся въ душахъ нашихъ противъ и хищнаго"
Между темъ какъ у Гоголя слышится лишь глубокая тоска о прекрасномъ человеке, между темъ какъ онъ только срываетъ съ нашей действительности все формы героизма, добродетели, чувства изящества и показываетъ намъ, что все оне лишь взяты на прокатъ и что подъ ними скрывается одна пошлость и пошлость,-- Пушкинъ еще ранее выразилъ тотъ же протестъ, но не въ чисто-отрицательной форме иронiи и негодованiя, а въ положительномъ образе своего Белкина, въ типе въ которомъ нетъ ничего блестящаго и героическаго, но который вместе съ темъ своею простотою, добротою и правдивостiю протестуетъ противъ всего ложнаго, злого и преувеличеннаго въ какихъ бы то ни было героическихъ типахъ. Смирный типъ есть какъ бы элементарная, простейшая форма нашего народнаго типа.
"Романтическое веянiе", "тревожное начало" -- такъ называлъ Ап. Григорьевъ общiй источникъ чужихъ намъ героическихъ типовъ, главный элементъ техъ влiянiй, съ которыми боролся Пушкинъ, которымъ подчинился Лермонтовъ, и т. д. Это веянiе, хотя и пришедшее извне, находило однакоже въ нашей натуре готовую почву, его воспринимавшую, готовыя стихiи для созданiя соответствующихъ типовъ. Простейшую форму такихъ типовъ критикъ назвалъ хищнымъ типомъ, образующимъ какъ бы прямую противуположность смирному типу. Душевный процессъ, породившiй Белкина, повторяется въ после пушкинской литературе, и происходить какъ-бы борьба между двумя типами, хищнымъ и смирнымъ.
"романтическое веянiе" находитъ у насъ постоянный отпоръ, хотя глухой и неясный; уже тогда (въ 1859 году) сильнейшимъ врагомъ этого веянiя онъ считалъ Л. Н. Толстаго, котораго одного ставилъ, по художественной силе, на ряду со своимъ любимымъ Островскимъ. Онъ какъ-будто предвиделъ, что веянiю будутъ наносимы удары все сильнее и сильнее, и бралъ его подъ свою защиту. Эта чуткость объясняется лишь темъ, что самъ онъ былъ романтикомъ; "тревожное начало" нашло въ немъ себе почву; на самой его жизни неблагопрiятно отозвалось то веянiе, которому заплатили дань Мочаловъ, Полежаевъ и многiе другiе, и которое въ иной только форме унесло отъ насъ Лермонтова и Пушкина.
передъ Пушкинымъ, именно -- какъ передъ "могучимъ заклинателемъ душевныхъ стихiй", какъ передъ художникомъ, обладавшимъ самого широкою способностiю сочувствiй и вместе удивительною мерою въ своихъ сочувствiяхъ. Пушкинъ въ своей поэзiи есть образецъ гармонiи душевныхъ силъ, несмотря на то, что умелъ сочувствовать самымъ бурнымъ движенiямъ душевной бездны. Онъ имелъ власть надъ этими движенiями и если погибъ отъ "слепой стихiи", которую некогда воплотилъ въ Алеко, то потому лишь, что на ту одну минуту далъ ей волю.
Имя Ап. Григорьева останется навсегда связаннымъ съ тремя именами: Пушкина, Островскаго и Тургенева. Въ Островскомъ онъ первый указалъ новое слово нашей литературы и постоянно съ величайшимъ жаромъ истолковывалъ это слово читателямъ, доказывая, что Островскiй не простой продолжатель Гоголя, не чисто отрицательный поэтъ, а напротивъ поэтъ, который совершенно просто подходитъ къ изображаемому имъ быту и выводитъ изъ него целый рядъ новыхъ образовъ, и положительныхъ и отрицательныхъ, новыхъ вполне-драматическихъ отношенiй, новыхъ явленiй русской души, не однихъ только смешныхъ и пошлыхъ, но и глубокихъ, и трогательныхъ, и нежныхъ. Притомъ все эти образы -- чисто-народныя и изображены съ небывалою верностiю языка и быта.
Деятельность Тургенева точно также никемъ не характеризована съ такой глубиною и тонкостiю, какъ Ап. Григорьевымъ. Разборъ сосредоточенъ около "Дворянскаго Гнезда", лучшаго произведенiя Тургенева, согретаго той душевной теплотою, которая одна лишь способна дать художеству его высшую силу. Для поясненiя дела критикъ перебираетъ другiя произведенiя Тургенева и показываетъ намъ развитiе художника, главные пункты, около которыхъ колебались его настроенiя.
связь и внутреннiя отношенiя между различными литературными явленiями. Эти указанiя все соединяются въ одинъ взглядъ, или лучше -- все вытекаютъ изъ одного взгляда, принадлежащаго Ап. Григорьеву, и единственнаго у насъ взгляда на развитiе нашей литературы. Въ крупныхъ чертахъ взглядъ этотъ будетъ такой: въ Пушкине обозначились и объемъ и мера нашихъ симпатiй. Все последующiя явленiя представляютъ развитiе техъ элементовъ, которые сказались въ Пушкине. Происходятъ различныя колебанiя въ борьбе между своимъ и чужимъ, между смирнымъ и хищнымъ типомъ, между отрицательнымъ и прямымъ отношенiемъ къ действительности, и все эти колебанiя совершаются около точекъ уже определившихся въ Пушкине. Онъ одинъ есть полный образъ русской души, но лишь въ очерке,безъ красокъ, которыя лишь потомъ являются въ пределахъ его очертанiй; въ немъ проявилось наше типовое, народное, и съ техъ поръ растетъ и выясняется.
Въ такомъ общемъ виде этотъ взглядъ не кажется яркимъ; но главная его сила обнаруживается въ приложенiя къ подробностямъ, въ техъ различныхъ психологическихъ краскахъ, которыми нашъ критикъ покрываетъ всю картину нашей литературы. Отвлеченное требованiе народности отъ литературы есть мысль очень простая; наши славянофилы, выходя последовательно изъ своихъ началъ, давно и твердо ее заявили и пытались съ этой точки зренiя анализировать нашу литературу. Но они обыкновенно приходили къ тому, что, за немногими исключенiями, отрицали самостоятельность и, следовательно, народность нашихъ художественныхъ писателей. Такимъ образомъ, охъ глазъ этихъ мыслителей ускользнуло именно то, что должно бы ихъ всего более радовать; они не видели, что борьба своего съ чужимъ уже давно началась, что искусство, въ силу своей всегдашней чуткости и прозорливости, предупредило отвлеченную мысль.
Наша литература есть драгоценное и высокое явленiе нашей жизни; поэтому разгадать внутреннюю силу ея развитiя, смыслъ ея движенiя есть глубокая и важная задача. Решенiе ея, единственное заслуживающее имени решенiя предложено Ап. Григорьевымъ.
Скажемъ несколько словъ объ ошибкахъ, въ которыя онъ впадалъ. Оне имеютъ, по нашему мненiю, несущественный характеръ. Какъ человекъ страстно п^данный делу, онъ легко верилъ въ то, чего желалъ и потому иногда приписывалъ нашему развитiю слишкомъ большую быстроту, считалъ иногда отжившимъ то, что еще продолжало жить, заявлялъ о победе силъ и явленiй, которымъ предстояла и до сихъ поръ предстоитъ долгая борьба. Но это не значитъ ошибаться въ принципахъ, въ смысле фактовъ, въ направленiи движенiя. Онъ самъ превосходно указывалъ и объяснялъ, что это движенiе имеетъ органическiй характеръ, что у насъ въ различныхъ формахъ, все более и более ясныхъ, проявляются все те же жизненные элементы. Медленно проясняется нравственный и умственный хаосъ нашей жизни, и сторонники первыхъ очертанiй новаго организма обыкновенно находятся въ фальшивомъ положенiи, такъ какъ стоятъ за то, что имеетъ лишь зачаточную форму. {Рукописная заметка H. H. Страхова: "Оценка некоторыхъ писателей (Л. Н. Толстого, Е. М. Достоевскаго, А. А. Фета и др.), очевидно, неполна и даже неправильна у Ап. Григорьева. Но нужно иметь въ виду, что въ то время, когда онъ писалъ, большею частiю, эти писатели еще не совершили того круга своей деятельности, который у насъ теперь передъ глазами." Изд.}