191. Е. Н. ЭДЕЛЬСОНУ
13 (25) ноября 1857. Флоренция
1857 г. Ноября 13. Флоренция.
Сегодня только получил твое письмо - и сегодня же пишу к тебе, мой бесконечно-дорогой! Не знаю, знаешь ли ты хорошо, как не только сильна, но нежна моя привязанность к тебе (я здесь вдали нахожусь иногда в слюнепускательно-чувстви-тельном расположении духа - уж извини) - но мне постоянно недостает чего-то и это что-то - ты...
Прежде всего не жди, чтоб это письмо было об Италии, о Флоренции. Предоставляю всем этим умным господам (к коим презрение, как вообще презрение к голой учености и к голой, бесталанной образованности, во мне увеличилось еще более) благоговеть перед волосами Лукреции Борджии или восторгаться тем, что градоначальник Флоренции называется Gonfaloniere*... Или я ничего не напишу о том, что я видел, вижу, чувствовал и чувствую - или уж напишу что-нибудь очень оригинальное и безобразно-искреннее. Но так как писать - значит печатать, - то никаких результатов моих наблюдений, изучений художественных и проч. ты не получишь до минуты нашего свидания, если до такового Бог приведет дожить...
Взамен этого - толк большой о вопросах старых, ибо существенно только за их уяснением себе я поехал.
Глубоко говорит Шеллинг, что появление нового Бога выражается первоначально в вакханалиях, неистовстве, юродстве - результатах могущественного, но не уясненного самому себе предчувствия, пламенной, но не проведенной в догматы веры1. Этот момент есть и в процессах целых эпох, есть и в процессах отдельных душ, как есть во всем создание, ибо это - процесс космический. Этим я не хочу сказать, чтобы душа моя прошла уже эту минуту. Никто из нас не пройдет ее совсем... Всем нам суждено только ждать и под конец разве сказать: "Ныне отпущаеши"2
Помните ли Вы, братие, хорошо то время, когда мы собирались все на издание "Москвитянина" 1851 года, время, когда вы (т. е. ты, Филиппов и Островский и Борис3) с комическою - и тогда для меня важностью, с детскою наивностью говорили, что надобно условиться в принципах, - как будто принцип так вот сейчас в руки дастся? Я сказал тогда, что на время, пока - удовольствуемся одним общим: "Демократизмом" и "Непосредственностью". Оказалось, что только это и было общее, да и от этого пошли в стороны, так что в строгой сущности только Островский и я остались верны тому и другой и в чувстве, и в сознании. Ты, верный невольно в чувстве, - в сознании весьма часто уклонялся и уклоняешься: Борис никогда не имел демократического чувства - и по странной иронии своего юродства - в сознании шел дальше всех. Тертий...4 но если б ты знал, до чего и сколь основательно развилась во мне вражда к официальному православию, в которое он ушел, - и он для меня член окончательно отсеченный - от того, что было, подразумевается.
А было много хорошего - и от того, что было, совершилось много постыдных отступничеств - во всех, кроме Островского, Садовского и меня грешного - до мозга костей проникнутого всем вакхическим неистовством новой веры... Все, кроме нас троих, отреклись (слава Богу, в сознании только, а не в чувстве) от существеннейшего, что в нас родилось - от идеи: "жизнь по душе" - но так сильна сама по себе эта идея, что она в Тертие, несмотря на подлые (это - настоящее слово) разговоры о графах, князьях и графинях, скажется ёрническим движением и невольным влечением к прошлому, - в тебе, хоть ты в какие хочешь догмы себя приводи, симпатией к Ивану Ивановичу Шанину, - в Борисе - враждами. Эта идея столь велика и широка по своему объему, что в ней зерно всего, не только нашего будущего -тщетным исканием ее болен социализм (хоть он при нас есть самое здоровое).
Другое слово наше было Искусство, т. е. иными словами, - на нас истина действует образом, красотою, типичностью и только сими средствами в нас входит и нам дается, а не выводами. Этого тоже мы почему-то устыдились и всеми мерами стали доказывать себе, что не все прекрасное истинно, т. е. законно, тогда как нужно было только рассмотреть сущность прекрасного, образного и, отделивши в нем типовое от наносного, поверить в типовое. Но видно это чувство было так ново, что даже высший из нас - Островский, и тот - усумнился!.. Т. е. собственно не усум-нился, а притаился (пожалуй, сам для самого себя). Это чувство переводится и другим словом - чувство живаго в жизне, любовь к жизни в жизни - и отвращение ко всякой мертвечине, в какой бы сфере она не явилась, ко всякой бездарности, моральной или умственной, какими бы великолепными одеждами учености, образования и проч. она не облекалась. Одним словом, это есть второе слово: "Непосредственность".
Искренне, прирожденно (кто в сознании, кто чувством) верим в эти слова только мы Писемского, как крайность критическую, Потехина, как крайность совсем безобразную). Славянофильство есть в сущности раскол, старообрядчество - хотя со временем только мы (т. е. наше начало) и они (т. е. их начало) останемся на сцене - все прочее выгорит. В сущности - они не имеют права даже на русскую одежду (т. е. демократическую - ибо как таковую, а вовсе не как старообрядческую - я ношу ее и буду носить до конца жизни).
От означенных принципов есть три безобразных пути: 1) в "Маяк" - или в офи-циализм и формализм, 2) в невежество Потехина и Владыкина, 3) в славянофильство, т. е. в сухой, резкий, теоретический пуританизм... Спрашиваю себя честно: шел ли я в последний (ибо в два первых идти по натуре, со одной стороны, и по многосторонней образованности, с другой, не мог). И честно же отвечаю: нет\ Если б даже дело повернулось так, что славянофилы были бы мною на время надуты - я бы сам прорвался.
Теперь к практическому:
1) Что Писемский соредактором Дружинина5, это меня мало радует. Я очень люблю Дружинина и очень ценю Писемского, но ни ты, ни я подчиниться таким головам не можем. Мой журнал был бы все-таки тот, где целое составляли бы ты, я и Островский... Таковая откровенность, разумеется, - между нами. В Дружинине нет веры, в Писемском - захвата взгляда и широты образования. Островский - незнаю, что из него будет, может быть, явление допотопное, - есть для меня все так же единственная сила творческая, т. е. не слепая. Кстати (опять с глазу на глаз, как, впрочем, все это письмо), пишут мне (разумеется, не отец и не Иван Федоров), что пьянство и хвастня Толстой говорит об этом с отвращением. Ага, подумал я, - графская природа-таки сказалась (se n'est pas comme il faut!***)... Да поможет тебе Господь не пить, но да сохранит же Господь и тебя и меня от того, чтобы мы когда-либо бросили камень в пьянство и увлечения Островского и Писемского...
2) Вместо того, чтобы острить над "Москвитянином", лучше бы съездить к Погодину и простить ему многое во имя того, что он многое видит своим великим умом дальше нас с тобой, и что все-таки у нас с ним больше общего, чем и с Катковым и с Дружининым и с Кошелевым, - и что если делать
Все сие я пишу к тебе после утра в галереях и вечера в театре, пишу по душе, ни-чтоже сумняся. Жене своей (но никому больше) ты можешь прочесть это письмо - она истинно честная душа, честнее и благородней всех нас. Поцелуй у нее руку.
Навещай отца, Бога ради. Вспомни, что он и Саша мой для меня равно дороги! мне, точно, некогда, да без тебя и не с кем. A(r)riv(e)derci! т. е. до свидания, mio fanciullo!****
Точно как-будто поговорил с тобою на зеленом диване в купеческом клубе!..
Примечания
Печатается по подлиннику: Ф. 1205 (Е. Н. Эдельсон). Оп. 2. Ед. хр. 1. Л. 8-9 об. Впервые опубликовано (с неточностями): С. 183-186 (№ 67).
1 - Подобные мысли Шеллинг развивал во вступительном томе к "Философии мифологии", изданном посмертно в 1856 г.
2 ... "Ныне отпущаеши". - Лк. 2. 29.
... Борис... - Б. Н. Алмазов.
4 ... Терший...
5 Что Писемский соредактором Дружинина... - 6 октября 1857 г. А. Ф. Писемский написал А. Н. Островскому: «На этих днях со мной совершился важный казус: я вместе с Дружининым делаюсь редактором "Библиотеки для чтения"...» {Писемский 'А. Ф.
* знаменосец (urn.).
** включая (фр.).
*** это не так, как следует
**** мой мальчик (ит.).