204. Е. С. ПРОТОПОПОВОЙ
26 января (7 февраля) 1858. Флоренция
Флоренция. 1858 г. Яне. 26.
Скажите откровенно: надоел я Вам? Но, если и так - то примите во внимание вот какое обстоятельство: мне так необходима беседа с женщиной, что когда, полгода не получая от Вас ни строки, я было отчаялся в Вас, - я принялся писать бесплодные проповеди к моей жене...1
Вчера начался здесь карнавал... Но для того, чтобы Вы поняли цвет и запах моего ощущения, начну дело издалека...
Вы знаете отчасти мою домашнюю обстановку. Надобно Вам сказать, что вот целую неделю княгиня лается, как цепная собака, на домашних с утра до поздней ночи - и хотя на меня эти gentillesses* не простираются, но обязанный с ними пить чай и обедать, я дошел до самого милого состояния.
В этом-то милом состоянии, поддерживаемом звуками гитары, мотивом венгерки и т. п. - вышел я вчера на первое Корсо... Расстройство нерв дошло у меня до того, что я готов был плакать, что со мной бывает редко. Когда на площади Санта Кроче показались два-три экипажа с масками да пробежала с неистовым криком толпа мальчишек за каким-то арлекином, когда потом целые улицы даже покрылись масками и экипажами до самого Собора - мне все это показалось как-то мизерным и вовсе не поэтическим. Не шутя! У меня рисовалась наша Масляница - наш добрый, умный и широкий народ с загулами, запоями, колоссальным распутством. В памяти моей оживала зимняя вьюга, Новинское, остроумие разговора фабричных с паяцами, самокаты, песни моей родины, - погребки, в которых мы с Евгением проводили ночи, он в пьянстве и разврате, я - в песнях и разврате - и я был прав. Во всем этом ужасном безобразии даровитого и могучего, свежего племени - гораздо больше живого и увлекающего, чем в последних судорогах отжившей жизни. Мне представлялись летние монастырские праздники моей великой, поэтической и вместе простодушной Москвы, ее крестные ходы и проч. - все, чем так немногие умеют у нас дорожить и что на самом деле полно истинной, свежей поэзии - чему, как Вы знаете, я отдавался всегда со всем увлечением моего мужицкого сердца... Все это вереницей пронеслось в моей памяти: явственно вырисовывались то Новинское, то трактир, именуемый "Волчья долина", у бедного, старого, ни за что ни про что разрушенного Каменного моста, где я, Островский, Кидошенков - все трое мертвецки пьяные - но чистые сердцем - цаловались и пили с фабричными, то Симоновская гора, усеянная народом в ясное безоблачное утро, и опять братство внутреннее, душевное с этим святым, благодушным, поэтическим народом... да! все это заслоняло своей свежестью всякую поддельную поэзию подогретых книгами впечатлений. Я углубился в те улицы, где никого не было, я долго ходил с своими сокровищами, с своими милыми воспоминаниями...
Но завечерело. Я очутился на Арно - в толпе, тесноте, давке, писке масок, пронзительном визжаньи итальянского горла... Толпа понесла меня, закружила. Маскерад, как гремучий змей, захватил меня своим хоботом... и понес на Piazza di Gran Duca, no Via Calzaiola, no Via Ghibellina. Мгновенный переход в пестрый фантасмагорический сон совершился во мне... Горловые звуки женских голосов с этим страстным, надоедающим, но иногда сильно действующим металлическим оттенком, розовый-огнистый колорит вечернего неба, полусвет, полутьма, - маски, наследство кровавых и блестящих столетий - что-то кружащее и что-то волканическое... Да! есть возможность жить чужою жизнию, жизнию народов и веков... Голова у меня кружилась - толпа носила меня, - сердце мое стучало... Странное, сладкое и болезненно ядовитое впечатление. Тут живешь не настоящим, которое мелко во Флоренции, а прошедшим, отзывами старых серенад и отблесками улыбок Мадонн Андреа дель Сарто, - волканическими взрывами республиканских заговоров и великолепием Медичисов. Почва дает свой запах, старое доживает в новом и оно еще способно одурить голову, как запах тропических растений... Страстные, безумные поцелуи Ромео и Юлии звучат из загробного мира... Жилы нового напрягаются лихорадочно по старой памяти...
Зато, когда я воротился в свою одинокую, холодную, мраморную комнату, когда я почувствовал свое ужасное одиночество - я рыдал целый час, как женщина, до истерики. Да, способность жить двойною жизнию достается тяжело, покупается минутами страдания, тоже двойного, ядовитого, как аккорды шопеновского похоронного марша.
2 3 - и всему на великой, прекрасной родине...
От Ваньки между прочим получил я недавно письмо, где он совершенно логически доказывает необходимость спиватьсяШ Письмо писано в погребке, милом погребке друга нашего Михаила Ефремовича4 "Улетает мой соколик", "Вспомни", "Дороженька", "Пряха", вдохновенными и могучими речами Островского, остроумием Евгения, голосами Филиппова и Михаилы Ефремова, сурьезностью и остервенением Садовского, тонким умом Дмитрия Визара, метеорством покойника Дьякова... всем, всем, что называется молодость, беспутство, любовь, безумие, безобразие, поэзия... И увы -один, последний титан Ванька Шестакович допивает там свою жизнь, медленно отравляя себя напитками, от которых, как говаривал милый, добрый, остроумный, незабвенный Аркаша Эдельсон, - человек "умереть не умрет, но глаз у него с течением времени может лопнуть", - напитков, которыми он же советовал Михаилу Ефремовичу отравлять турецкое войско (это было во время войны) и от которых сам пошел в могилу -бедное, благородное, неосторожное дитя!., бедная жертва нашего кружка и кружения!..
Сколько мерзавцев живут же и здравствуют!., а бедный наш Аркадий давно сгнил на Ваганькове. Эх!
Опять тоска подступила... До свиданья, друг мой - единственная женщина, с которой можно без раскаянья отдаваться всякому безобразию, которая все поймет и все оценит!
Примечания
Печатается по подлиннику: Ф. Р I. On. 5. Ед. хр. 132. Л. 16-18 об. Впервые опубликовано: Страхов II. С. 168-170 (п. VII). См. также Материалы.
1 ... бесплодные проповеди к моей жене... - Такие письма к Л. Ф. Григорьевой неизвестны.
2 ... - Л. Я. Визард.
3 ... Ваньке... - Возможно, Ивану Шестаковичу.
... Михаила Ефремовича... - М. Е. Соболева.
(фр.).