241. Н. Н. СТРАХОВУ
17 сентября 1860. Москва
Москва. 1860 г. Сент. 17.
Видишь ли, как скоро я собрался писать к тебе, мой милый и постоянно одинаковый ко мне друг, - доказательство: 1) моей любви к тебе и 2) моего отличного поведения.
А между тем, все-таки, и к тебе хотел бы я писать желчью, а не чернилами! "Маловер! почто усумнился еси?"1 Что ты несешь о торжестве теорий "Современника"? В чем эти теории? Допрашивал ли ты себя хорошенько о концах концов этих теорий? Кажется, что нет: иначе ты не побоялся бы бросить в хари тушинской черни твое дивное стихотворение!
Пойми ты раз навсегда, что
I) Отвергать значение Пушкина в нашей жизни значит одно из двух:
a) или полагать, что есть действительно какая-то особенная жизнь, таинственная, неведомая у нашего племени, т. е. что мы не люди, а либо ангелы, либо орангутанги. В таковое безобразие впал друг наш Степан2 или идет к этому;
b) или полагать, что есть так называемый прогресс и что конец этого прогресса - падение или, лучше, уничтожение искусства, науки, вообще стремления, практичность, человечество в покое, ergo* - человечество на четвереньках - идеал Чернышевского и Недоё(-ова). Согласись, что из этой печальной дилеммы нет выхода.
II) Полагать, что в нас, как в племени, кроме абсолютной гнусности, ничего нет, значит подавать руку централизации, т. е. деспотизму - все равно николаевскому или робеспьеровскому, что гадко.
III) Полагать, что государственная свобода, политические права, наука - вздор и побрякушки, что главное дело - есть, пить и еть - значит, ты сам знаешь, что.
О каком торжестве ты говоришь, о мой маловерный пророк?.. Торжество зла, плоти, греха (в смысле учения идеализма) всегда бывало и всегда будет...
Что мы на время ненужные люди, это надобно переварить. То, чему мы служили, во что веруем, т. е. Дух, истина, прекрасное, стремление - поверь мне, неиссякаемо и еще не раз поднимется к небу, если не стройным целым Парфенона и не стрелами готических соборов - то чем-нибудь другим, равно прекрасным, равно свидетельствующим о борьбе и силе духа. Не созданы же народы (ты знаешь, что я не верю в человечество) только срать (конечный результат практической жизни).
Теперь слетаю с облаков и поведу речь о себе, ибо я знаю, что мой субъект тебя интересует.
Я удрал из Петербурга, потому что там я был абсолютно ненужным человеком. Здесь я хоть с успехом занимаю место литературного чиновника по особым поручениям, веду разные книги, просматриваю входящие рукописи, составляю внутренние известия и т. д. Статья же моя о Пушкине, в ответ на безобразие Степана3, которой зрелостью и ясностью ужасно довольна редакция "Вестника" (и что всего важнее - сам я, что редко со мною бывает), пролежит еще, может быть, до января -и винить их не могу. У "Вестника" - задачи политические, главным образом, а не философские и не эстетические. Политическим их задачам смело может подать руку каждый честный гражданин, и посему я готов быть говночистом "Вестника". Пусть в отдаленнейших результатах, т. е. в вере в славянство, в народ и т. д., - я с ними и разойдусь, да покаместь-то они более других правы служением идее self-government**, ненавистью к централизации, культом мира, свободы, законности.
Я удрал сначала один. Я хотел испытать, что сделает женщина, когда она любит. Что мне это стоило - это знает Бог, а что ей это стоило - знает доктор Захарьин, который едва-едва оправил теперь кое-как ее разбитый организм.
Изо всего Петербурга, поистине, мне жаль только тебя да Серова - две единственные души, в одно со мною верующие и не преследующие целей. Фуй - братец ты мой, какая погань или ветошь все остальное. Это я - говорю, я, чуть что не подлец в практической жизни, говорю потому, что в конце концов -безобразия мои по смерти забудутся, а уцелеет образ человека, честно верившего и служившего идее, предпочитавшего губить скорее свое честное (граждански) имя, чем хоть на йоту отступиться от своих верований.
Какая погань и ветошь (в хронологическом порядке) и Яков Полонский, из мелочного самолюбия соперничествовавший со мною, будучи сам и по невежеству и по лени неспособен к делу; и Алексей Филатыч (помнишь "Ипохондрика"?), и благородный джентльмен Дружинин, монополист водяных статей, не пускавший других в пределы своего откупа4. А это еще лучшие. А другие-то?.. А все те, подававшие руку Хмельницкому...
Да! и с тех пор, как исчезла святая нетерпимость нашей гласности - взаимное и безнаказанное мордобитие, привычка общественного мнения к матерщине и т. д. Неужели ты будешь иметь дух сказать, что я преувеличиваю!.. А эта милая "Искра", каждый № преследующая великое общественное зло - талант Случевского, и явно "Современнику"
Кокорева, которого прежде не смела коснуться, пока не выплатила занятых у него на издание денег?.. А этот "Свисток", по появлении которого вы все, олимпийцы, соберетесь, посетуете жалобно и разойдетесь***. Погань и ветошь!..
Не думай, чтобы я идеализировал Москву. Москва страждет другим недостатком - фарисейскою гордостью: но ведь это все-таки лучше.
То, что ты пишешь о Крестовском - меня не удивляет. Малому учиться ужасное отсутствие средств к жизни сделало из него писателя. Он постоянно в ложном положении - мой бедный, добрый, но безосновный ребенок!.. Я вот и теперь заплакал горькими слезами (что со мною редко случается), подумавши об нем!..
молодых - единственная Личность, пусть немножко и холодная, пусть и страшно самолюбивая, но
Крепко пожми руку Серову и, главное, - пиши сам. Отвечать я буду всегда. К тебе я не ленив писать.
Твой всегда
Аполлон Григорьев.
Примечания
ЦНБ. III. 17093. Впервые опубликовано: ТГУ 167. С. 164-166 (№ 2).
1 "Маловер! почто усумнился ecu?" - Ср. Мф. 14. 31: "маловере, почто усумнелся еси".
2 В таковое безобразие впал друг наш Степан... - Речь идет о статье С. С. Дудышкина "Пушкин - народный поэт", которая появилась в "Отечественных записках" (1860, № 4. С. 57-74).
Статья же моя о Пушкине, в ответ на безобразие Степана... - Статья Г. о Пушкине, которая имеет то же название, как и статья Дудышкина (см. следующее письмо, № 242), остается неизвестной.
4 ... в пределы своего откупа. "Библиотеку для чтения".
* следовательно (лат.)
** самоуправления (англ.).
"Псковитянкой" Мея, вещью, все-таки, по словам даже Тургенева, — исполненною первоклассных достоинств. Ведь хотели вы ее читать на литературном вечере — и продали, (- -) вашу мать! (Примечание Г.).