275. Н. Н. СТРАХОВУ
20 марта 1862. Оренбург
Оренбург.
1862 г. Марта 20.
Ну - с чего же начать? С той ли казенной фразы, что сердце у меня все разбито? Глупо!.. Очевиднее и проще то, что виски мои побелели, что в бороде прибавилось две новых белых нитки... Да и это, собственно, к чему я говорю? Ты достаточно вызнал меня в последние недели моего жития в Петербурге... Все прежнее - нелепо, пьяно и нескладно, но я тебе тогда рассказывал... Напрасно не послушал ты меня тогда, когда я говорил тебе: Geh und bete!* Может быть, стена бы и разверзлась.
Невыносимость положения пришла, впрочем, не оттуда, откуда ты пророчил. "Начальство" очень удобно переварило мое незаконное сожитие. Одного простого и откровенного объяснения** по поводу жалобы моей жены достаточно было, чтобы это дело юридически покончить. Но нравственно мне нисколько не стало от этого легче. Что это за несчастная судьба моя сталкиваться вечно с несчастными и навек погибшими (так или иначе) женскими натурами, с которыми ничего, ровно-таки ничего не поделаешь, хоть ты себе и им кол на голове теши.
Зачем я ехал в Оренбург - и поехал бы - видит Бог - в Камчатку? Мне надоело, опротивело нищиться, должать безысходно... А тут стало повторяться то же самое.. . Почему? Что я - прокучиваю, что ли, много? Самые страшные загулы, девя-тидневия до скачущих из-под руки чортиков и растягивающихся в углу харь - не обходились мне дорого, ибо водка скверная, но сравнительно дешевая вещь. Бесхозяйство и самолюбие несчастной устюжской "барышни"1 - проклятая претензия жить не хуже других - да моя слабость все так же и так же тянули меня в омут. Слабость? Нет! я не был бы слаб, если бы она была моей женой... (Я ведь непременно бы сделал эту пошлость, если бы стал вдовцом.) Жену можно ограничить - но ограничить любовницу воспретит всегда гнусная деликатность развитого человека. Тут ведь всякое ограничение - упрек в падении - а она, бедная, и так постоянно страдала от своего падения.
Страдала? но почему страдала? О! если б в этом страдании была хоть частица нравственного чувства. Три года жизни со мною не могли сделать того, чтобы она перестала говорить наивно мерзости - например, что она бы никогда не пошла замуж за человека, живя с которым, сама должна бы была стряпать. Да ведь не потому, чтобы она ленива была - нет! а потому, что это - стыдно.
Ну, представь ты мою жизнь. Нахватал я уроков гибель - вот уж первое бесчестное дело, а ведь я ехал для того, чтобы стать и внешне-то честным человеком. Возвращение в 12 часов - чай, кофе, вечное нытье, безобразные ревности до того, что она раз возревновала меня к 12-летней девчонке. Зайдет кто-нибудь - сидишь с хорошим человеком, как на иголках, потому что, наверное, она уже в спальне ревет как оставленная и покинутая... Затем обед; затем опять на уроки, и в 7 часов опять возвратишься домой хуже всякой разбитой на ноги клячи... Сядешь за работу - опять нытье или капризы. От праздности, разумеется, - да что ж ты думаешь, не пытался я что ли вырвать ее из этой праздности? Все, брат, было в течение этих несчастных трех лет моей жизни. И Вильбуя (спроси Вильбую) принимался учить ее музыке, и я-то сам, исполняя ее желание, пытался учить ее по-французски (очень вишь нужно!). Да ведь учиться могут только те, которые находят смак в самом деле, а не потому только, что какая-то скуреха устюцкая на фортепьяно играет и по-французски говорит - а я, дескать, нет.
Как-то удалось мне подстрекнуть ее самолюбие на то, чтобы актрисой сделаться. Ну, мол (думаю), плохая актриса будет, да все-таки хоть какая-нибудь. Хоть умру поспокойнее. И здесь помешала робость - да не робость таланта, а робость самолюбия мелкого, тщеславия. Господи! какую я внешне жалкую и смешную, а внутренне страдальческую роль играл в ее дебюты. Ну! кончилось все только тем, что разыгрывала она сцены за кулисами: перессорила меня с немалым количеством разных лиц...
Друг! я ведь истинный Дон Кихот был какой-то. На моих публичных лекциях -ведь я при всей светской массе града Холопска ходил с ней по зале до начатия и под руку выходил с ней по окончании - а она все-таки ревновала меня ко всякой размалеванной закулисной физиономии и ко всякой изъ(- -)шейся светской барыне, которая подавала мне руку.
Присоедини к этому противучеловеческие отношения к служащему нам люду, какое-то постоянное озлобление на людей и свет, неумеренную материнскую привязанность к собачонке...
Все это переваривалось вследствие одного убеждения: Любит.
Да, она любила меня, любила всей той силою, какой может любить эгоистическое и лишенное всякого света существо, любила точно меня одного - ибо к тем, "кто были до меня", не питала ровно никакого чувства.
А ведь ты-то вспомни: мне 40 лет, - а по моей истасканной и взрытой всякими бурями физиономии - дадут мне, пожалуй что, и с большим походцем. Плохи уж надежды на то, чтобы кто-нибудь еще меня полюбил... И я руками, ногами, зубами держался за эту последнюю привязанность.
Знаешь ли? Я даже насильственно заглушал самые светлые воспоминания - и когда порой под аккорды гитары вставали они в душе все так же светлые, не потерявшие никаких своих прав над душою2 - мне становилось страшно... и я чувствовал, что увы! одно только глубокое, болезненное сожаление приковывает меня к моему настоящему миру, лишенному всякого разумного и нравственного значения...
Чего я не отдавал этому сожалению? Про людское мнение и говорить нечего... про семейный долг? Какой? К жене - с ее неисправимо лживой, развратно-холодной и наглой в пороке натурой? К детям?.. Я имею все поводы сомневаться в том, что они мои дети... К отцу?3
Нет - я про такие вещи говорю, как дружба Островского и Эдельсона.
Ну, одним словом, покоя мне не было в душе ни на минуту. Ведь ты знаешь, что только что написанную тираду я проговорил сейчас в поднявшемся со дна души озлоблении, что мне и жены жаль, и отца жаль, и детей жаль...
Три раза в Оренбурге уже хотел я все это порешить и мог тогда порешить. Да выйдешь бывало из дома - перекрестишься на церковь и вдруг скажешь себе: Нет, потерплю еще, пострадаю еще - за нее пострадаю. Больше сея любви ничто же есть, аще кто душу свою положит за други своя...4 А на душе от такого решения легче все-таки не становилось.
Понятно, почему... Я знал, что живя так дальше, я влекусь неминуемо к гибели, не физической, а нравственной, к жизненным подлостям, к потере самого дорогого - моих убеждений.
Мысль зрела, зрела - тоска грызла, грызла - и, разумеется, воспоследовал загул...
Я решился, бесповоротно решился - и чтоб у самого себя отнять всякую возможность поворота, написал письмо к жене... и сказал ей об этом.
Что затем было - определить трудно. Все кругом меня завертелось и, кажется, самая жизнь сошла с ума.
Но прежде я должен рассказать тебе анекдот. Играл раз пьяный офицер с приятелем в штос и без различия бил каждую его карту, ложилась ли она направо или налево. Когда тот заметил ему это, он отвечал, рыгая: нет тебе ни правой, ни левой.
Было время - зимою 1859 года в декабре - в холодной нетопленной квартире моей в доме Логинова5 на кровати лежала бедная, еще не оправившаяся от родов женщина - а в другой комнате стонал без кормилицы бедный, умирающий ребенок, и добрый, великодушный Евгений Эдельсон являлся ко мне проповедником семейных обязанностей. Он, на глазах которого чуть что не е(------------- ) мою жену, - приходил советовать мне бросить все это6 - удивлялся, что не брошен в воспитательный дом и не отнят у матери первый плод ее первой сколько-нибудь человеческой привязанности.
Была пора - в ноябре 1860 года, когда оборванный, гнусно пьяный шатался я в Москве по квартирам приятелей, ища где-нибудь водки и омертвения сил - и когда все удивлялись, как это я без копейки не брошу женщину, подло водили меня за нос продажею дома...
Это значило: нет тебе правой. Ну, хорошо!.. Вот другая пора. Человек отдает все, что может, готов испродаться до последних штанов, женщина буйствует, безумствует, бьет стекла в квартире и зовет полицию, обвиняя меня в буйстве, бегает к властям и все смотрят на меня как на какого-то злодея. Женщина лжет, что ее оставляют без копейки, лжет, что я увез ее от родителей... Все это, разумеется, до первого призыва к властям. Власти видят, что я отдаю все, что имею, и все-таки не понимают, в чем дело. А оно очень просто. Когда эта несчастная убедилась, что нет поворота - она со всей дикостью своей натуры захотела мстить...
И все это я понимаю... И в конце концов - в душе стонет только одно слово: жаль]
Жаль, и ничего не поделаешь. Так должно было. Вот я нынче услыхал, что перед отъездом три часа она выла бедная - и пошел на урок. Хожу по классу и диктую грамматические примеры - а что-то давит грудь, подступает к горлу и того и гляди, прорвется истерическими рыданиями!
Кабы не глубокая привязанность ко мне моего бывшего ученика, актера Алю-ева, да не "Минин"7, - башка бы моя треснула.
Прибавь к этому ненависть ко мне барабанного начальства, интриги подлецов товарищей, из которых только татары - истинно порядочные люди - и вот тебе соус ко всему этому.
За то - во всякое свободное время моя тесная квартирка набита страстно-преданными мне учениками, и то посвящаю я их слегка в философские вопросы, то читаю "Минина", - и я плачу, и все кругом меня плачет, и до ночи верится, что в жизни есть что-нибудь повыше личного страдания. До ночи!..
"Гарольда"8. Не купит ли "Пчела" за 240 с вычетом моего ей долга?9
P. S. Прежде этого письма ты должен был получить всего "Гарольда", 10.
Примечания
Печатается по подлиннику: ИРЛИ. Р. II. Оп. 1. № 88. Л. 32-35 об.
Страхов I. С. 37-39 (XI). См. также Материалы. С. 293-297 (№ 122). Впервые полностью (но с купюрами нецензурных слов): 493-499.
1 ... устюжской "барышни"... - М. Ф. Дубровской.
... вставали они в душе... не потерявшие... своих прав над душою... - Воспоминания о Л. Я. Визард.
3 ...
4 Больше сея любви ничто же есть, аще кто душу свою положит за други своя... - Ср. Иоан. 15, 13: "болши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя".
5 ... -Дом И. Л. Логинова на Невском пр.
6 ... приходил советовать мне бросить все это... - Об этом визите Эдельсона к Г. см. его письмо к Эдельсону от декабря 1859 - января 1860 г. (№ 234).
... да не "Минин"... - О пьесе А. Н. Островского и о статье Г. о нем см. примеч. 12 к письму от 16-17 сентября 1861 г. (№ 266) и примеч. 2 к предыдущему письму (№ 274).
8 ... "Гарольда". - См. примеч. 3 к письму от 12 декабря 1861 г. (№ 270).
9 Не купит ли "Пчела"... с вычетом моего ей долга? - По-видимому, Г. взял денег вперед в редакции "Северной пчелы" больше, чем заработал статьей "Несколько замечаний о значении и устройстве долговых отделений. (Посвящается всем имевшим и имеющим малолестную участь сидеть в одном из таковых)" // Северная пчела. 1861. № 92. 27 апреля. С. 569-570.
Оно послано неделю назад. -
*Иди и молись (нем.).
*со сторо(ны)