Безвыходное положение{314}
(Из записок ненужного человека)
Я начинаю писать эти записки в Долговом отделении{315}. Вероятно, в нем же я их и окончу, если только когда-нибудь окончу.
Цель моя - чисто назидательная, а вовсе не художественная. Художником я решительно быть не способен, хоть во мне, как все мои знакомые говорили и как сам я, говоря без ложной скромности, очень хорошо знаю, - много художественного понимания и, что, может быть, еще лучше, - художественного чутья: «нос у тебя есть», - говаривал мне не раз один даровитый поэт. А все-таки мне-то от этого не легче…
Ведь, изволите видеть, - будь я художником, я уже не был бы ненужным человеком. В том-то и беда великая, в том-то и «горе-злосчастье» всей моей жизни, что я все, совершенно все понимаю, - и ничего, совершенно ничего не произвожу.
Для того чтобы быть художником, нужна сосредоточенность, нужно спокойствие, нужна способность переживать жизнь только внутри себя, а я всегда ненасытно-жадно стремился пережить ее, жизнь-то, - как можно более в действительности. Не то чтоб сильна или широка очень была моя натура, а так уж больно падка до жизни!
А с другой стороны, я и не мыслитель в строгом смысле этого слова. Мышление мое - какое-то калейдоскопическое. Право, так! Я никогда не могу видеть предмета с какой-нибудь одной его стороны и не могу поэтому состроить о нем какой-нибудь определенной теории. Что за притча такая? Другим, посмотришь, так легко даются теории - и главное-то дело, так легко верится в теории, - а мне вот нет как нет!
А ведь мысль, не прикованная к теории, такой свободой своей ужасно много теряет в своей силе, хоть, может быть, и много выигрывает в своей правде. Чтобы пробить стену, нужно бить постоянно в одно место. Теория так и делает - бьет что есть мочи в одну точку, потому что, кроме этой точки, ничего другого не видит.
Я, наконец, не мог быть никогда и ученым, а остался целую жизнь человеком, который все понимает, потому что всего нанюхался и ничего не знает основательного, «durch und durch»[насквозь (нем.).] , как говорят немцы.
И вот поверхностный, хоть и довольно широкий, но все-таки поверхностный энциклопедизм, - в ту минуту нашего века, которая требует дела и знания какого-нибудь дела, неминуемо, рано или поздно, должен был поставить меня в крайне конфузное, тяжелое и безвыходное положение.
Великая минута дела{316} застала меня и множество других праздных людей совершенно врасплох. «Приидет день господен, яко тать в нощи» - это слово не мимо сказано.
День страшного суда создал пролетариев не из одного только класса бюрократов и чиновников. Он «упразднил» значительное количество «развитых и образованных» людей. Да-с! Множество из них, кроме тех, разумеется, которым бабушка ворожила при их рождении и кого дражайшие родители снабдили «на помин души» достаточным родовым или благоприобретенным, - множество из них, говорю я, - подверглось или подвергается участи если не столь трагикомической, как моя, то в таком же роде.
Мы, люди энциклопедического образования и философских идей, нужны были для того, чтобы будить, шевелить, дразнить и тревожить спавшую тупым сном жизнь.
Дело наше покончено…
Жизнь просыпается: здоровая, простая, с силами, требующими деятельности, и в нас она не нуждается: мы- «упразднены».
Что же, друзья и братья мои по участи и по духу, или даже по одному только духу, ибо ведь вы, пользующиеся полною или неполною обеспеченностию, - сознаетесь, вероятно, что без внешних, чисто случайных условий обеспеченности вы, подобно мне, были бы, как «ненужные» люди, пролетариями в настоящую минуту, - что же, говорю я, - не должны ли мы радоваться за жизнь?..
Не мы ли звали всеми помыслами нашими, всеми нашими стремлениями великую минуту? Ведь мы звали ее все, да? не правда ли? Мы, мыслившие, страдавшие, вопившие,
«выкликавшие голосами разными» люди! Ну вот она и наступила, эта давно жданная, жарко званная, страстно желанная минута…
Но увы! нам, столько о ней хлопотавшим, нам, юродивым кликушам во времена застоя, решительно нечего делать в минуту настоящего дела. Нам тревожить, шевелить нечего. Все само тревожится и шевелится, или, лучше, все - спокойно, сознательно просыпается к жизни.
Сознаёте ли вы все это, братья мои по духу, господа «ненужные» люди?.. Ежели не сознаёте, то сознаете: одни раньше, другие позже. Радуетесь ли вы этому?
Вы скажете, может быть, что я принял сию благородную решимость от скуки, оттого, что, сидя в «Тарасовом доме», нельзя же вечно погружаться в индийское самоуглубление или, по выражению одного из знаменитых поэтов «Искры», - вечно
…играть своей глоткою
Водкою.
Но, братья мои по духу и вы купно с ними, знаменитые обличительные и скорбные и всяческие поэты{317} «Искры», ведь если только вы не запаслись внешними средствами благоденствия и процветания или не снабжены ими судьбою при самом рождении, ведь я только опередил вас двумя-тремя, ну! куда ни шло? - пятью, шестью годами… Подумайте-ка об этом. Ведь и ваше время пройдет, и, пожалуй, еще скорей пройдет, чем прошло наше.
Запасайтесь же, запасайтесь в эти остальные для вас годы внешними средствами благоденствия или, если нельзя этого и если силы ваши еще не окончательно расслабли, - займитесь вы делом каким-нибудь! Ну, хоть сапоги учитесь шить, только выучитесь шить их так, чтобы сапоги ваши были «нужны», а стало быть, чтоб и вы сами были нужны. Тогда вы утвердитесь в жизни на крепком и незыблемом основании, а не на «вольнодумной химере юности».
А то ведь знаете ли что? Ведь можно, пожалуй, встать в положение, невыносимое для всякого честного человека… Ведь можно, пожалуй, дойти до сокровенных желаний продолжения бывалого застоя, ибо в нем, в застое-то, есть что шевелить, есть что отрицать… Да вы не обижайтесь, пожалуйста! Поставлен же был один умный человек, да не из обыкновенных умников, не нам с вами чета; нет! из генералов от ума, - в такое адское положение. Назначен был «генерал от ума» - начальствующим или заведующим там, что ли, в каком-то предполагавшемся месте. Вдруг место
«упразднилось» еще до своего рождения, ибо, к счастью, обнаружилась его явная бесполезность. Место упразднилось: ergo, дело ясное, сознано было ненужным, а упразднению всего ненужного, «даром бременящего землю» порядочный человек должен внутри души радоваться. Но ведь «генерал от ума» получал с этим местом обеспеченное, покойное и блестящее положение… Что же? Ведь он не то что внутренне был недоволен благоразумною мерою «упразднения» проектированного места, - но и наружно-то не сумел скрыть своего неудовольствия. Вон оно что, господа и братия!
Время-то теперь такое, что надо что-нибудь делать, а мы родились и воспитались в такое, когда надо было только вид один показывать, что делаешь дело.
Мы и вопияли на это, и ужиться с этим не могли, за что нам и честь и хвала; но ведь мы всосали в себя с молоком матери или кормилицы отравленные соки прошлого. Нас воспитывали, т. е. выкармливали, для того, чтобы в мутной воде рыбу ловить, а мутная-то вода расчищается и является насущная необходимость настоящего, дельного рыболовства как честного промысла.
Это так нас воскармливали, в таких понятиях, а учили нас, и вечная память тем, которые нас учили! - совершенно другому. Хорошему нас учили, враждовать с неправдой нас учили. Та только беда, что нас учили отвлеченно, вообще враждовать с неправдой… Ну, пока отвлеченная борьба была нужна, мы и были борцы хорошие и, ненавидя зло и ложь, пламенно верили, что
…благ Господь. Он знает срок
И вышлет утро на восток.
И вот - заря занимается, свежим воздухом повеяло… Великий народ пробуждается к великой жизни и, только что пробудясь, уже учит нас, как жить по-божески, по-земски: честно, незазорно, нешумно, неблазно.
песня: «ты, брат, ненужный человек».
Не то ведь, что тургеневский «лишний человек», не то, что эта загнанная, добрая, смирная натура, оказавшаяся лишнею по несостоятельности средств сравнительно с стремлениями… нет! Ты «ненужный человек», т. е. нет в тебе надобности, потому что миновала в тебе надобность…
А утешься, ты был нужен, когда-то ты был очень нужен, энергически разрушавший свои собственные кровные связи с омутом жизни напоказ, тиною лжи и лакейства… Ты был нужен, ты был прекрасен, когда благородно нес всего себя в жертву новому великому будущему. Ты был прекрасен, хотя никогда не был могуч: могучи были только идеи, поднимавшие тебя, как орлы на крыльях, в мир простора и света, сам же ты, ты этого не знал, бедный, сам ты всем существом своим был связан с родным тебе омутом… Ты шел с слепою верою, слабый, но благородный фанатик, и пусть шатался, колебался ты в вере, вера будет вменена тебе в заслугу. Твое сердце не раз обливалось кровью, ты не раз просиживал бессонные ночи, мучась каинскою тоскою, ты не раз сомневался во всем, даже в искренности твоих стремлений, и будет с тебя: отстрадал, значит, и успокоился.
А хорошая вещь покой, каков бы он ни был и чем он ни был он куплен, лишь бы не беззаконием и преступлением!
Но вы, может быть, братии мои по духу, если не по участи, сомневаетесь в том, что есть какое-либо беззаконие? Ведь вы, т. е. мы все, во всем сомневались, - мы ни перед чем не робели в сознании… Вот то-то и дело, что не робели мы только в сознании, а как дело доходило до беззаконных отношений и положений в жизни, мы или каински мучились, или подло вертелись, стараясь как-нибудь помирить бога с маммоном…{318} Нет, господа и братия, в беззаконии каком бы то ни было, общественном или нравственном, ничего нет хорошего. Просто неудобно даже жить в беззаконии человеку… Это я вам говорю, я, вкусивший сладостей всякого беззакония. В бывалые годы, вооружаясь яростно на все, хоть бы, например, на семейное начало{319}, мы разве на него собственно вооружались? Вооружались, разумеется, на ту тину, с которой разорвались, вооружались за идеалы, которые в нас выросли, и, последовательные в мысли, во имя идеалов готовы были исторгать с плевелами и пшеницу. Но являлась жизнь с своими тяжкими уроками: смущалась наша душа страшным сомнением в искренности нашего отрицания, в правоте его, и снова мы хватались даже за плевелы, желая сберечь пшеницу.
хуже обломовщины. Вот и стоим мы как одурелые и готовы причитать и выть по обломовщине, как по родной матери…
Но дело покамест не в том; дело в том, что на досуге, на покое, которых так долго я искал и к которым привел меня достопочтенный друг мой, Казимир Антонович Лаздовский{320} (добродетельный муж не знал, какое благо он мне делает, внося за меня кормовые), - задумал я написать «Записки ненужного человека» - в назидание потомству и на утешение современникам, или, наоборот, в назидание современникам и на утешение потомству, это нам все равно, как вам будет угодно…
и завоевывал ли я ее даже, это - третья статья, но я родился, вырос и воспитался в такой среде общества, которой нечем иным и жить, как завоеваниями, законными и незаконными. Другие ненужные люди, как, по крайней мере, являются они в разных повествованиях, не имеют в жизни иной задачи, кроме задачи мыслить, страдать, влюбляться и безобразничать, последнее как-то более или менее, смотря по характеру и темпераменту. Бабушка, по воле их авторов, ворожит им при рождении, потому, вероятно, что ворожила их авторам. Но я сын бедных и хотя благородных, но не высокоблагородных и тем менее высокородных родителей. Мне, судя по всем данным моего рождения{321}, следовало бы быть теперь полицеймейстером в губернском городе или секретарем гражданской палаты, нажить каменный дом либо два на дворянской улице какого-нибудь богоспасаемого града Тугоуховска, быть женатым на дочери соборного протоиерея и питаться сладкою надеждой перейти на службу в Москву и восстановить бывалый блеск не весьма, впрочем, древнего рода Волоколамских, перекупивши у нового владельца дома покойного дедушки Ивана Григорьевича на Малой Дмитровке, проданные в развалинах после французского нашествия{322}… Вот каким следовало бы мне быть теперь, а я, как изволите видеть, попал в ненужные люди, и сижу в Долговом отделении, и не знаю решительно, что я буду делать в «широком божьем мире» по выпуске моем из этого благодетельного института, убежища страждущей невинности и гонимой добродетели.
Любезные братья мои, господа ненужные люди, вы, развившиеся до этой высокой степени, после которой остается только одна совершеннейшая: «метеорское звание»{323} Любима Торцова, повторяю вам, что мы свой век отжили. Мы, как филины и совы, были зрячи и голосисты только во мраке хаоса и ночи! Не знаю, как вы, а я давно, очень давно начал сознавать это, еще раньше предчувствовать. И уже чего-чего я ни придумывал, чтобы переменить свой высокий ранг на ранг хотя и не столь блистательный, но менее скользкий. Правда, и в этом надобно отдать честь удивительной последовательности матери природы в образовании ею монстров, все выходы, какие я ни придумывал, были до крайности, до возмутительной крайности нелепы… Мне все казалось, что назначение мое манкировано, что я родился, изволите видеть, артистом, и то сбирался удрать на провинциальный театр трагическим актером, то в не очень уже юные лета хотел сделаться знаменитым гитаристом и с ожесточенным упорством выламывал и до мозолей доводил пальцы на экзерцициях Сихры{324}. Может быть, и в том и в другом стремлении я был прав. Каким-нибудь артистом я был точно рожден и, может быть, поступил бы вовсе не безрассудно, приведя в исполнение первое свое намерение, т. е. отправясь в трагические актеры в провинцию… но… надобно вам рассказать следующие обстоятельства.
Мне было еще двадцать три года, когда я вздумал вступить на театр в провинции. Я пришел к одному приехавшему тогда в Петербург провинциальному трагику: посоветоваться насчет моего положения. «Отлично, батюшка, сделаете, - сказал он мне осиплым от трагедии, а может быть и от иных причин, голосом, - вас там не то что напоят, засыплют, батюшка, шампанским…» Такая перспектива, сколь она ни была утешительна, предстояла, однако же, одинаково и в Петербурге, как в провинции, в обычной жизни, как на сцене, и вследствие этого я предпочел далекой поездке простейшее удовольствие обсыпаться с моим приятелем, провинциальным трагиком, в Петербурге хоть и не шампанским, но все равно ромом или зорной водкой, напитками, - как это экспертами достаточно познано, ведущими, собственно, к одной с шампанским цели, только путем быстрейшим… В другой раз, когда я серьезно разучивал роль Гамлета и собирался дебютировать под руководством человека, в сценическом деле весьма высоко стоявшего… Но, впрочем, это такое чувствительное происшествие, которое найдет себе когда-нибудь достойное место в моих записках. Что касается до моей гитарной игры, то, во-первых, несмотря на несомненные музыкальные способности, я принялся за дело слишком поздно, а во-вторых, лучшее употребление этой семиструнной игры нашел бы я разве только в «метеорском» звании, как остроумно заметил раз один из лучших моих друзей, счастливый и жениным капиталом вполне обеспеченный ненужный человек. «Старайся, старайся, Иван Иванович», - заметил он раз, играя в трынку, когда я, уставши играть в эту прекрасную, хотя, к сожалению, не принятую в высшем обществе игру, взялся за гитару, сел в уголок и начал выламывать в сто пятьдесят седьмой раз первую Si-минорную экзерцицию Сихры, - «старайся! - повторил он, - по погребам играть будешь, купцы угощать станут!» - оно ведь и так. Но, видит бог, что я, как ребенок, думал создать себе силою воли какое-нибудь, только бы согласное с моими наклонностями и честное занятие.
… При этом слове передо мною восстает из гроба исчахлая тень одного из самых горьких метеоров, жалкого в особенности, потому что бог не обделил его ни умом, ни талантом, ни остроумием. Это было несчастное лицо, известное под именем Межевого{325}… Каких мерзостен он ни делал и каких страшных поруганий ни вытерпливал он за эти мерзости! Привязанный искренно к своим благодетелям, они-то и были ругатели и истязатели, он, бывало, обличаемый, трагически колотил себя в грудь, вырывал из головы клоки бледно-желтых жидких волос и восклицал: «Да, я подлец, но стремления мои всегда честные!»
Боже, а сколько таких межевых кроется между нами, друзья мои, ненужные люди! Мир праху твоему, наш брат! Благодарю моего господа, что я ни разу не оскорбил тебя!..
Мало честных стремлений, господа и братия, надо, чтоб дело было честно.
А что мы можем делать? Ну-ка, скажите, милостивые государи, предполагаю, разумеется, тех из вас, которым уже под тридцать…
Землю пахать мы не умеем, да и что мы напашем с нашими физически не развитыми силами. Все наше занятие будет только курам на смех. К рукомеслу мы ни к какому не приготовлены, дрожайшие родители приготовляли нас, как Кукушкина своих дочерей, Полину и Юлиньку, к занятиям благородным, дворянским. Торговлей заняться? Какой, позвольте спросить? Той ли, к которой приучается сызмалолетства Тишка под руководством Лазаря Елизарыча, выдержавшего, в свою очередь, экзамен на степень магистра под ферулою великого доктора этой науки, Самсона Силыча{326}? Но мы к такой торговле неспособны, не по благородству наших чувствий, нет! это дело десятое, а просто потому, что не практические люди, не сумеем, хоть бы и захотели, сплутовать, смошенничать, ловко съерничать. Какой же? Торговлей в европейском смысле? да ведь для этого надо дело знать, милостивые государи, а мы никакого дела не знаем; мы умеем только выкликать «голосами разными», ненавидеть неправду и ждать рассвета!
А между тем, что ж тут делать, я вас спрашиваю, любезные мои собратия, ненужные люди?.. Ведь неумолимая логика фактов ответит нам словами Неуеденова Бальзаминову{327}: «А по-моему, такому человеку, который не умеет достать ничего, не то что в богатстве жить, а и вовсе жить не за чем». И когда Бальзаминов спрашивает его: «Куда ж их девать-то?» - Неуеденов отвечает спокойно: «В черную работу, землю копать. Это дело всякий умеет. Сколько выработал, столько и денег бери…»
Да ведь это говорится Бальзаминову, скажете вы? Не обольщайтесь, друзья мои, господа ненужные люди. Мы также упразднены или будем в скором времени упразднены, как бальзаминовы!..
Говоря это, я не «колена выкидываю» и не «штуки отмачиваю», как Любим Торцов, а говорю вам сущую, хоть и горькую, правду. Будет с нас, попировали. Не все коту масленица. Великая, деятельная, разумная жизнь начинается, и на пиру ее мы не гости, а разве Лазари, питающиеся крупицами подаяния.
Мы люди вообще развитые и образованные, да разве не видите вы, что прошло то время, когда общее образование и общее развитие давало значение в обществе?.. Воспитателями и наставниками, что ли, способны мы быть? Да скажите по совести, можно ли нам щенка, не то человеческую душу, доверить на воспитание? Люди страсти, люди тревоги, люди разрыва и сомнения, мы и в это дело годимся только на то, чтобы шевелить и будить…
Служить! Да! к этому приготовляли нас большею частию и отцы наши… И они, образовывая нас на последние гроши, считали, что мы, как вот только выпустят нас из университетов, займем всегда вакантные и нарочито для нас приготовленные места директоров или, по крайней мере, вице-директоров различных департаментов…
А ведь лучше б они сделали, когда бы образовали из нас дельцов, хороших подьячих; потому чиновничество явление преходящее, а подьячество чуть ли не вечная стихия нашей общественной жизни. Ведь оно только облагородится сознанием и не умрет. Один мой очень умный, хотя привыкший с университетской скамьи выражаться темно и отвлеченно приятель{328} не раз говаривал мне, что чиновники эксплуатируют жизнь ради абстрактного и темного для нас, точно так же как и для всех, божества, называемого законом, а подьячие эксплуатируют темный для всех, но не для них закон в пользу живой жизни… Ему же, этому моему старому приятелю, после всякого представления «Ревизора» приходила в голову комедия с совершенно обратным содержанием. «Ну, - говаривал он, - представь ты себе, что является ревизор настоящий; все эти беззаконные судии и правители отрешены от должностей; на места же их посажены новые, с незыблемою честностью, с знаниями, о которых удостоверяют аттестаты разных специальных юридических заведений… Представь ты себе, - продолжал он, обыкновенно с большим одушевлением, - ты, который знаешь с детства и мир подьячества, и мир купечества и ознакомился в Петербурге с процветающим там миром бюрократии, до какого комизма может дойти взаимное непонимание между городским сословием и героями отвлеченного закона и к каким трагическим последствиям поведет служение отвлеченному закону!..» Комедии мой приятель не написал, потому что ему было все некогда; он был нужный человек, не подьячий и не чиновник, а ходатай по делам, знавший закон во всех его изгибах и извивах, понимавший отношения земщины к закону не по-книжному, не по-ученому, а живьем. Он был, между прочим, великий почитатель Островского и считал его нашим самым большим после Пушкина писателем; но не за то, за что жарким почитателем Островского является, например, даровитый автор статей о темном царстве{329}. Он, мой приятель и тоже - Иван, только не Иваныч, а Дорофеич, Поплевакин, почитал Островского за то, что этот писатель, первый, по его мнению, отнесся без желчи и сатиры к миру земской жизни и, между прочим, к подьячеству, законному чаду этой жизни, чаду, порожденному ею давно, еще во времена татарства, а может быть, и раньше, по нужде и в опору. Он указывал на спокойное изображение Максима Беневоленского и прибавлял, что по делу купца Пересемкииа с малолетними наследниками купчихи Незамайкиной, которое доходило до правительствующего Сената, вследствие которого Беневоленский получил тяжеловесную табакерку, - Беневоленским, вероятно, обе стороны остались довольны. Он приводил Добротворского, старого, безгрешного взяточника, потому что был же ведь Добротворский{330} взяточником, нет сомнения, - с его действительно симпатическими и человеческими свойствами. Когда мы с ужасом читали в «Доходном месте» речи Юсова о спокойствии его совести, рассуждения о колесе фортуны и еще с большим ужасом видели, что падение Вишневского и собственное падение возбуждало в Юсове чувство раскаяния только по отношению к тому пункту, что он забывал нищую братию, - Иван Дорофеич покачивал только головой и потом с хохотом спрашивал нас: да в чем же бы иначе он стал и раскаиваться?.. Обратите поборы и взятки, - проводил он до крайних границ свой ужасающий парадокс, - в свободно условленную между обществом и подьячими плату, и беззаконие исчезает.
А между тем сам Иван Дорофеич был истинным рыцарем, даже Дон-Кихотом честности, и когда он, после сильного загула 1 мая в Сокольниках, прошлого весною скончался, после него ничего, кроме поношенного платья да двух растрепанных томов Свода законов, десятого и одиннадцатого, не осталось. Он был герой нашей весьма не героической общественной жизни, живое оправдание одного из героических лиц Островского, Досужева, в «Доходном месте».
Я припомнил некоторые из его парадоксов для того только, чтобы точнее обозначить разницу между дельцами и служащими, припомнил вам в назидание, собратий мои, господа ненужные люди, а вовсе уж, конечно, не выдавая их за истины… Я хотел только вам сказать, что дельцами мы быть не способны, а служащих и без нас с вами много; ими, как говорится, хоть пруд пруди, - хотел яснее и точнее указать вам на ту безвыходную бездну, к краю которой мы все подходим: один раньше, другие позже, но положительно все.
«есть ремесло хорошее, коммерция выгодная - воровать». Да не гожусь я, он же и прибавляет, «на это дело, совесть есть; опять же и страшно: никто этой промышленности не одобряет».
То есть я говорю вам не о воровстве в собственном смысле, не о том воровстве, в одобрении которому сомневается Любим Карпыч. Воровство - понятие очень широкое. В старом нашем языке оно и имело весьма обширный смысл. Ведь тушинцы не крали, по крайней мере, не занимались этим специально, и Заруцкий не крал, и Михайло Глебович Салтыков не крал, и Федька Андронов{331} также не крал, а между тем всех их звали ворами, и от всех этих воров оберегали люди порядка Московское государство.
Господа и братия! Ведь и для нас есть своего рода тушинский стан мышления{332}, есть адский выход в такого рода воровство. Ведь и мы можем своровать, т. е. поступить против совести.
Право, почитайте-ка хоть у Авраамия Палицына{333}, сколь в Тушине весело жили, но только честно ли, господа и братия?.
Неустрашимые отрицатели бывают часто люди превеселые.
«свежевать», скажется нам самим родной матерью!.. Вот оно что!..
Примечания
314 Впервые: Якорь. 1863. № 1. Подпись: Ненужный человек.
С конца марта 1863 г. Г. стал редактором нового журнала «Якорь». По словам Н. Н. Страхова, «над первыми нумерами Григорьев все-таки старался, писал передовые статьи, заказал переводы любимых произведений и т. д.» (Изд. 1930. С. 507-508). Вскоре, однако, его пыл угас: журнальное дело не заладилось, да к тому же в это время он «вел особенно беспорядочную жизнь» (Там же. С. 508).
315 Долговое отделение - Тарасов дом, долговая тюрьма Петербурга (находился в 1-й роте Измайловского полка).
… - Имеются в виду первые годы царствования Александра II; начало «эпохи великих реформ».
317 Обличительный поэт, скорбный поэт - псевдонимы поэтов «Искры» Д. Д. Минаева и Г. Н. Жулева.
318 …стараясь как-нибудь помирить бога с маммоном… - Парафраза Евангелия от Матфея (6, 24).
319 В бывалые годы, вооружаясь <…> на семейное начало… - См. поэму «Олимпий Радин» (глава 5) и драму «Два эгоизма» (действ. I).
320 Лаздовский Казимир Антонович - ростовщик, который, потребовав ареста Г. за неуплату долга, по закону обязан был вносить за него кормовые.
<…> после французского нашествия. - Ср. в «Моих литературных и нравственных скитальчествах» (наст. изд., с. 370).
323 «Метеорское звание» - см. примеч. к стихотворению «Страданий, страсти и сомнений… .
324 …на экзерцициях Сихры. - Имеется в виду самоучитель игры на гитаре, составленный гитаристом Г. Сихра.
325 …несчастное лицо, известное под именем Межевого. - См. примеч. к стихотворению «В альбом В. С. М<ежеви>ча».
326 Кукушкина, Полина, Юлинька, Тишка, Лазарь Елизарыч, Самсон Силыч - персонажи комедии Островского «Свои люди - сочтемся!» («Банкрут»).
«Праздничный сон - до обеда».
328 Один мой очень умный <…> приятель… - Еще одна литературная маска Г.
329 …даровитый автор статей о темном царстве. - Речь идет о Добролюбове, авторе статей «Темное царство» и «Луч света в темном царстве».
330 Беневоленский, Добротворский - персонажи пьесы Островского «Бедность не порок».
«Тушинского вора».
333 Авраамий Палицын - хронист XVII в., автор «Сказания», в котором описывались события Смутного времени.