Лючия.{257}
Из воспоминаний дилетанта
I
Почему-то судьба предназначила мне сталкиваться на моем жизненном пути, говоря высоким слогом, с более или менее замечательными личностями: вознаграждала ли меня это благая судьба за недостаток собственной, весьма небогатой событиями жизни, хотела ли она дразнить меня чужой жизнию, так или иначе, только на муку читателей
«Репертуара» вот уж второй год я рассказываю им повести: без начала, без конца и без морали;{258} повести о моих знакомых, преимущественно - хороших. Не знаю, нравится ли это им, - то есть и моим читателям, и моим знакомым, но сам я, давно не читая ровно ничего, привык с наслаждением читать живые, ходячие книги и передавать прочтенное мною другим. В этом деле я дилетант в полном смысле слова…
Итак, вот вам еще одна из моих встреч.
Это было осенью 1844 года. Петербург еще не бросил своих глупых дач, а погода уже была прескверная. До открытия оперы оставалось еще две добрых недели. Мне, человеку par excellence[по преимуществу (фр.).] праздному на свете, решительно некуда было деваться.
Но у меня образовалась привычка, чудовище привычка, как называет ее Гамлет{259},- привычка два раза в неделю непременно бывать в одном довольно грязном трактире на одном из островов петербургских и постоянно внимательно смотреть на эквилибрически-акробатические представления и восхождения по канату. К этому роду удовольствия приучил меня один мой добрый приятель Ф. В., которого русская хандра и богатство сделали чистым англичанином, которому приелось решительно все, кроме акробатических довольно грязноватых представлений и круглого бильарда. Его жизненная философия была очень проста: он любил больше всего есть и даже объедаться; пить он не любил, потому что вино уничтожает власть рассудка, когда объеденье, напротив, производит то же чувство отупения, но отупения сознательного, - и я, право, был готов иногда согласиться с ним, что в этом единственно выражается торжество духа над природою. Но дело не в этом моем приятеле, хотя его личность также чрезвычайно замечательна, а в другом…
Кроме нас двоих самым постоянным посетителем вышеупомянутого заведения было еще одно лицо, на которое не мог даже не обратить внимания и мой сплинический товарищ, хотя, надобно сказать правду, ни в лице этого лица, ни в его наружности не было ничего особенно ярко выдающегося. Одет он был как все или, по крайней мере, как многие; там, где мы его встречали, он всегда являлся сверху донизу застегнутый в черное триковое пальто, в белой фуражке, с сигарой, никогда не выходившей изо рту; физиономия его, бледная и облитая желчью, была очерчена резцом природы чрезвычайно тонко и вместе угловато, - взгляд, неподвижный и отупелый, был тяжел невыносимо, когда в него, бывало, всмотришься. Мне еще прежде случалось встречать этого человека в одном знакомом мне доме, я даже мельком слышал его фамилию и помнил, что мое любопытство узнать ее было возбуждено именно этим отупелым взглядом, о котором беспрестанно говорила одна очень умная и милая женщина. После я услышал, что какие-то скандальные сплетни занесли туда присутствие этого странного человека, и больше о нем не заботился.
В островском трактире он был всегда как будто прикован к одному месту, он сидел всегда у окна, ближайшего к семейству странствующих артистов, расположившемуся на вечные времена в одном из углов довольно большой комнаты, курил сигары, пил беспрестанно огромные стаканы чаю и неподвижно, мутно, бесцельно и бессмысленно глядел вдаль… Когда кто-либо из членов странствующей семьи музыкантов по окончании пьесы, обходя всех для получения подаяния, подходил и к нему, он, почти не оборачиваясь, вынимал из кармана пальто мелкую серебряную монету, клал на тарелку и продолжал по-прежнему смотреть вдаль.
- Чем занимается этот человек на свете? - спросил меня однажды Ф. В., уставши наконец смотреть на фарсы паяца.
- Вероятно, ничем, - отвечал я.
- Он постоянно здесь?
- Как вы и я.
- Странно!
- Пойдемте слушать арфисток, - сказал мой приятель, не отвечая на мой вопрос.
- Пожалуй.
И, оставив балкон, мы вошли в общую залу.
Зала была почти пуста… Летний вечер обливал ее в окно грустными, запоздалыми лучами солнца, падавшими прямо в тот угол, где поместилась бедная кочующая семья музыкантов, - и в этом свете ярко обозначалась вся грустная бедность, все страдательное положение артистов. Мы стали у дверей, прямо против большой арфы, из-за золотистых струн которой мелькал бледный образ с яркими голубыми глазами, да маленькая, грациозно обутая нога, да красный цвет кашмирового платья. Перед нами из этой грязи возникло какое-то радужное видение, болезненно-грустное, наводящее тоску, неисходную тоску на сердце.
улыбнулся на слова, сказанные ему шепотом.
- Кто она? арфистка? - спросил я, всматриваясь в решетку струн.
- Да… и я думаю… - продолжал мой приятель. Мне стало гадко.
Артисты кончили свою пьесу, и вслед за тем девушка в красном платье вышла из-за арфы. Она была чудно сложена, ее голые руки были белы как мрамор, ее бюст был совершенно античный, ее большие темно-голубые глаза сияли, как две звезды, самая усталость и истощение, отпечатлевшиеся на ее еще молодом лице, обливали ее ореолою падения и страдания.
Когда она подошла к моему приятелю, он с улыбкою положил ей на тарелку депозитку{260}. Она взглянула на него без удивления, тоже с улыбкою.
Очередь дошла наконец до господина в пальто, также неподвижно сидевшего у окна.
Но девочка прошла мимо его.
Он обернулся, однако, и, привставши с места, положил на тарелку мелкую монету.
Арфистка на него взлянула с удивлением, - потом, наклонившись к нему, шепнула:
«Lucia»…[- Мой дорогой, не хотите ли, чтобы мы что-нибудь из «Лючии»… (нем.)]
- О nein… - перервал было он, но девушка быстро подошла к арфе и взяла аккорд прелюдии знаменитой «Fra poco mi ricovero…»[«Я удаляюсь…» (ит.)] {261}.
Симфония странствующих артистов немилосердно драла человеческие уши; один мой приятель дожидался ее конца с флегматическим спокойствием, да господин в пальто судорожно сжимал себе подбородок.
Я уехал один, потому что Ф. В. почему-то решился пробыть долее обыкновенного.
II
Я еще не слыхал итальянской оперы. Рубини удалось мне слышать в концерте в Москве; но он не произвел на меня особенного впечатления.
«Лючиею»{262}, торжеством бергамского соловья{263}, как говорили, по крайней мере. Я не любил и не понимал итальянской музыки, еще менее видел толку в маэстро Донидзетти и даже в его chef d'oeuvre, в его «Лючии». Что мне за дело до этой сладенькой любви, до этого самоубийства самца от потери самки? Так, по крайней мере, я думал, потому что из Москвы привез с собою запас идей о человечестве, понятий о любви как о борьбе двух личностей…{264} Любить - значит враждовать, проклинать, мы не можем любить, потому что любить женщину стыдно, потому что есть иные интересы жизни, к которым человек должен быть привязан, - вот те квакерские убеждения, с которыми я приехал в Петербург. После, конечно, я добрался до той мысли, что любить нельзя потому только, что любить некого и нечего, что без хлеба и женщины для человечества нет интересов, - ну, да это после.
Я, однако, взял билет на «Лючию», потому что итальянская опера входила также в число социальных интересов. Волею рока и за недостатком больших финансов на ту пору я поместился в высшие сферы театра.
Народу было столько, что становилось душно, несмотря на то, что я поместился на очень выгодное место к самой балюстраде, потому что успел прийти за три четверти часа до поднятия занавеса. Ждать вообще чрезвычайно скучно, и я уже сильно досадовал на свой проклятый дилетантизм. И добро еще я забрался так рано для «Роберта»{265}, для этой исполинской трагедии, где дьявол - герой и жертва, а то для «Лючии», для бесцветного создания какого-то итальянского маэстро: что мне за дело до сумасбродного Равенсвуда, до его Лючии, до всей этой старинной шотландской баллады?
Внизу меня, на балконе, сидел опять господин в пальто, которого я встречал в одном доме и в островском трактире. Он часто привставал и оборачивался с нетерпением; его как будто что, как говорится, ломало или била неотвязная лихорадка. Бледные черты его были судорожно искажены.
Поднялся наконец занавес. Я прослушал равнодушно превосходную бравурную арию Тамбурини… но вот появился Эдгар… При первых звуках этого, кажется, устарелого голоса меня подрало морозом по коже, по мне пробежало какое-то новое, доселе не испытанное впечатление… Мой знакомый незнакомец чуть не перевесился за барьер… Все молчало или разражалось неистовыми рукоплесканиями только по окончании арии, только когда совершенно замирало самое эхо этого мучительного голоса… То была сцена любовного свидания, полного надежд, страсти, радости, полного клятв и уверений, - простая дочь дикой Шотландии, она клялась ему, своему избранному сердцем, в вечной любви, в вечной верности: небо слышало эти клятвы, ибо небо знает, что возможна вечная любовь двух половинных существ, ибо небо создало их из одного светила, ибо оно готовило им полное, уничтожающее противоречия слияние за пределами гроба… Зачем же люди встали между ними, люди с их враждою за какие-то семейные предания, с их неотвязною любовью, которая хуже вражды, с их китайским уставом приличий, с их цепями и палачами? Они заставили ее забыть свои клятвы, ее,
… Но вот является Эдгар под звуки грозного военного марша, ему непонятно все, что происходит перед его глазами, непонятно потому, что противоречит его здравому рассудку… Она его Лючия, и кто же смеет сказать, что она не его?.. Кто?.. Она сама… И он разражается странным, раздирающим душу проклятием. {266}
Внизу меня послышались глухие рыдания… господин в пальто бесновался; когда я взглянул на его искаженные черты, мне не нужно стало добиваться истолкования его жизни. Над ним, как и над многими, отяготела старая, глупая песня о Лючии и Эдгаре, о Ромео и его Юлии…{267} отяготела безысходной, все уничтожающей тоской, подъевшей все другие интересы существования.
Да и где они, эти другие интересы?.. Не все ли стоны человечества сливаются в один стон о хлебе и женщине - не вздор ли все остальное, не средства ли только все остальное?
Я полюбил этого больного человека, рыдавшего без стыда от раздирающих стонов Эдгара, я полюбил этого Эдгара, когда он замирающим, переходящим в вечность голосом пел:
Di bell'alma innamorata…[Скажи, влюбленная душа… (ит.)]
… на то лучшее бытие, где окованное и стесненное не знает цепей и преград, но сияет свободно, спокойно и вечно.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И этого человека, пояснившего мне страшную драму любви мужчины и женщины, я назвал с той минуты братом.
Я с ним сошелся, я о нем расскажу вам когда-нибудь.
Примечания
9. С. 458-464. Помета: «1846. Август». Подпись: А. Трисмегистов. После 1917 г. не переиздавалось.
В примечании к первой публикации дана отсылка к другим произведениям Г., написанным в аналогичном роде, - рассказам «Гамлет на одном провинциальном театре» и «Роберт-Дьявол» (см.: РиП. 1846. № 1, 2; Воспоминания. С. 168-187, 404-406). Данный же рассказ навеян впечатлениями от постановки оперы Гаэтано Доницетти (1797-1848) «Лючия ди Ламмермур» (1835) петербургской труппой итальянских певцов. Эта опера - в основу либретто С. Каммарио был положен роман В. Скотта
«Ламмермурская невеста» (см.: Оперные либретто. М., 1979. Т. 2. С. 67-69) - имела в России середины 1840-х гг. неслыханный успех, а исполнение главной партии (Эдгара) сделало тенора Джиованни Рубини (1795-1854) кумиром столичной публики (см.: Гозенпуд А. А. Русский оперный театр XIX века. 1836-1856. Л., 1969. С. 192-195; см. также ниже). Небезынтересно отметить, что подобно Г. истинное потрясение от «Лучии» и Рубини испытал Белинский (см.: Белинский. Т. 12. С. 158), а Ф. А. Кони в «Литературной газете» (1843. № 17) сравнил итальянского певца с П. А. Мочаловым (см. стихотворение «Искусство и правда» и примеч. к нему). Позднее, в «Моих литературных и нравственных скитальчествах», Г. писал: «Я не стыжусь даже признаться, что «Невесту Ламмермурскую» люблю я как «Лючию», т. е. как вдохновение маэстро Донидзетти и певца Рубини, а не как роман Скотта…» (Воспоминания. С. 78); в 1863 г. он выпустил свой перевод либретто этой оперы отдельным изданием.
258 …только на муку читателей «Репертуара» вот уже второй год <…> без начала, без конца и без морали… - В 1845-1846 гг. Г. публиковал свои прозаические опыты с повторяющимся подзаголовком - «Рассказ без начала и без конца, а особенно без морали» («Человек будущего», «Мое знакомство с Виталиным», «Офелия»).
259 …чудовище-привычка, как называет ее Гамлет… - «Гамлет», действ. III, сцена 4.
261 …знаменитой «Fra poco mi ricovero»… - Знаменитая финальная ария Эдгара из третьего действия оперы. Эта мелодия, еще в середине 1840-х гг. запомнившаяся Достоевскому, введена в «Подросток» для характеристики душевного состояния Версилова (часть II, главы 5, 7, 8).
262 Сезон <…> открылся, разумеется, «Лючиею»… - Сезон 1844/45 г. открылся представлением «Лючии ди Ламмермур» 11 октября в Большом театре. Г., по-видимому, описывает именно этот спектакль, в котором помимо Рубини (Эдгара) участвовали упоминаемый ниже Антонио Тамбурини (1800-1876), исполнявший партию Генриха (баритон) и А. Кастеллани (см. примеч. к драме «Два эгоизма», действ, второе), исполнявшая партию Лючии (сопрано).
263 Бергамский соловей - Доницетти (уроженец Бергамо).
264 …запас понятий о любви как о борьбе двух личностей… - См. примеч. к драме «Два эгоизма».
«Роберт-Дьявол» см. примеч. к поэме «Встреча» (глава 10).
266 И он разражается странным, раздирающим душу проклятием. - Ср. в позднейшем очерке И. И. Панаева «Хлыщ высшей школы»: «…когда, бывало, Рубини в «Лучии», в сцене проклятия, потрясал весь театр своими раздирающими душу звуками и невольно извлекал слезы даже из глаз людей хорошего тона и их заставлял забываться, аплодировать и кричать вместе с толпою…» (Панаев И. И. Повести. Очерки. М., 1986. С. 278-279).
267 Над ним <…> отяготела старая, глупая песня о Лючии и Эдгаре, о Ромео и его Юлии… - Ср. в цикле «Старые песни, старые сказки» (5): «И глупая старая песня - она надоела давно, // В той песне печальной поется всегда про одно…» (наст. изд., с. 166).