В больной груди носил он много, много
Страдания, — но было ли оно
В нем глубоко и величаво строго,
Или в себя неверия полно —
Осталось тайной. Знаем мы одно,
Что никогда ни делом, даже словом
Для нас оно не высказалось новым…
Вопросам, нас волнующим, и он,
Холодности цинизма не питая,
Сочувствовал. Но, видимо страдая,
Не он научен, удручен.
Ему, быть может, современный стон
Передавал неведомые звуки
Безвременной, но столь же тяжкой муки.
Хотел ли он страдать, как сатана,
Один и горд — иль слишком неуверен
В себе он был, — таинственно темна
Его судьба; но нас, как письмена,
К себе он влек, к которым ключ потерян,
Которых смысл стремимся разгадать
Мы с жадною надеждой — много знать.
А мало ль их, пергаментов гнилых,
Разгадано без пользы? Что за дело!
Пусть ложный след обманывал двоих,
Но третий вновь за ним стремится смело…
Таков удел, и в нем затаено
И он, как все, он шел дорогой той,
Обманчивой, но странно-неизбежной.
С иронией ли гордою и злой,
С надеждой ль, волнующей мятежно,
Но ей он шел; в груди его больной
Жила одна, нам общая тревога…
Страдания таилось много, много.
И умер он — как многие из нас
Умрут, конечно, — твердо и пристойно;
И тень его в глубокой ночи час
Живых будить не ходит беспокойно.
Как над иной, дары благой природы;
И соловьи там весело поют
В час вечера, когда стемнеют воды
И яворы старинные заснут,
В забвении зелеными глазами.