Страхов Н. Н.: Из воспоминаний об Аполлоне Александровиче Григорьеве (старая орфография)

Смерть А. А. Григорьева {25 сент. 1864 г. Изд.} была печальною неожиданностiю для всехъ, кто зналъ и любилъ его. Онъ обладалъ могучимъ здоровьемъ, которое не подвергалось никакимъ влiянiямъ климата и, казалось, безъ ущерба выносило все излишества, которымъ ему случалось предаваться. Еще накануне его смерти мы по обыкновенiю шутили надъ его положенiемъ и никому не приходила на умъ мысль объ опасности.

Теперь, когда его нетъ съ нами, когда вдругъ мы почувствовали пустоту, оставленную по себе этимъ глубокимъ человекомъ, этимъ веянiемъ, какъ онъ самъ любилъ называть себя, на насъ невольно нападаетъ тяжелое раздумье. Что сломило эту жизнь, которая казалась такою крепкою? Что подорвало эти силы, которыя казались неистощимыми? Вероятно, былъ внутреннiй червь, незаметно подтачивавшiй этого человека, имевшiй некоторую связь и со всеми превратностями его жизни, и съ теми излишествами, въ которыхъ очевидно была для него какая-то болезненная и тяжкая потребность.

И вообще, чемъ жилъ этотъ человекъ? Что составляло главный нервъ, главную струю этой неожиданно-угасшей жизни? Чемъ онъ дорожилъ, въ чемъ полагалъ свой долгъ и свою гордость, чему радовался, о чемъ печалился? Теперь, когда его нетъ съ нами, мы невольно отдаемся печальной отраде воспоминанiй, невольно вдумываемся въ урокъ, завещанный намъ его совершившеюся жизнью.

Каждый, кто зналъ покойнаго, не колеблясь ни минуты, скажетъ, что это не былъ человекъ личныхъ интересовъ, что никогда личные интересы не стояли у него на первомъ плане, не занимали главнаго места въ душе. Часто случалось, правда, что онъ детски-наивно жаловался на скудость и шаткость своего личнаго положенiя; но эти жалобы только доказываютъ, что онъ никогда не умелъ соблюдать свои интересы. Если бы это было не такъ, если бы онъ, действительно, умелъ дорожить ими и соблюдать ихъ, то онъ конечно не терпелъ бы и десятой доли техъ неудобствъ и неустройствъ, среди которыхъ почти постоянно жилъ. Та же самая неумелость отзывается даже въ его литературныхъ трудахъ. У него недоставало той гибкости, которая даетъ возможность приспособляться къ условiямъ и требованiямъ повременнаго изданiя или даже, просто, къ пониманiю читатилей. Онъ писалъ свои статьи такъ, какъ они приходили ему въ голову, ни мало не заботясь о чемъ-либо постороннемъ. Вотъ почему онъ писалъ языкомъ для него яснымъ и выразительнымъ, но для другихъ часто темнымъ и непонятнымъ; вотъ почему его статьи не имели блестящаго и скораго успеха. Зато, разумеется, темъ выше ценилъ его всякiй, кто понималъ его; а медленный успехъ его взглядовъ былъ вполне проченъ, и никто не сумелъ бы теперь сказать, когда онъ прекратится.

Неумелый человекъ одно только умелъ -- следить за умственнымъ и эстетическимъ движенiемъ нашимъ, чувствовать и понимать все явленiя въ нашемъ мiре искуссгва и мысли. Сюда были устремлены все силы его души; здесь была его радость и печаль, долгъ и гордость. Быть сознанiемъ этого движенiя, этой жизни,-- вотъ что составляло его природу, въ чемъ заключались его желанiя, его существенная жизненная потребность.

Опять скажу -- это подтвердитъ всякiй, кто только зналъ Григорьева. Ничто его столько не занимало, не увлекало, не наполняло, какъ явленiя въ мiре искусства вообще и въ мiре словеснаго художества въ особенности. Это былъ урожденный критикъ, для котораго критика была естественною потребностiю и прямымъ назначенiемъ жизни.

Такой-то человекъ среди насъ жилъ и умеръ. Я не имею нисколько притязанiя очертить здесь вполне характеръ его или раскрыть тайну его жизни; я хочу только съ своей стороны сообщить то, что объ немъ знаю. Я былъ знакомъ съ Григорьевымъ только въ последнiе годы его жизни; но его отношенiе къ литературе, т. е. къ той сфере, въ которой одной онъ могъ жить полною жизнью, для меня вполне ясны, и я могу здесь сообщить некоторыя черты, можетъ быть никому неизвестныя.

Мы познакомились съ нимъ въ конце 1859 г., въ Петербурге. Въ этомъ году было начато изданiе одной новой еженедельной газеты, и я началъ въ ней свое литературное поприще тремя маленькими статьями, напечатанными въ теченiе года, подъ заглавiемъ Физiологическiя письма. После появленiя первой же изъ этихъ статей издатель газеты вдругъ какъ-то объявляетъ мне, что статья моя заслужила большое одобренiе отъ Григорьева, и что Григорьевъ непременно желаетъ со мною познакомиться. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство необыкновенно живого и теплаго вниманiя, которое Григорьевъ обращалъ на литературныя явленiя. Кроме его, никто этихъ физiологическихъ писемъ и не заметилъ. А для него они послужили основанiемъ весьма теснаго сближенiя со мною.

Въ то время я былъ совершенно незнакомъ съ литературнымъ мiромъ. Я не имелъ понятiя о силе, съ которою въ немъ господствуютъ известныя мненiя и предразсудки. Въ вашемъ кружке, состоявшемъ кроме меня изъ несколькихъ более молодыхъ людей, мы ценили литературныя явленiя по своему, ни мало не справляясь съ ихъ рыночною ценою и даже не подозревая, какъ мы смелы въ своихъ сужденiяхъ. Григорьевъ стоялъ въ нашихъ глазахъ чрезвычайно высоко, тогда какъ другiе деятели, и именно многiе изъ техъ, которые тогда наиболее гремели и сiяли, ценились нами весьма низко. Такимъ образомъ похвала, заслуженная моею статьею отъ Григорьева, была для меня самымъ лестнымъ успехомъ, какого только я могъ пожелать, и обрадовала меня невыразимо.

По разнымъ обстоятельствамъ мы встретились только осенью, на вечере у одного изъ литераторовъ и потомъ стали бывать другъ у друга. И вотъ что меня поразило съ первыхъ же свиданiй. Григорьевъ, отъ времени до времени, писалъ небольшiя полемическiя и критическiя статьи, подъ которыми подписывался: одинъ изъ ненужныхъ людей. Я любовался спокойнымъ и глубокомысленнымъ юморомъ этихъ статей, и самую подпись понималъ только, какъ средство усилить сарказмъ. Каково же было мое удивленiе, когда въ первыхъ же разговорахъ съ Григорьевымъ я услышалъ отъ него прямые намеки на то, что онъ, действительно, человекъ ненужный въ настоящее время, что ему нетъ места для деятельности, что духъ времени слишкомъ враждебенъ къ людямъ такого рода, какъ онъ. Сначала я приступилъ было къ нему съ горячими разуверенiями. "Помилуйте, говорилъ я ему, какой же вы ненужный человекъ, когда вы составляете единственную нашу надежду, когда отъ васъ только и можно ждать настоящаго критическаго суда литературныхъ явленiй? Между вами и вашими соперниками и порицателями лежитъ неизмеримое разстоянiе". На эти уверенiя онъ отвечалъ мне, что я еще мало знаю положенiе делъ, что настоящей критики никому теперь не нужно; а въ доказательство приводилъ то, что ему негде писать.

Очень меня это удивляло. Я простодушно воображалъ тогда, что каждый издатель долженъ съ такою же радостiю принимать статьи Григорьева, съ какою я ихъ читалъ. Действительно, было далеко не такъ. Григорьевъ былъ въ совершенномъ загоне. Статьи его до того выходили изъ обыкновеннаго, такъ сказать, всеми тогда принятаго тона, что ихъ встречали съ недоверiемъ, и если его сужденiя, какъ это безпрестанно случалось, противоречили ходячимъ тогда мненiямъ, то каждый считалъ себя въ праве стать на сторону ходячихъ мненiй и обвинить Григорьева въ смешной эксцентричности. На него подымались хоромъ:

Что вы?

Да какъ вы? Можно-ль противъ всехъ?

одного сколько-нибудь заметнаго голоса. Московская журналистика хота имела другое направленiе, но была подъ явнымъ страхомъ и помалчивала. Были известные предметы, объ которыхъ, подъ страхомъ позора, нельзя было сказать ни одного сочувственнаго слова; были другiе, которыхъ не смело коснуться ни единое слово осужденiя.

небольшую статью, содержавшую въ себе опроверженiе некоторыхъ quasi-философскихъ ученiй теоретиковъ. Редакторъ отказался напечатать и прямо сказалъ мне, что никакихъ подобныхъ статей онъ не возьметъ отъ меня.

На другой годъ затеялось въ Петербурге изданiе новаго толстаго журнала. Я участвовалъ въ немъ съ первой книжки, и опять мне случилось написать статью противъ теоретиковъ. Статья не была принята, и опять мне заранее сказано, что статей такого рода журналъ принимать не будетъ.

На следующiй годъ опять основался новый толстый журналъ и съ перваго же нумера печаталъ мои статьи. Когда въ половине года у меня сложилась статейка противъ теоретиковъ, то наконецъ она была принята.

Итакъ, я очень дурно понималъ положенiе и настроенiе литературы въ то время, когда познакомился съ Григорьевымъ. Мне казалось невероятнымъ, чтобы его удивительный талантъ не находилъ себе места. Я задумалъ помочь ему. Тогда я находился въ довольно частыхъ сношенiяхъ съ "Русскимъ Вестникомъ", где печаталась одна изъ моихъ статей. Я зналъ, что этотъ журналъ недоволенъ своимъ критическимъ отделомъ, для котораго никакъ не могъ найти вполне пригодныхъ сотрудниковъ. И вотъ весною 1860 г. я написалъ въ редакцiю "Русскаго Вестника", что если она желаетъ иметь у себя критику, то единственный человекъ для этого дела -- Аполлонъ Григорьевъ, что такъ я его понимаю и такъ судятъ о немъ лучшiе изъ здешнихъ литераторовъ. Вследствiе ли одного этого письма, или можетъ быть также и по другимъ причинамъ,-- только Григорьевъ очень скоро былъ вызванъ въ Москву. Онъ поехалъ для переговоровъ и черезъ несколько дней вернулся съ полнымъ торжествомъ. Ему поручали вполне критическiй и беллетристическiй отделъ журнала. Помню, какъ я зашелъ къ нему на дачу, въ крошечный домикъ, стоящiй на конце Палюстрова, посреди ровнаго зеленаго болотца. Онъ привезъ съ собой книжку "Русскаго Вестника", въ которой только что была напечатана моя статья, и говорилъ мне съ большою радостiю: "ну вотъ, мы съ вами будемъ проповедывать съ кафедры, у которой шесть или семь тысячъ слушателей".

Переехалъ онъ въ Москву, кажется, въ конце iюня. Въ начале августа, когда мне случилось на пути въ Петербургъ быть проездомъ въ Москве, я виделъ Григорьева въ редакцiи "Русскаго Вестника", и казалось, дело шло вполне ладно. Въ следующемъ нумере должна была явиться первая его статья. Но напрасно потомъ въ Петербурге я искалъ этой статьи въ каждой новой книжке журнала; нумера выходили за нумерами, но ни одной статьи Григорьева въ нихъ не было.

места въ журнале. Не было напечатано ни одной его статьи; не было напечатано ни одного изъ техъ беллетристическихъ произведенiй, которыя онъ одобрилъ.

Никто не зналъ, что онъ делаетъ. Поздно осенью или даже въ начале зимы онъ вернулся въ Петербургъ, вернулся, разумеется, по прежнему безъ всякаго определеннаго положенiя, не зная, где писать и что писать. Ничего нетъ мудренаго, что онъ запутался въ долгахъ и къ концу года попалъ въ долговое отделенiе.

Въ 1861 г. началось изданiе "Времени". Только по чистой случайности первая книжка этого журнала вышла безъ статьи Григорьева. Здесь его очень уважали и ценили. Со второй книжки начался рядъ его статей: Народность и литература; Западничество въ русской литературе, причины происхождтiя его и силы; Белинскiй и отрицательный взглядъ въ литературе и т. д.; кроме того, шли мелкiя рецензiи и заметки.

Григорьевъ работалъ охотно и писалъ много.

Но это продолжалось только несколько месяцевъ. Что побудило его ехать въ Оренбургъ? -- вопросъ, который разрешить очень трудно. Самъ онъ любилъ ссылаться на разногласiя съ редакцiею. Были конечно эти разногласiя, но они были такъ ничтожны, и полное согласiе такъ легко могло бы возстановиться съ обеихъ сторонъ, что придавать имъ важность никакъ нельзя. Помню, какъ мы целымъ хоромъ уговаривали его остаться; онъ хватался за всевозможные предлоги, чтобы оправдать свое желанiе и, несмотря на самыя ясныя опроверженiя, оставался на своемъ. Мы дивились его капризу и никакъ не могли понять его. Мне кажется, что причины его отъезда нужно искать въ его внутренней жизни, съ которою я тогда былъ вовсе незнакомъ. Мне кажется, онъ бросилъ журналъ и Петербургъ по такой же причине, по которой черезъ годъ бросилъ Оренбургъ и вернулся къ журналу. И то и другое не зависело отъ журнала, постоянно сохранявшаго къ нему одинаковыя отношенiя и самое полное уваженiе.

Какъ бы то ни было, летомъ 1861 года Григорьевъ уехалъ въ Оренбургъ на место учителя русскаго языка и словесности въ тамошнемъ корпусе.

Какъ читатель видитъ, отношенiя между мною и Григорьевымъ до этого отъезда были чисто литературныя; насъ связывалъ только этотъ одинъ интересъ. Григорьевъ виделъ во мне своего ревностнаго почитателя; я смотрелъ на него, какъ на великаго и единственнаго мастера въ деле критики. Этимъ объясняется то, что, когда онъ уехалъ въ Оренбургъ, то завелъ со мною весьма деятельную переписку, и что переписка эта имела часто литературное содержанiе. Ему было прiятно излагать свои сужденiя передъ внимательнымъ и сочувствующимъ слушателемъ. Такимъ образомъ, у меня оказался целый рядъ писемъ Григорьева, въ которыхъ онъ излагаетъ свой взглядъ да современную литературу и на свое положенiе въ ней. Письма эти насъ очень интересовали. Каждый разъ почти я, бывало, приносилъ письмо Григорьева въ редакщю "Времени" и читалъ его вслухъ для всеобщаго назиданiя. И мненiя, высказанныя Григорьевымъ въ письме, всегда имели большой весъ въ журнале.

Изъ писемъ читатель увидитъ гораздо яснее, чемъ изъ всякихъ моихъ объясненiй, какой глубокiй интересъ составляла для Григорьева литература, какъ неразрывно сливалась она со всею его жизнью. Съ другой стороны, читатель видитъ те опасенiя и страхи, те припадки неизгладимаго унынiя, которымъ постоянно подвергался Григорьевъ, которые сопровождали его до могилы и, безъ сомненiя, ускорили его смерть. {Далее идутъ письма -- числомъ одиннадцать. Письма снабжены обстоятельными комментарiями H. H. Страхова. Изд.}

Изд.} более всякаго другого Григорьевъ испыталъ все те невзгоды, все те неудобства, бедствiя и превратности. какiя могутъ встретиться въ литературной жизни.

Литераторъ онъ былъ настоящiй, т. е. не взявшiйся за перо случайно, хотя бы при некоторой охоте и способности къ писанiю, а напротивъ полный идей, захватывавшихъ все его существо и требовавшихъ себе исхода и выраженiя. Сочиненiя его, полнаго изданiя которыхъ нельзя не ждать съ нетерпенiемъ, представятъ целыя громады мыслей, въ которыя всматриваться будетъ долго поучительно. Въ нихъ найдетъ себе неистощимую пищу всякiй, кто действительно любитъ и уважаетъ литературу и искусство. Удивительная глубина и ширина взгляда, даже теряющагося и расплывающагося только по причине своей глубины и ширины, давала Григорьеву возможность делать намеки и указывать черты, которыя уловлены съ поразительною верностiю, хотя и остаются чертами и намеками. Тутъ обширное поприще для изученiя и пониманiя. Нетъ писателя, у котораго бы въ писанiяхъ такъ мало было сочиненiя и такъ много какъ у Григорьева. Оттого-то они такъ любопытны, такъ обильны содержанiемъ.

Григорьевъ писалъ, увлекаемый своими веянiями; онъ сливался съ предметомъ, наполнявшимъ его мысли. Что-же вышло? Его встретили недоразуменiемъ, насмешками, глумленiемъ. Онъ не хотелъ, да и не могъ какъ-нибудь примениться къ тому, языку, прiемамъ, господствовавшимъ въ литературе. Поэтому такъ часто онъ вовсе не находилъ журнала, где-бы могъ писать, что хотелъ. Григорьевъ не былъ-бы Григорьевымъ, если бы изъ него могъ выйти журнальный работникъ, который, подчиняясь случаямъ и надобности, пишетъ о томъ или о другомъ.

Отсюда понятно, что для него менее, чемъ для кого-нибудь другого, было возможно устроить себе правильный и ровный доходь. Кроме того, и въ случае деятельной работы, зависимость отъ минуты, отъ расположенiя духа, кажущаяся легкость труда, утомленiе, темъ более опасное, что подходитъ незаметно, отсутствiе всякой нити, которая-бы механически регулировала работу и распределяла время,-- все это вело къ житейскому безпорядку и со всемъ этимъ менее всякой другой могла справиться непрактическая натура Григорьева.

Все это однако-же еще ничего не значитъ; даже то, что въ литературе не было признано за нимъ настоящаго места и значенiя, еще не составляло самаго большого зла. Главное, отъ чего страдалъ Григорьевъ, было его постоянное стремленiе къ энтузiазму, къ тому самому энтузiазму, въ которомъ заключалась вся его сила, какъ критика и писателя. Минуты, когда онъ постигалъ самыя тайныя бiенiя жизни, воплощенныя искусствомъ, были настоящими живыми минутами Григорьева. Но за ними следовалъ упадокъ силъ, при которомъ весь личный мiръ человека тускнеетъ и обезцвечивается; неизбежно следовало смутное и тревожное исканiе идеала въ своей собственной жизни. Вотъ почему Григорьевъ былъ человекъ въ высшей степени какъ онъ самъ выражается о своихъ первыхъ стихотворенiяхъ, хотя въ то же время совершенно искреннiй. Онъ ни въ чемъ не могъ помириться на середине. Онъ старался возводить свои мысли и чувства до идеальной глубины и чистоты; если же обрывался въ этихъ усилiяхъ, то прямо переходилъ въ противуположную крайность и погружался въ безпорядокъ жизни съ какимъ-то сладострастiемъ цинизма. Эти безпрестанныя противуположности поражали всякаго, кто въ первый разъ узнавалъ Григорьева; они сломали его жизнь и подорвали его крепкую натуру.

Увы! Очевидно, Григорьевъ не былъ властителемъ техъ силъ, которыя въ немъ жили: не онъ управлялъ ими, а они имъ. Недаромъ, какъ лучшею похвалою, онъ хвалятся своею искренностiю, своимъ нелицемернымъ служенiемъ духу, въ немъ веявшему. Какъ-то въ одинъ изъ последнихъ разговоровъ съ нимъ, я сказалъ ему объ одномъ вопросе: "ты знаешь, что я не согласенъ съ тобою въ этомъ случае; можетъ быть, ты однакоже более правъ..." "Правъ я или не правъ, перебилъ онъ меня, этого я не знаю; я -- веянiе!"

Григорьевъ былъ средняго роста и имелъ прекрасную наружность, поражавшую соединенiемъ силы и грацiи; въ немъ, действительно, была грандiозностъ, такъ шедшая къ его напряженной натуре. Серые глаза, небольшiе, но замечательно далеко разставленные одинъ отъ другого, имели необыкновенный блескъ, поразившiй меня, когда я его увиделъ въ первый разъ. Носъ орлиный. Руки, съ которыми онъ обращался краине небрежно, были малы, нежны и красивы, какъ у женщины.