Байрон Д. Г.: Паризина (старая орфография)

нижеследующая поэма посвящена долголетнимъ поклонникомъ его таланта, признательнымъ за его дружбу.

Нижеследующая поэма основана на происшествiи, разсказанномъ въ "Antiquities of the House of Brunswick" Гиббона. Я вполне понимаю, что утонченный и требовательный вкусъ современныхъ читателей можетъ счесть подобные сюжеты недостойными поэтической разработки. Греческiе драматурги и некоторые изъ нашихъ лучшихъ англiйскихъ писателей были другого мненiя, также какъ въ более недавнее время и писатели другихъ европейскихъ странъ, Альфiери и Шиллеръ. Нижеследующая выписка изъ Гиббона выяснитъ факты, на которыхъ основана поэма. Николай переименованъ въ Азо для удобствъ стихотворной формы. "Въ царствованiе Николая III-го Феррара была осквернена дворцовой драмой. Маркизъ д'Эсте узналъ по доносу одного изъ приближенныхъ и по личнымъ наблюденiямъ о преступной любви своей жены Паризины и своего незаконнаго сына Гюго, прекраснаго и храбраго юноши. Они были обезглавлены въ замке по приговору отца и мужа, который открылъ всемъ свой позоръ и пережилъ ихъ казнь. Онъ былъ несчастливъ, если-бы они и были виновны; если-же они были невинны, то несчастiе его было еще более велико и я не могу себе представить положенiя, въ которомъ искренно призналъ-бы за родственникомъ право казнить своихъ близкихъ". Gibbon. Miscaleaneous Works, vol. III, стр. 470.

Последняя и самая короткая изъ шести поэмъ, написанныхъ и изданныхъ въ теченiе четырехлетняго промежутка, отделяющаго вторую половину "Чайльдъ-Гарольда" отъ первой. -- "Паризина* была прислана Байрономъ своему издателю Муррею въ начале декабря 1815 г. и вышла въ светъ въ феврале 1816 г.

Въ более раннихъ поэмахъ ("Гяуръ", "Абидосская Невеста", "Корсаръ", "Осада Коринфа") Байронъ все еще находился подъ впечатленiемъ своего путешествiя по европейскому Востоку, такъ красноречиво описаннаго въ первыхъ двухъ песняхъ "Чайльдъ-Гарольда",-- и, такъ сказать, поэтически переживалъ воспоминанiя о Грецiи и Турцiи. Теперь его мысль обращается къ другой стране, -- къ стране, которой онъ еще не виделъ, но которой мечталъ, какъ о цели своего ближайшаго путешествiя: его поэтическое творчество вдохновляется отрывкомъ изъ старой феррарской хроники XV века и воспроизводитъ въ яркой картине одно изъ техъ романтическихъ событiй, которыми такъ богаты летописи средневековыхъ итальянскихъ государствъ. Историческiй фактъ, послужившiй основою для поэмы и кратко изложенный самимъ поэтомъ въ предисловiи, въ виде цитаты изъ Гиббона, более подробно передается старинными хронистами. Феррарскiй маркизъ Николай Эсте имелъ отъ Стеллы делль-Ассассино незаконнаго сына Гюго. Въ то время, когда последнему было уже около двадцати летъ, маркизъ женился на Паризине Малатеста, которая, къ великому огорченiю своего мужа, сначала относилась къ пасынку очень недружелюбно. Однажды Паризина отпросилась y мужа въ какое-то путешествiе; маркизъ согласился, но съ непременнымъ условiемъ, чтобы ее сопровождалъ Гуго, надеясь, что более близкое знакомство съ молодымъ человекомъ разсеетъ ея предубежденiя противъ него. И въ самомъ деле, Паризина не только изменила свое прежнее мненiе о Гуго, но между нею и пасынкомъ скоро установилась самая тесная дружба, перешедшая затемъ въ любовную связь. И вотъ, несколько времени спустя, одинъ изъ слугъ маркиза, по имени Дзозе или Джорджiо, проходя мимо комнатъ Паризины, наткнулся на выбежавшую оттуда въ слезахъ служанку: девушка жаловалась, что госпожа ее прибила и въ порыве гнева прибавила, что ей легко было бы отомстить за эти побои разоблаченiемъ отношенiй мачехи къ пасынку. Слуга пересказалъ объ этомъ маркизу. Последнiй сталъ искать случая удостовериться въ измене своей жены и скоро убедился въ своемъ позоре, подсмотревъ изъ засады свиданiе Паризины съ Гуго. Въ страшномъ гневе, онъ тотчасъ же приказалъ арестовать виновныхъ, вместе съ несколькими слугами и служанками, которые имъ содействовали, и немедленно предалъ ихъ суду. Судьи постановили смертный приговоръ. Впрочемъ, некоторые изъ нихъ, между прочимъ всесильный любимецъ маркиза Угоччiоне Контрарiо и его старый, заслуженный министръ Альберто даль-Сале, высказались за смягченiе участи подсудимыхъ. Со слезами, на коленяхъ, они умоляли маркиза о помилованiи, приводя всевозможные доводы и особенно убеждая скрыть отъ народа это позорное происшествiе. Но маркизъ, ослепленный яростью, не захотелъ ихъ слушать и приказалъ сейчасъ же привести приговоръ въ исполненiе. Ночью 21 мая 1425 г. въ подземной тюрьме замка были обезглавлены сначала Гуго, потомъ -- Паризина. Последнюю велъ къ месту казни тотъ самый Дзозе, который выступилъ ея обвинителемъ. Паризина все время была уверена, что ее заключатъ въ тюрьму, и на каждомъ шагу спрашивала, скоро ли ее приведутъ на место. Когда же ей сказали, что ее ожидаетъ плаха, -- она спросила, какая участь постигла Гуго, и, узнавъ, что онъ уже казненъ, воскликнула: "Въ такомъ случае, я и сама не хочу жить!". Подойдя къ плахе, она сама сняла съ себя все украшенiя и, обернувъ голову покрываломъ, покорно подставила шею подъ роковой ударъ. Маркизъ не спалъ всю ночь, ходя взадъ и впередъ по комнате, и когда ему донесли о смерти Гуго, разразился рыданiями и въ отчаянiи воскликнулъ: "Зачемъ я не умеръ вместе съ нимъ! Зачемъ я такъ поспешилъ решить судьбу своего сына!". Онъ перегрызъ зубами палку, которую держалъ въ рукахъ, и всю ночь провелъ въ слезахъ и стонахъ, призывая своего милаго сына... На следующiй день, успокоившись, онъ призналъ необходимымъ оправдать себя передъ народомъ, такъ какъ этого происшествiя невозможно было скрыть: онъ приказалъ изложить все дело на бумаге и разослать всемъ итальянскимъ дворамъ. Получивъ это известiе, венецiанскiй дожъ Франческо Фоскари приказалъ, безъ объясненiя причинъ, отменить приготовленiя къ турниру, который былъ назначенъ на площади св. Марка, подъ председательствомъ маркиза, по случаю полученiя имъ титула герцога. Жажда мести побудила маркиза отдать приказанiе, чтобы несколько замужнихъ женщинъ, заведомо неверныхъ своимъ мужьямъ, были обезглавлены такъ же, какъ и его Паризина. Этой участи подверглась, между прочими, Барберина или Лаодамiя Ромеи, жена придворнаго судьи, которая и была казнена публично.

Первымъ по времени литературнымъ отраженiемъ этихъ кровавыхъ феррарскихъ событiй была драма Лопе де-Веги "Наказанiе безъ мщенiя" {El Cástigo sin Venganza, pyc. перев. С. Ф. Юрьева, въ книге: "Избранный испанскiй театръ", M. 1868.}. Испанскiй драматургъ, по своему обыкновенiю, отнесся къ историческимъ фактамъ совершенно свободно, видя въ нихъ только сюжетъ для пьесы; действующимъ лицамъ онъ далъ произвольныя имена и вместе съ темъ изменилъ и мотивы, и самую обстановку действiя. Феррарскiй герцогъ Лодовико посватался за принцессу Кассандру и, получивъ согласiе ея родителей, посылаетъ за нею своего побочнаго сына Федериго. Последнiй, встретивъ Кассандру, узнаетъ въ ней свою бывшую невесту, -- и молодая женщина, вынужденная отдать свою руку старому герцогу, оказывается не въ силахъ устоять противъ обаянiя юноши, бывшаго предметомъ ея первой любви. Герцогъ скоро узнаетъ о связи своей жены съ Федериго; онъ не желаетъ имъ "мстить", но решаетъ ихъ "наказать", притомъ -- такъ, чтобы никто не догадался объ истинной причине ихъ гибели. Онъ связываетъ Кассандру по рукамъ и по ногамъ, привязываетъ ее къ креслу и закрываетъ ей голову, a затемъ, призвавъ сына, говоритъ ему: "Въ той комнате лежитъ связаннымъ мой врагъ; поди и убей его". Федериго исполняетъ волю отца, который, отрубивъ голову убитой, показываетъ сыну, кто былъ его жертвой, и тотчасъ же приказываетъ своей вооруженной страже убить Федериго за то, что тотъ убилъ свою мачеху.

Испанская драма, по всей вероятности, осталась неизвестною Байрону, вообще мало знакомому со старымъ испанскимъ театромъ, -- иначе поэтъ, конечно, упомянулъ бы о ней въ предисловiи, наряду съ названными тамъ "греками", Шиллеромъ и Альфiери. Темъ не менее, въ поэме Байрона, какъ и въ драме Лопе, мы видимъ одну общую черту, которая не заимствована изъ итальянской хроники (тамъ ея нетъ), a очевидно -- подсказана обоимъ поэтамъ ихъ собственною мыслью: Паризина, какъ и Кассандра, была когда-то невестой того юноши, отцу котораго она впоследствiи должна была отдать свою руку. Въ этомъ -- источникъ ихъ взаимныхъ отношенiй и отчасти оправданiе виновныхъ. Другая черта байроновской поэмы, уже совершенно оригинальная, ни откуда не заимствованная, заключается въ томъ, что мужъ узнаетъ о неверности Паризины не отъ доносчиковъ, какъ въ хронике и y Лопе, a отъ нея самой: она сама, во сне, какъ лэди Макбетъ, сознается въ своей вине, произнося имя своего возлюбленнаго...

Подобно испанскому драматургу, Байронъ отнесся къ летописному разсказу вполне самостоятельно; на канве этого разсказа онъ создалъ собственную поэму, независимую отъ какихъ бы то ни было литературныхъ образцовъ, и если въ своемъ предисловiи ссылается на некоторые изъ нихъ, то делаетъ это вовсе не въ оправданiе своихъ "заимствованiй", которыхъ въ данномъ случае и не было, a съ совершенно иною и постороннею поэме целью. Упоминая о "грекахъ", поэтъ, конечно, имелъ въ виду эврипидовскаго "Ипполита", где также изображается любовь мачехи къ пасынку; но сходство между Федрой и Паризиной -- только внешнее, и вся основа греческой трагедiи совершенно иная. Гораздо ближе подходитъ "Паризина" къ другому, также указанному авторомъ, образцу, -- къ трагедiи Шиллера "Донъ-Карлосъ": здесь мы уже видимъ и внутреннее тождество основного мотива, и сходство отдельныхъ перипетiй, насколько последнiя обрисовываются въ сжатомъ разсказе англiйскаго поэта. Наконецъ, ссылка на Альфiери относится, очевидно, къ трагедiи "Мирра", сюжетомъ которой служитъ любовь брата къ сестре. Между этой трагедiей и байроновской поэмой нетъ ничего общаго, -- и ссылка на итальянскаго поэта понадобилась, безъ сомненiя, только для того, чтобы успокоить не въ меру щекотливую англiйскую критику, лицемерная мораль которой непременно должна была возмутиться "нечестивымъ" сюжетомъ поэмы Байрона. И въ самомъ деле, уже издатель Байрона, Муррей, получивъ рукопись "Паризины", былъ несколько встревоженъ ея содержанiемъ и успокоился только тогда, когда заметилъ, что поэма переписана для печати "нежной рукой" самой лэди Байронъ. Отбросивъ предубежденiе, онъ не замедлилъ признать эту поэму "перломъ огромной цены"; "она интересна, патетична, прекрасна, и, знаете, я готовъ даже сказать, -- нравственна", писалъ онъ. Уордъ, прочитавшiй "Паризину" въ рукописи, и Исаакъ Дизраэли, слышавшiй ее въ чтенiи Муррея, пришли въ восторгъ отъ ея достоинствъ; a Джиффордъ, довольно строго разобравшiй, незадолго передъ темъ, "Осаду Коринфа", заявилъ, что Байронъ не написалъ до сихъ поръ ничего лучше "Паризины".

Однако далеко не все критики съумели настолько освободиться отъ традицiоннаго англiйскаго "кэнта", чтобы судить о новомъ произведенiи поэта по его достоинствамъ, не примешивая къ своимъ сужденiямъ лицемерно-нравоучительныхъ тирадъ. Появленiе "Паризины" какъ разъ совпало съ темъ временемъ, когда все общество заговорило о Байроне по поводу его развода съ женой и когда явившiяся въ печати его стихотворенiя, вызванныя этимъ семейнымъ разладомъ, злорадно комментировались многочисленными недругами поэта. Понятно, что "кэнтисты" (какъ называлъ ихъ самъ Байронъ) не упустили удобнаго случая обрушиться на "безнравственную" поэму и ея автора. Одинъ журналъ нашелъ, что содержанiе "Паризины" "такъ отвратительно, что его нельзя окрасить никакими генiальными стихами"; по словамъ другого журнала, Байронъ описалъ "прелюбодеянiе, которому нетъ имени"; третiй, наиболее мягкiй въ своихъ отзывахъ, упрекнулъ поэта за "тягостное впечатленiе отъ крайне непрiятнаго сюжета повести". Байрона почти единогласно обвинили въ томъ, что онъ позволилъ себе сочувственно изобразить въ высшей степени безнравственный поступокъ и такимъ образомъ выступилъ какъ бы защитникомъ виновныхъ, не заслуживающихъ никакого снисхожденiя. И это обвиненiе до такой степени отвечало вкусамъ и понятiямъ англiйской публики, что даже и въ наши дни новейшiй издатель Байрона считаетъ необходимымъ сказать несколько словъ въ оправданiе смелаго поэта, указывая на то, что Байронъ, какъ представитель "искусства для искусства", стоялъ выше своего века и относился равнодушно не къ морали (ибо развязка его поэмы вполне моральна), a къ навязываемой писателю обязанности морализировать и поучать своихъ читателей. "Онъ выбралъ своимъ сюжетомъ скорбную повесть любви и преступленiя и, не заботясь ни о какихъ постороннихъ соображенiяхъ, передалъ эту повесть въ очаровательныхъ, гармоническихъ стихахъ. Онъ не извиняетъ и не осуждаетъ любви Гуго и Паризины; онъ предоставляетъ участниковъ этой драмы ихъ собственной судьбе. Вотъ это-то отрешенiе поэта отъ нравоучительныхъ соображенiй и возмутило и разсердило "кэнтеровъ". Современный читатель, не увлекаясь и не возмущаясь сюжетомъ разсказа, съ удовольствiемъ остановится на его поэтической силе и красоте. Байронъ взялъ факты въ ихъ "исторической наготе", но съумелъ дать имъ изящное, блестящее и мелодичное одеянiе."

Къ этому можно прибавить, что современный читатель, свободный отъ старыхъ литературныхъ предразсудковъ и лишь съ улыбкою вспоминающiй о той суматохе, какую натворилъ, три четверти века тому назадъ, въ нашей мирно-дремавшей "изящной словесности" Байронъ, -- этотъ, по выраженiю нашихъ тогдашнихъ классиковъ, vir ingenii summi, pietatis nullius {Слова Надеждина въ его латинской диссертацiи о романтической поэзiи.}, -- ocoбенно поражается крайнею сдержанностью и осторожностью въ отношенiи поэта къ изображаемой имъ страсти, заставившей влюбленную пару позабыть въ чаду увлеченiя все на свете. Въ поэме мы видимъ скорее только намекъ на эту страсть, нежели действительное ея изображенiе; Байронъ ограничивается лишь немногими, существенно необходимыми словами -- и быстро ведетъ свой разсказъ къ роковому, кровавому концу. Въ полномъ и яркомъ освещенiи является передъ нами только образъ прекраснаго, пылкаго юноши Гуго. Бледный какъ мертвецъ, но безъ страха и раскаянiя, стоитъ онъ передъ своимъ грознымъ отцомъ и безличными судьями; онъ пришелъ не за темъ, чтобы умолять ихъ о милости; нетъ, онъ готовъ спокойно разстаться съ тою жизнью, которую далъ ему отецъ, осуждающiй теперь его на смерть; онъ не дрогнувъ понесетъ свою голову на плаху; но пусть же топоръ, который упадетъ на эту голову, поразитъ глубокой раной и сердце его отца: ведь этотъ преступникъ, такъ безжалостно осуждаемый, -- плодъ незаконной, преступной связи, сынъ женщины, обезчещенной темъ самымъ отцомъ, который теперь хочетъ казнить его, казнить за то, что этотъ сынъ страсти унаследовалъ отъ него горячее, неукротимое сердце... Въ речи Гуго встаетъ призракъ рокового возмездiя детямъ за грехи отцовъ и отцамъ -- за грехи детей; въ его словахъ звучитъ грозный голосъ судьбы, голосъ вещей Кассандры, предсказывающей Агамемнону гибель въ минуту высшаго его торжества. И после такой речи -- что могла бы сказать въ свое оправданiе Паризина, эта несчастная жертва наследственной страсти? Она пытается говорить, но силы покидаютъ ее, и она падаетъ, какъ мертвая. Поэтъ заставилъ ее страдать безмолвно, потому что ея слова, каковы бы они ни были, могли бы только ослабить впечатленiе резкой и содержательной жалобы сына...

Страшная повесть развивается съ удивительной силой и быстротой: мы еще не успели придти въ себя отъ горячей, страстной речи Гуго, въ нашихъ ушахъ еще звучитъ тотъ пронзительный крикъ, съ которымъ рухнула на землю Паризина, подобно собственному мраморному изваянiю, какъ уже раздается заунывный звонъ монастырскихъ колоколовъ, зовущихъ осужденнаго на смерть, a народъ -- на молитву за его грешную душу. Следуетъ подробная картина казни; на плахе умираетъ одинъ только Гуго: Байронъ, видимо, не желалъ повторяться -- и, въ отступленiе отъ историческаго разсказа, не повелъ свою Паризину на эшафотъ; она таинственно исчезаетъ -- неизвестно куда; съ этого рокового дня никто и никогда не слышалъ о ней ни слова, -- и пусть воображенiе читателя само объясняетъ это исчезновенiе какими угодно подробностями. Этотъ художественный прiемъ придаетъ заключенiю поэмы особенную прелесть.

"Паризина", какъ уже сказано было выше, отличается отъ другихъ поэмъ Байрона особенною мелодичностью стиха. Первая глава поэмы была въ свое время положена на музыку и долго распевалась, какъ одинъ изъ любимыхъ романсовъ. Да и вообще вся поэма, при своей сжатости, лаконичности, действующая на читателя не столько определенными оборотами речи, сколько намеками, вызывающими то или иное настроенiе, представляется скорее музыкальнымъ произведенiемъ, рядомъ быстро сменяющихъ одна другую симфоническихъ картинъ,-- какъ будто сама Италiя, еще не виденная, но уже прочувствованная поэтомъ, отозвалась въ его чуткой душе своей родной стихiей, -- музыкой...

I.

То часъ, когда изъ-за ветвей

То часъ,-- когда такъ звучно-тихъ
Влюбленный шопотъ устъ младыхъ;
И тихiй ветръ, и плескъ волны
Для слуха чуткаго полны
Какой-то музыки живой,
И каждый цветъ блеститъ росой,
И въ небе звездъ сверкаетъ рой,
И синева воды темней,
И гуще мракъ въ сени ветвей,
И дымкой сводъ небесъ одетъ.
То -- полумракъ, то -- полусветъ...
То часъ, какъ подъ закатъ дневной,
Прозрачной мглою заревой
Все будто флеромъ обвито;
То часъ, пока еще луной
Мерцанье сумерекъ не вовсе залито!

II.

Но не затемъ, чтобъ слушать водопадъ
Прокралась Паризина изъ палатъ;
Не съ темъ, чтобы глядеть на сводъ ночной

И въ княжеской беседке Эстовъ -- врядъ
Она цветовъ въ себя вдыхаетъ ароматъ.
И жадно слушаетъ не соловья она,
Хоть трепетнаго вся вниманiя полна,
Какъ будто сказке слухомъ отдана...
Вотъ шумъ шаговъ за чащею ветвей:
Бледнеютъ щеки... сердца стукъ слышней...
Вотъ въ шелесте листовъ речь ясно раздалась...
Кровь снова прилила и грудь приподнялась!
Еще минута... близокъ срокъ...
Прошла -- и онъ y милыхъ ногъ.

III.

И что для нихъ весь мiръ кругомъ
Съ его движеньемъ, ночью, днемъ?
Вся жизнь и неба и земли
Для нихъ ничто въ блаженный мигъ;
И чужды, будто въ гробъ сошли,
Они всему: вблизи, вдали
Кругомъ... какъ будто кроме ихъ
Нетъ на земле другихъ живыхъ.

Одинъ другимъ -- за всехъ одни!
Ихъ вздохи самые такимъ
Полны блаженствомъ, что разбить
Оно безумiемъ своимъ
Въ груди могло бы сердце имъ,
Когда бъ не краткiй длилось мигъ.
Опасность, страхъ, позоръ, вина,--
Ничто не возмущаетъ ихъ
Тревожно-сладостнаго сна.
И кто жъ изъ насъ, кто страсти зналъ,--
Иль медлилъ, или трепеталъ
Въ подобный мигъ, иль думать могъ
О томъ, что кратокъ счастья срокъ?
Увы! и такъ оно пройдетъ
Скорей, чемъ мысль родится въ насъ,
Что быстротеченъ счастья часъ,
Что светлый сонъ ужъ не придетъ.

IV.

И медленъ и тоскливъ ихъ взглядъ:
Они спешатъ и не спешатъ

Покинуть. Тщетны клятвы ихъ
И обещанья встречъ другихъ:
Грызетъ ихъ мука, словно тутъ,
Теперь -- разлуки вечной мигъ!
Объятья, вздохи безъ конца...
Хотятъ, какъ будто навсегда
Сковавшись, замереть уста...
Ея прекраснаго лица
Прозрачный очеркъ весь облитъ
Сiяньемъ неба заревымъ:
И небо -- Паризина мнитъ --
Греха ихъ не отпуститъ имъ.
A съ неба строго такъ глядитъ
Судьею каждая звезда!
Объятья, вздохи безъ конца
Ихъ приковали бъ навсегда
Къ свиданья месту... но давно
Ждетъ Паризину сень дворца.
Урочный часъ -- и суждено

Съ боязнью мрачно-ледяной,
Со всемъ, что следовать должно
За грешнымъ деломъ, за виной.

V.

Уходитъ Уго, чтобъ искать
На ложе одинокомъ сна
И по чужой жене сгарать
Греховнымъ жаромъ; a она
Главу преступную должна
Къ груди супруга приклонить...
Но сонъ ея -- горячки сонъ,
Греховныхъ чувствъ исполненъ онъ:
Ихъ обличаетъ жаръ ланитъ.
Она въ забвеньи страстныхъ грезъ
Лепечетъ громко имя то,
Котораго бы ни за что
И шопотомъ не произнесъ
Ея языкъ при свете дня.
Супруга жметъ къ груди она,
Полна мятежнаго огня...

Блаженъ мечтою,-- грезы сна,
И страстный вздохъ, и неги стонъ
Душой готовъ благословить
И слезы умиленья лить
О томъ, что и во сне жена
Ему такъ страстно предана.

VI.

Онъ къ сердцу спящую прижалъ
И ловитъ смутный шопотъ словъ,
И слышитъ... Что жъ затрепеталъ
Князь Адзо, будто услыхалъ
Архангела последнiй зовъ?
И правъ онъ... Приговоръ страшней
Ему едва ли прозвучитъ
И надъ могилой, какъ изъ ней
Гласъ судiи ему велитъ
Возстать, чтобъ векъ уже не спать
И передъ вечный тронъ предстать.
Да, правъ онъ... Миръ его земной
Единымъ звукомъ весь разбитъ:

Ея вина и Адзо стыдъ!
И чье же имя?...
Раздалось
Оно въ ушахъ, какъ страшный стонъ
Волны, которою разбитъ
Челнокъ, и путникъ, на утесъ
Заброшенный, вновь погруженъ
Навеки въ хлябь морскихъ валовъ
И не воротится... Таковъ
Ударъ, который нанесенъ
Темъ именемъ душе его...
И чье же имя?
Про кого
Не могъ бы грезить даже онъ!
То имя -- Уго... сына той...
Любимой прежде... Сынъ родной,
Плодъ страсти, плодъ мятежныхъ летъ,
Минувшаго живой упрекъ,
Грехъ юныхъ дней, когда увлекъ

Безжалостно нарушить могъ,
Обетъ, когда-то данный ей,--
Доверчивой въ любви своей.

VII.

Кинжалъ извлекъ онъ изъ ножонъ,
Но трепетно въ ножны опять
Сталь хладная опущена...
Ее убить не въ силахъ онъ!
Пусть недостойна жить она,
Но -- такъ прекрасна!... И притомъ,
Она съ улыбкой тихимъ сномъ
Забылась. Онъ не разбудилъ
Ея... a только устремилъ
На спящую онъ взглядъ такой,
Что еслибъ, пробудясь отъ сна,
Взглядъ этотъ встретила она,
Ее оледенилъ бы онъ
На вечный, безпробудный сонъ.
У князя по челу течетъ,
Густыми каплями блестя

Она-жъ замолкла. Но хотя
Теперь безпечно спитъ она,
A жизнь ея изочтена!

VIII.

Заутра же -- допросъ. Вины
Клятвопреступницы-жены
Улики хочетъ онъ собрать,
И отъ придворныхъ слышитъ самъ
Все, что страшился онъ узнать:
Свой несомненно-явный срамъ...
Себя однехъ хотятъ спасать
Ея сообщницы. Боязнь
Велитъ имъ все -- вину, и казнь,
И стыдъ -- лишь на нее слагать.
Утаекъ нетъ. До мелочей
Раскрыто все, чтобъ былъ верней
Разсказъ; и больше ничего
Душе измученной его
И слуху не осталось ждать,
И чувствовать, и узнавать...

IX.

Чтобъ могъ отсрочку мщенья... Вотъ
Въ совета зале, посреди
Вельможъ, возсевъ на тронъ, зоветъ
Чету преступную на судъ
Владыка рода Эстовъ. Ихъ
Обоихъ скованныхъ влекутъ.
Такъ оба юны; такъ изъ сихъ
Виновныхъ дивно хороша
Одна... и какъ, Спаситель мой,--
Какой судьбой,
Въ цепяхъ и тяжело дыша,
Передъ отцомъ здесь сынъ родной
Стоитъ, какъ предъ судьей?
Предъ властелиномъ Уго здесь;
И гневъ его изведать весь
И слышать приговоръ
Изъ устъ отцовскихъ долженъ онъ...
Но пусть защиты онъ лишенъ
И пусть въ цепяхъ... До этихъ поръ

Лишь гордый выражалъ укоръ.

X.

Тиха, безмолвна и бледна
Передъ судомъ стоитъ она...
Какъ взглядъ очей ея живыхъ,
То говорливыхъ, то немыхъ
И неги полныхъ, вдругъ поблекъ!...
Еще вчера, горя огнемъ,
Своихъ лучей блестящiй токъ
Онъ разливалъ на все кругомъ.
Еще вчера свое копье
Готовъ былъ каждый за нее
Изъ знатныхъ рыцарей сломать,
Когда бъ лишь взоромъ повела...
Еще вчера перенимать
Ея улыбки, тонъ речей
Готова каждая была
Красавица, чтобъ подражать
Владычице своей.
Когда бъ въ очахъ ея печаль

Наверно не одна бы сталь
Для отомщенья извлеклась
Тому, кто взоръ ея въ те дни
Могъ омрачить хотя на мигъ.
A ныне кто она для нихъ,
Кто ныне для нея они?
Теперь -- властна ль она велеть?
Возможно ль имъ на зовъ лететь?
И равнодушны, и молчатъ
Они, и клонятъ долу взоръ,
Сложивши руки, иль таятъ
Вражду, презренье и укоръ
Въ движеньи губъ, въ усмешке злой...
О, Паризина! вотъ твой дворъ!
A онъ, a тотъ... избранникъ твой,
Чей мечъ недавно ждалъ однихъ
Полу-веленiй глазъ твоихъ...
Онъ, кто,-- свободенъ будь на мигь,--
Твою свободу бъ искупилъ

Жены отца любовникъ, онъ,--
Такъ, какъ и ты, обремененъ
Цепями тяжкими,-- не зритъ,
Какъ влага слезъ твой взоръ мутитъ,--
Слезъ, проливаемыхъ тобой
За жребiй друга, не за свой...
И веки нежныя твои,
По коимъ тонкiе ручьи --
Извивы жилокъ разлились
Всей темной синевою струй,
Маня уста на поцелуй,
Какъ будто налиты свинцомъ,
Не осеняютъ -- давятъ взглядъ:
Подъ ними слезы лишь кипятъ
И накипая -- бьютъ ключомъ.

XI.

И онъ... онъ плакалъ бы о ней,
Безъ этихъ сотенъ глазъ людскихъ,
Следящихъ зорко ихъ двоихъ...
Но тутъ, передъ толпой людей,

Тяжка,-- какъ будто замерла!
И сердца Уго тайныхъ мукъ
Не выдалъ ни единый звукъ...
Лишь на нее одну взглянуть
Боится онъ, чтобъ не вздрогнуть.
Воспоминанья прожитыхъ
Мгновенiй... преступленье ихъ...
Любовь ихъ... правый гневъ отца,
Проклятье всехъ людей честныхъ...
Казнь здесь -- и въ небе судъ Творца...
Ея погибель и позоръ!...
На смертно-бледное чело
Подруги хоть единый взоръ
Какъ могъ бы ныне кинуть онъ?
За все имъ сделанное зло
Въ немъ грозно поднялся бъ укоръ
И вылился въ ужасный стонъ.

XII.

И началъ князь:
"Еще вчера

Сегодня съ утренней зарей
Мой сонъ разсеянъ. До утра,
До завтра не пройдетъ,-- ни той
И ни другого y меня
Не будетъ. Жизнь свою до дня
Кончины буду я влачить
Одинъ... Да будетъ, такъ и быть!
Здесь никого,-- уверенъ въ томъ,--
Нетъ, кто бъ иначе поступить
На месте могъ моемъ.
Союзъ разорванъ... и не мной...
Опять скажу я: такъ и быть!
Внемлите жъ судъ правдивый мой:
Тебя священникъ, Уго, ждетъ;
Затемъ -- за грехъ разсчетъ.
Ступай, молися небесамъ!
Быть можетъ, и прощаютъ тамъ;
Но места нетъ обоимъ намъ
Здесь на земли,

Хотя единый часъ дышать...
Прощай же... Не увижу я,
Какъ будешь умирать...
Но ты, коварная змея,
Ты будешь зреть -- клянуся въ томъ --
Его главу подъ топоромъ!
Иди, развратная жена!
Не я, но ты, лишь ты вина
Убiйства. Мучься жъ, a потомъ
Живи, коль можешь пережить...
Тебя я не хочу казнить!"

XIII.

И тутъ суровый князь закрылъ
Лицо, затемъ, что вдоль чела
Пошли следы столь резкихъ жилъ,
Какъ будто къ мозгу прилила
Вся кровь. И онъ, угрюмъ и немъ,
Склонился на руки главой,
Чтобы не выдать предъ толпой
Своихъ мученiй. Между темъ

Преступникъ руки -- и просилъ
Онъ слова краткаго. Молчалъ
Князь Адзо, но не воспретилъ,--
И Уго такъ заговорилъ:
"Смерть не страшитъ меня. Видалъ
Не разъ ты, какъ, летя на бой,
Врывался вместе я съ тобой
Въ ряды безчисленныхъ враговъ...
И попрекнуть мечъ добрый мой,
Который y меня отъятъ
Усердiемъ твоихъ рабовъ,
Нельзя въ бездействiи. Наврядъ
Секире палача пролить
Такъ много крови, какъ моей
Рукой, на службе бывъ твоей,
Крови враговъ твоихъ пролить
Я успевалъ въ единый бой.
"Тобой дана -- и пусть тобой
Возьмется ныне жизнь моя,--

Не въ силахъ благодарнымъ быть...
Я никогда не могъ забыть
Позора матери, стыда
И смерти... Помнилъ я всегда
И срамъ рожденья... И однимъ
Наследьемъ было то моимъ...
Давно она въ могиле спитъ...
Я, сынъ ея, соперникъ твой,
Твой сынъ,-- туда же на покой
Сойду за ней; но обличитъ
Ея безрадостный конецъ,
Глава, на плахе ныне мной
Сложенная,-- какъ неженъ былъ
Любовникъ, какъ любилъ отецъ!

"Пускай тебя я оскорбилъ,
Но -- зло за зло... Увы! она,
Твоя законная жена,--
Та жертва новая страстей
Твоихъ и гордости твоей,--

Была давно... Ты это зналъ!
Ея красы ты возжелалъ...
Своимъ же собственнымъ грехомъ,
Рожденья моего пятномъ
Меня унизилъ ты предъ ней,
Какъ недостойнаго назвать
Ее невестою своей...
Затемъ, что имя я не могъ
Носить твое и возседать
На троне Эстовъ!... Но когда бъ
Еще прожить судилъ мне Богъ,
Блескъ славы Эстовъ былъ бы слабъ
Предъ блескомъ темъ, который самъ
Стяжалъ бы я...
Я мечъ имелъ; душа моя
Была способна къ небесамъ
Вершину древа моего
Поднять и Эстовъ родъ затмить
Величьемъ царственнымъ его...

Достойно -- знатнымъ мало быть...
Мои же шпоры въ смертный бой
Предъ всей вельможною толпой
Стремили моего коня,
И мчалъ ретивый конь меня,
И громко несся по полямъ
Мой кличъ: "Домъ Эстовъ -- смерть врагамъ!"

"Я преступленье не ищу
Оправдывать, и не хочу
Пощаду вымолить себе,
И не прошу, чтобы судьбе
Самой оставилъ ты скосить
Остатокъ,-- бедный, можетъ быть,--
Мне предназначенныхъ годовъ.
Да и зачемъ? Безумныхъ словъ
Не повторить, не возвратить!
Но пусть и низокъ родомъ я,
Пускай позоръ на мне лежитъ,
Пусть родовая спесь твоя

Въ моихъ чертахъ легко узнать
Отца черты -- твою печать.
И все твое въ душе моей:
Твоя неукротимость въ ней,
Твои... но что жъ трепещешь ты
Во мне узнать свои черты?...
Твои оне -- моя рука,
Которая, какъ сталь, крепка,
Моя душа -- вся изъ огня...
Ты мне не жизнь лишь подарилъ,--
Себя ты перелилъ въ меня!
Смотри жъ на плодъ греховный свой
И казнись темъ, что породилъ
Ты сына, сходнаго съ тобой!...
Не выкидышъ по духу я:
Душе подобная твоей,
Не терпитъ узъ душа моя.
A жизнь, a даръ мгновенный сей,
Который ныне ты судилъ

Не больше, чемъ ценилъ ты самъ,
Когда бывало, свой шеломъ
Надвинешь ты, и, конь съ конемъ,
По мертвымъ вражескимъ теламъ
Мы мчимся съ дерзостнымъ челомъ.

"И пусть что было -- то прошло,
И пусть грядущее могло
Лишь прошлому подобно быть...
A все мне жаль, что жизни нить
Судьба не порвала тогда!
Хоть матери моей стыда
Виновникъ -- ты; хотя всехъ золъ
Причина -- ты; хоть подъ венецъ
Мою невесту ты повелъ,--
Я чувствую: ты мой отецъ!
И приговоръ суровый твой,--
Онъ правъ, хоть изреченъ тобой.
Зачатъ въ грехе, позорно я
Умру на плахе: жизнь моя

Грешилъ отецъ -- и сынъ грешилъ!
Во мне одномъ обоихъ насъ
Ты ныне право осудилъ.
Мой грехъ въ глазахъ толпы людской
Тяжеле: Божiй судъ -- иной!"

XIV.

Окончилъ -- и спокойно сталъ,
На грудь сложивши руки, онъ;
И какъ-то страшно прозвучалъ
Цепей тяжелыхъ резкiй звонъ.
И не было ни одного
Изъ окружавшихъ тронъ вождей,
До сердца бъ не проникъ чьего
Глухой и мрачный звонъ цепей...
На роковую красоту
Жены-преступницы, на ту
Причину казни и вины,
Вновь взоры всехъ устремлены!
Какъ приметъ -- каждый знать желалъ --
Казнь совиновника она...

Межъ темъ стояла, я сказалъ,
Тиха, безмолвна и бледна...
A взглядъ ея недвиженъ былъ,
Но былъ открытъ. Ни разу онъ,
Казалось, не былъ обращенъ
На что нибудь -- и не бродилъ
По сторонамъ; и веки глазъ
Ея прелестныхъ хоть бы разъ
Сомкнулись,-- тенiю своей
Хоть разъ прикрыли бъ блескъ очей!
Нетъ! обвивали, какъ кружки,
Своею страшной белизной
Они лазурные зрачки.
Стеклянно-хладенъ, немъ и дикъ
Былъ взглядъ ея передъ толпой.
Казалось, будто ледъ проникъ
Въ ея свернувшуюся кровь.
Слеза являлась лишь порой...
И, медленно скопившись, вновь

Катилась крупная слеза.
Лишь тотъ, кто виделъ, тотъ постигъ
Что это было... Слезъ такихъ
Людскiе на земле глаза,
Казалось всемъ, не могутъ лить.
Хотела что-то говорить
Она... Глухой, неясный звукъ
Гортань сухая издала...
И въ звуке томъ слышна была
Вся тягость безконечныхъ мукъ.
Замолкъ онъ... Что-то ей опять
Хотелося потомъ сказать,--
И голосъ слышался, но онъ
Излился только въ долгiй стонъ...
И пала на землю она,
Какъ тяжкiй камень, какъ порой
Съ подножья мраморъ -- ликъ живой.
Увы, не Адзо то жена,
Сей трупъ бездушный и немой:

Надгробный памятникъ надъ ней,
Надъ ней, кого, какъ жало, страсть
Язвила и къ греху влекла,--
Надъ ней, которая упасть
До преступленiя могла
И посрамленья не снесла!...
A все жива еще она.
И къ тяжкимъ мукамъ бытiя
Вновь слишкомъ скоро призвана
Отъ полусмерти забытья...
Но бедный разумъ... Напряглись
Въ ней фибры чувствъ и порвались...
И въ помутившемся отъ мукъ
Мозгу все въ хаосе слилось!
Какъ отъ дождя размокшiй лукъ,
Который стрелы мечетъ вкось,
Безсвязно дикiя, какъ сонъ,
Рождать лишь можетъ мысли онъ.
Пустое, белое пятно --

Грядущее: едва видна
Стезя въ немъ, да и та темна,
Какъ путнику, что въ часъ ночной
Тропинки вынужденъ искать,
Чуть освещаемой грозой.
Она боялась... Понимать
Могла, что ей на душу зло
Теперь какое-то легло,
Какъ камень, хладно, тяжело.
Что былъ тутъ грехъ, и срамъ тутъ былъ,
Что кто-то скоро тутъ умретъ...
Ho -- кто?... забыла... Приходилъ
Вопросъ ей: что -- она живетъ,
Иль нетъ? Земля ли подъ стопой?
Надъ нею небо ли?... Кругомъ
То люди ль собрались толпой?
Иль демоновъ проклятыхъ рой,
Съ какимъ-то злобнымъ торжествомъ,
Глядитъ на ту, которой взоръ

Сочувствiе, a не укоръ?
И все подобно стало тьме
Въ ея блуждающемъ уме.
Боязнь, надежды -- все слилось
Въ непроницаемый хаосъ...
То смехъ, то слезы -- и равно
Во всемъ безумiе одно!
Въ тяжелый, судорожный сонъ
Ея разсудокъ погруженъ...
Его на помощь тщетно звать,
И пробужденья долго ждать!

XV.

Монастыря колокола
Гудятъ, звонятъ,
Сливаясь въ гулъ глухой;
На старой башне, прямой какъ стрела,
Медленно, тяжко, впередъ и назадъ
Качаясь, ревутъ, какъ жалобный вой.
Тоску на сердце наводитъ ихъ звонъ...
Но, чу! раздался и гимнъ похоронъ,

Поминки по томъ, кто на свете отжилъ
Иль скоро отжить осужденъ...

За душу грешника летятъ
Молитвы къ небесамъ...
Колокола всемъ зевомъ гудятъ,
Курится фимiамъ...
Для грешной души настаетъ
Тяжелый мигъ конца...
Чье сердце отъ жалости здесь не дрогнетъ?...
Къ ногамъ монаха, святого отца,
Онъ на землю сырую колени склонилъ.
И плаха предъ нимъ, и стража дворца
Кругомъ обступила ее...
И палачъ рукава засучилъ,
Чтобъ вернее ударъ его былъ,
И смотритъ: остро ль топора лезвiе...
И пробуя, машетъ своимъ топоромъ...
И безмолвной и тесной толпою народъ
Стекается видеть, какъ сынъ умретъ,

XVI.

A вечеръ негой напоенъ,
Кругомъ все блещетъ и цвететъ;
И, покидая небосклонъ,
Какъ бы въ насмешку солнце льетъ
Струи роскошнейшихъ лучей
На этотъ мрачный день скорбей.
Вечернимъ светомъ облило
Оно преступника чело
Въ тотъ мигъ, когда, склонясь во прахъ,
Смиренно предъ отцомъ святымъ,
Онъ въ сокрушеньи передъ нимъ
Кончаетъ исповедь въ грехахъ;
Лобзаетъ крестъ -- святой символъ --
И отпущенiя глаголъ,
Могущiй душу,-- сколь она
Грехомъ ни будь осквернена,--
Отъ смертныхъ пятенъ всехъ омыть
И паче снега убелить,
Глаголъ прощенья, неба зовъ

Играетъ солнце въ этотъ мигъ
Всемъ золотомъ лучей своихъ --
И на главе, склоненной въ прахъ,
И на каштановыхъ кудряхъ,
На шею падающихъ; но
Особенно блеститъ оно
Зловеще-яркой полосой
На глади топора стальной...
Ужасенъ смертнымъ смерти мигъ!
И въ души зрителей проникъ
Смертельный хладъ... Пусть каждый зналъ,
Что грехъ ужасный совершенъ,
Что правъ карающiй законъ,
Но всякъ невольно задрожалъ...

XVII.

Мольбы последнiя скончалъ
Преступный сынъ, жены отца
Любовникъ дерзкiй; досказалъ
Грехи, какiе только зналъ,
И пробилъ часъ его конца,

Снимаютъ плащъ съ него долой.
И прядь кудрей его густыхъ
Палачъ презренною рукой
Уже схватилъ... Еще одна
Минута -- пала въ прахъ она!
Въ гробъ не возьметъ онъ ничего:
Ни техъ убранствъ, въ какiя онъ
Былъ такъ роскошно облеченъ,
Ни даже шарфа своего,
Что Паризиной подаренъ...
Съ него одежда сорвана...
Повязка взоръ закрыть должна...
Но нетъ! Его ли гордый взоръ
Подобный вынесетъ позоръ?
И чувства, что казались въ немъ
Затихшими,-- проснулись вновь;
И закипела въ немъ вся кровь
Негодованiя огнемъ,
Когда глаза ему платкомъ

Какъ будто бъ съ смертью незнакомъ
Онъ былъ, и прямо ей взирать
Въ лицо издавна не привыкъ!...
"Нетъ! пусть цепями связанъ я,

Обречены,-- последнiй мигъ
Съ открытымъ взоромъ встречу я.
Рази"! И лишь проговорилъ,--
На плаху самъ главу склонилъ...

Последнiя: "Рази!".. Взмахнулъ
Палачъ рукой, топоръ сверкнулъ --
И покатилась голова.
И, рухнувъ, трупъ кровавый палъ

Изъ туловища крови токъ
И напоилъ, какъ дождь, песокъ...
Мигнули судорожно разъ
И два -- но быстро веки глазъ;

И затворились навсегда...
Онъ умеръ такъ, какъ умирать
Всемъ грешнымъ надо пожелать:
Безъ шума и безъ хвастовства!

Читалъ смиренно; врачевства
Духовнаго не отвергалъ,
Не впалъ въ отчаянiя грехъ:
У ногъ прiора преклоненъ,

Онъ отъ земныхъ желанiй всехъ!...
Отецъ разгневанный, она,
Его любовь -- греха вина...
Что было тутъ ему до нихъ?

На тяжкiй приговоръ судьбы,
Ни помысловъ о чемъ иномъ,
Какъ лишь о мiре неземномъ,--
Ни слова,-- кроме словъ мольбы

Когда спокойно былъ готовъ
Онъ топора ударъ принять --
Словъ, чтобы дали умирать
Ему съ открытымъ взоромъ,-- сихъ

XVIII.

Какъ смертью сжатыя уста,--
Грудь каждаго въ толпе немой
Была для вздоховъ заперта...

Холодной дрожи токъ по всей
Толпе сплотившейся людей
Перебежалъ,
Когда ударъ смертельный палъ

На векъ любовь и бытiе
Того, кто отжилъ въ этотъ мигъ...
Поднялся вздохъ, но подавленъ
Въ груди насильно каждымъ, онъ,

Не слышались ни шумъ, ни стонъ;
Лишь топора о плаху стукъ
Зловеще-глухо раздался.
Но больше -- ничего...

Еще... онъ резко разлился
Въ безмолвномъ воздухе,-- какъ крикъ
Пронзителенъ, безумно дикъ,
Какъ матери ужасный стонъ

Дитей,-- прорезалъ воздухъ онъ,
Сей дикiй вопль нездешнихъ мукъ:
Онъ изъ решетчатыхъ оконъ
Дворца -- немую тишь проникъ

Отчаянный... И обратилъ
Невольно каждый взоръ туда,
Но тщетно... Стихло... Только былъ
То женскiй крикъ -- и никогда

Не вырывала вопля столь
Безумнаго. Кто услыхалъ
Сей стонъ,-- тотъ верно пожелалъ
Изъ состраданья, чтобы онъ

XIX.

Палъ Уго, и съ минуты сей
Его печальнаго конца,--
Ни въ залахъ мраморныхъ дворца,
Ни въ темной зелени аллей

Ея пропалъ -- и слуху нетъ
Нигде ужъ более о ней...
И даже имя то ничей
Языкъ промолвить не дерзалъ,

Какiя изъ беседъ людскихъ
Навеки -- или страхъ изгналъ,
Иль чувство изгнало стыда.
Отъ князя жъ Адзо никогда

Ни сына, ни жены именъ.
Никто не зналъ гробницы ихъ.
Былъ за оградой местъ святыхъ
Ихъ праху уголъ отведенъ.

Былъ рыцарь. Паризины рокъ
Глубокой тайною покрытъ,
Какъ прахъ доскою гробовой...
Стяжала ль тягостнымъ путемъ,

Она въ обители святой
Прощенье неба?... Ножъ иль ядъ
Пресекли дни ея?... Молчатъ
Преданiя. Иль, можетъ быть,

Ея мгновенно порвалась
И грудь отъ мукъ разорвалась
При взмахе топора,-- едва
Скатилась Уго голова...

Ея кончина,-- умерла
Она печально, какъ жила!

XX.

И князь женился на другой,
И окруженъ подъ старость былъ

Но не былъ ни одинъ изъ сихъ
Сыновъ столь доблестенъ и милъ,
Какъ тотъ, кто тлелъ въ земле сырой;
Иль если были -- доблесть ихъ

A примечалъ, такъ подавлялъ
Родитель вздохъ въ груди своей...
Но слезъ y князя никогда
Не вырывалось изъ очей.

Не озарялись ужъ потомъ
Улыбки радостнымъ лучомъ.
Его высокое чело
Изрыли тяжкихъ думъ следы --

До срока эти борозды
Горячимъ плугомъ. Для всего
Онъ отжилъ навсегда; равно
Для радостей и для скорбей.

Не оставалося давно,--
Лишь разве длинный рядъ ночей
Безъ сна и рядъ тяжелыхъ дней,
Да равнодушiе одно

Его душа давно бежать
Хотела бъ отъ себя самой,
Но покориться не могла
Судьбе своей,-- a забывать

Она всегда, въ тотъ даже мигъ,
Когда, казалось, тишина
Въ ней водворялася,-- полна
Была обычныхъ думъ своихъ,

Такъ льда густой и твердый слой
Покроетъ лишь поверхность водъ,--
Неудержимо токъ живой
Подъ хладною корой течетъ

Духъ Адзо такъ же волновать
Не преставалъ обычный токъ
Печальныхъ думъ: источникъ ихъ
Былъ слишкомъ силенъ и глубокъ,

Изсякнуть. Тщетно мы хотимъ
Разливъ сердечныхъ волнъ унять;
Вовеки не изсякнуть имъ --
И возвращаются опять

Къ источнику -- и тамъ на дне
Кипятъ въ душевной глубине...
И пусть никто не видитъ ихъ,
Техъ слезъ непролитыхъ,-- оне,

Скопляются и темъ сильней,
Чемъ более въ груди своей
Мы силимся ихъ подавлять...
Истерзанъ внутренней тоской,

Кого казнилъ за тяжкiй грехъ,
Страдая сердца пустотой,
Ненаполнимой ни на мигъ,
И безъ надежды встретить ихъ

При всемъ сознанiи, что онъ
Свершилъ свой судъ, какъ самъ законъ,
Что сами гибель навлекли
Они на голову себе --

Тоске, мученьямъ и борьбе...
Могучiй дубъ, когда порой
Суки испорченныхъ ветвей
Подрежетъ опытной рукой

Раскинется подъ небеса...
Но если въ бешенстве гроза
Нежданно ветви опалитъ,--
Немой развалиной стоитъ

Ветвей навекъ лишенный стволъ.

Аполлонъ Григорьевъ.

Стр. 452.

и пр.

"Первая строфа была напечатана, съ музыкой, несколько времени тому назадъ; первоначально она предназначалась для Лары" (Прим. Байрона).

Стр. 454.

Наверно, не одна бы сталь

Тому, кто взоръ ея въ те дни
Могъ омрачить хотя на мигъ.

Ср. знаменитую похвалу королеве Марiи-Антуанете, въ "Размышленiяхъ о французской революцiи" Борка (1790). "Я виделъ французскую королеву летъ 16--17 тому назадъ, когда она была еще супругою дофина, въ Версалiи... Мне никогда и не снилось, что я могу быть свидетелемъ такихъ бедствiй, какiя обрушились на нее среди этой любезной нацiи, состоящей изъ честныхъ и рыцарственныхъ людей. Я былъ уверенъ, что десятокъ тысячъ шпагъ обнажится для того, чтобы отомстить даже за одинъ взглядъ, угрожающiй ей оскорбленiемъ".

Стр. 458.

Жены-преступницы...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вновь взоры всехъ устремлены.
Межъ темъ стояла, я сказалъ,

"Я послалъ за Мармiономъ, потому что мне пришло въ голову, что есть сходство между Паризиной Мармiона. Я опасаюсь, что сходство въ самомъ деле есть, хотя раньше я объ этомъ вовсе не думалъ и едва ли могъ желать подражать неподражаемому произведенiю... Я дополнялъ свой разсказъ выпиской изъ Гиббона, которая естественно приводитъ къ подобной сцене; но все-таки это представляется мне не совсемъ удобнымъ", писалъ Байронъ Муррею 3 февраля 1816 г. Сцена въ Мармiоне Вальтеръ-Скотта, о которой идетъ речь, изображаетъ появленiе Констанцiи Беверлей передъ конклавомъ:

И твердость духа выражалъ.
И недвижима, и бледна,
Стояла предъ судомъ она,
И только чуть заметный вздохъ

Такъ изваяньемъ восковымъ,
А не созданiемъ живымъ
Казалась взорамъ всехъ она,
Безмолвна и какъ смерть бледна.

П. О. Морозова).